груженные мешками, тюками, кирпичом, бревнами, скотом. На щербатые перроны
станций веселыми стайками выбегали дети, чтобы помахать вслед поезду, как
это не раз делал ребенком и сам Григорий... Да, жизнь возрождалась и
продолжалась.
Мысль, что война позади, отдалась в сердце Григория такой
проникновенной радостью, что на глаза его навернулись слезы. Как гордился он
в эти минуты своей Родиной! Ведь в том, что Центральная Европа сегодня живет
мирной жизнью, - заслуга его страны, его народа, всепобеждающей правды идей,
которыми он руководствовался, за которые не колеблясь шел на смерть.
В полутемной камере-одиночке Григорий, думая о своем народе, вспомнил и
о той маленькой лепте, которую сам внес в его борьбу. И к чему лукавить:
вспомнил об этом с гордостью, почувствовал себя настоящим победителем...
Постой, а не в этом ли таилась первая ошибка, которую ты допустил?
Слишком уж ослепили тебя собственные "подвиги", вот и распушил хвост, как
павлин, расчувствовался, загордился, позабыл об осторожности?
Если бы не слепая вера в счастливую звезду, ты бы не вышел на той
проклятой станции, не нарушил данного себе слова не покидать вагон без
крайней необходимости.
Поезд приближался к австро-итальянской границе. Возможно, это даже была
последняя пограничная станция - та, где ты вышел на перрон. Чистый теплый
воздух, напоенный ароматом молодой зелени, казалось, сам вливался в грудь,
от него, как от вина, кружилась голова. Неудержимо захотелось унести хоть
частичку этой благодати с собой в вагон. Хотя бы пучок травы. Вот тогда-то
Григорий и сделал те несколько фатальных шагов к краю перрона.
- Гауптман Гольдринг? - послышалось сбоку, когда он склонился над
каким-то кустиком, напоминавшим молодой чебрец.
Тебя захватили врасплох, и ты вздрогнул, как мальчишка, пойманный с
поличным. Это не могло укрыться от офицера войск США и двух солдат,
сопровождавших его. Если бы не это... возможно...
Подошел патруль. В толпе, успевшей окружить подозрительного пассажира,
мелькнуло знакомое лицо. Фрау Вольф, бывшая экономка генерала Эверса! Поймав
на себе взгляд того, кого она считала Гольдрингом, фрау быстро спряталась за
чью-то спину.
"Выдала!" - мелькнула мысль.
- Да, гауптман фон Гольдринг, - после минутного замешательства
подтвердил он. Сослаться на документы, оставшиеся в вагоне, он не мог - это
только осложнило бы дело. Назваться настоящим именем не имел права. Ни при
каких обстоятельствах. Надо искать иной выход, чтобы освободиться... Что ж,
Гольдринг так Гольдринг! В чем его могут обвинить? Работал при штабе,
непосредственного участия в военных действиях и карательных экспедициях тыла
не принимал...
Но Григорий просчитался. Он не мог знать, что именно в это время в
Асстрии и на границе Германии с Швейцарией вылавливали тех гитлеровцев,
которые, поверив фашистской пропаганде, бежали сюда от войск победителей,
чтобы продолжать войну в горах южной Германии.
Поняв, что их обманули, эти солдаты и офицеры, преимущественно войск
СС, под вымышленными фамилиями, иногда с очень сомнительными документами в
карманах, а то и без них, разбегались кто куда, спасаясь от возможной и
заслуженной кары. Их вылавливали, загоняли за колючую проволоку лагерей для
военнопленных. Многих союзники отпускали, даже не поинтересовавшись их
преступной деятельностью во время войны.
Григорий всего этого не знал и был крайне удивлен тем, как с ним
обошлись в комендатуре лагеря. Записав лишь фамилию "Гольдринг" и часть, где
тот служил, дежурный сержант ни о чем больше не спросил, а только назвал
номер палатки, куда и отвели вновь прибывшего.
Лагерь снова возник перед глазами до мельчайших подробностей.
Он был расположен вблизи небольшого городка Шедди на бывшем аэродроме,
теперь обнесенном колючей проволокой. Каждой роте отведен отдельный участок.
Взводные, ротные и батальонные офицеры - в отдельных палатках. В
распоряжении офицеров высших рангов - личные денщики, у остальных, начиная
от лейтенанта до майора, - один денщик на троих. Запрещалось иметь
фотоаппараты и бинокли, но офицерам оставляли пистолеты, а унтер-офицерам -
так называемые зайтенгеверы, то есть штыки от винтовок.
В лагере разместилось около восьмидесяти тысяч немецких солдат и
офицеров. Целый палаточный городок! Палатки стояли правильными рядами,
образуя кварталы, по числу которых можно было определить количество
батальонов. Большой ангар приспособили под клуб, в нем почти непрерывно
демонстрировались кинофильмы.
Комендатура лагеря помещалась в четырех двухэтажных домах у самого
входа на бывший аэродром.
Как и каждого новичка, Григория тотчас окружили местные "старожилы", и
вскоре он уже был знаком с распорядком лагерной жизни и всеми новостями,
волновавшими военнопленных. Последней сенсацией было сообщение комендатуры о
том, что всех военнопленных, за исключением тех, кто служил в войсках СС, СД
и гестапо, отправят домой. Не из официальных, а из каких-то других
источников стало известно, что пленных, семьи которых живут в Восточной
Германии, отпустят в последнюю очередь и лишь после их категорического
отказа остаться в западной зоне. Это вызывало в лагере больше всего
разговоров, а зачастую и острых споров.
Кое-кого, в основном штабных офицеров, иногда вызывали в комендатуру,
держали там по нескольку часов. Это возбуждало всеобщее любопытство. Но на
вопросы коллег о причинах вызова штабисты отвечали неохотно и, как правило,
уклончиво: "Расспрашивали о работе штаба".
Для Григория время тянулось нестерпимо медленно. Он подал несколько
рапортов на имя начальника лагеря, но его никуда не вызывали, и он по целым
дням лежал в палатке с книгой. При лагере была приличная библиотека.
Приходилось одурманивать себя чтением, чтобы отогнать беспокойство, не
думать о бедняге Матини, который напрасно ждет помощи. Собственное положение
волновало его меньше: начнут отпускать всех, отпустят и его...
То, что он поплыл по течению, надеясь на быстрое освобождение, было
второй ошибкой, которую Генрих не может себе простить. Но поздно упрекать
себя, да и не к чему... Возможно, лучше не вспоминать, не доискиваться
причин. Но взбудораженный воспоминаниями мозг уже не может отключиться от
недавних событий.
Утро первого дня июля началось необычно. Григорий проснулся оттого, что
кто-то тряс его за плечо, а когда раскрыл глаза, увидал возле своей койки
американского сержанта. На ломаном немецком языке тот спросил:
- Вы гауптман фон Гольдринг?
- Да, я.
- Тогда - к коменданту.
- Кто меня вызывает?
- Узнаете на месте.
Несложный утренний туалет отнял немного времени, и через несколько
минут Григорий уже перешагнул порог помещения, куда так хотел попасть.
Глупец! Не такого разговора он ожидал!
Комната, куда ввел его сержант, напоминала деловую контору. Ничего
лишнего: в правом углу по диагонали большой письменный стол, перед ним
низенькое кресло с круглой спинкой, вдоль правой стены - огромный шкаф со
множеством ящичков. Бросались в глаза выпуклые черные латинские буквы на
каждом из этих ящичков да еще белая эбонитовая трубка на письменном столе.
Впрочем, все эти детали Григорий заметил не сразу. Естественно, что
прежде всего внимание его привлекла фигура человека за письменным столом.
Григорий ожидал увидеть военного, а перед ним был человек в штатском не
первой свежести костюме, мешковато сидевшем на костлявых плечах.
Расстегнутый воротник сорочки открывал худую морщинистую шею, и это
довершало картину какой-то общей неряшливости в одежде хозяина кабинета.
Иное впечатление производило его лицо. Из-за непомерно больших очков,
закрывавших чуть ли не треть его, на Григория глянули холодные, внимательные
глаза. Казалось, именно в них сосредоточилась вся сила этого худого,
немощного тела.
Едва кивнув в ответ на приветствие, очкастый указал на кресло.
Несколько секунд человек в штатском и Григорий разглядывали друг друга.
Наконец, челюсть хозяина кабинета шевельнулась:
- Спик ю инглиш?
- Нет, я говорю по-немецки.
Тонкие губы очкастого перекосились: то ли улыбка, то ли презрительная
гримаса.
- Хорошо, будем разговаривать по-немецки. Вы гауптман вермахта Генрих
Гольдринг?
- Да.
- Вам, конечно, известно, что мы начали демобилизацию бывших
военнослужащих вермахта?
- Известно.
- Теперь дошла ваша очередь. Именно затем я и вызвал вас. Дело в том,
что прежде чем освободить из лагеря, мы проверяем личность подлежащего
освобождению. Документы штабов немецкой армии в нашем распоряжении, и мы
можем ознакомиться с личным делом каждого. Вы меня поняли?
- Да.
- И вот теперь я просто не знаю, что с вами делать.
- Почему?
Очкастый забарабанил пальцами по столу, прикрыв глаза, как бы обдумывая
ответ.
- Хоть вы и воевали против нас, я не склонен причинять вам
неприятности, - сказал он миролюбиво, хотя взгляд его был так же холоден.
- Я не совсем понимаю, сэр, о каких неприятностях идет речь.
- Я же говорил - у нас была возможность ознакомиться с личным делом
каждого.
- Тем лучше.
- Не сказал бы... Вы должны признать, что начали войну в рядах
Советской Армии, а потом перешли к немцам. Значит, против нас воевали не под
нажимом, а добровольно!
- Я немец по происхождению.
- Но русский подданный. С вами мы можем поступить соответственно
имеющемуся между союзниками договору.
- Я не знаю его сути.
- У нас с Советской Россией заключен договор, по которому эмигрантами
считаются лица, уехавшие из России до тысяча девятьсот тридцать восьмого
года. Все, покинувшие страну после, считаются лицами перемещенными и
подлежат возвращению на родину независимо от их желания.
- Я немец и...
- Это не имеет значения. По сути, вы советский подданный. Но я не
думаю, что перспектива вернуться в Россию вас очень соблазняет. Ведь
советский трибунал еще осенью тысяча девятьсот сорок первого года приговорил
вас к расстрелу за так называемую измену родине, - очкастый особенно
внимательно взглянул на Григория, - заочно.
- Это мне известно.
- Впрочем, мы не заинтересованы, чтобы вас... ликвидировали. Хотя
договор между союзниками...
- Выходит, меня передадут советским войскам фактически для расстрела?
- Такого решения еще нет...
- Могу я надеяться, что его и не будет?
Очкастый долго не отвечал. Он молча прикурил сигарету, глубоко
затянулся, выпустил длинную струйку дыма и только тогда, подчеркивая каждое
слово, бросил:
- Все будет зависеть только от вас...
- От меня?
- Мы всегда точно выполняем международные соглашения. У себя в лагере
никакой агитации среди военнопленных не ведем: каждому предоставляем право
свободного выбора... Вот и вы - вы сами должны подсказать нам выход. Если
ваши планы нас устроят, поможем, рассчитывайте на нас полностью. Через
несколько дней я вызову вас, и вы сообщите о своем решении. Больше я вас не
задерживаю...
Здесь было о чем подумать. Ловко использовал очкастый его личное дело!
Но напрасно он надеется, что тот, кого тут принимают за Гольдринга, сам
подскажет "выход".
Ясно - идет вербовка. Но куда? Для чего? Теперь надо только выжидать.
Решение примут они сами. Кто "они"? Григорий догадывался и знал - в
ближайшие дни они о себе напомнят, забрало будет отброшено, и все станет
ясно.
