- Мы с тобой часть его, Моника. Разве ты, не чувствуешь, что мы во всем
и все в нас?
В коридоре послышались шага мадам Тарваль, Моника быстро отодвинулась
от Генриха.
- Генрих,- сказала она поспешно,- поцелуй меня! Завтра, послезавтра мы,
может быть, не увидимся. Пусть это будет нашим прощаньем.
Именно в это время Миллер задумчиво ходил по кабинету, детально
обдумывая шаг, который решился сделать, хотя и боялся.
Миллера угнетала его полная зависимость от фон Гольдринга. С того
момента как этот самоуверенный барон дал ему понять, что знает, кого Миллер
подставил вместо Поля Шенье, начальник службы СС окончательно потерял покой.
Не будь этого, он давно бы арестовал Монику, в тот же самый день, когда,
разбирая бумаги Заугеля, нашел все его записи, касавшиеся мадемуазель
Тарваль. После ее поездки в Бонвиль, которая так странно совпала с
нападением маки на эшелон с оружием, у него самого возникли подозрения.
Генрих фон Гольдринг тогда сбил его, и Миллер чуть сам не поверил в то, что
девушка ездила по чисто амурным делам. Не то, чтобы поверил, а просто закрыл
глаза, не хотел углубляться в это дело, и, как выяснилось, напрасно. Заугель
сделал умнее, ему удалось напасть на след связных между Бонвилем и
руководителями местного движения Сопротивления. Если б не смерть Заугеля и
если бы этот дурак с электростанции, который согласился стать информатором,
был осторожнее, тогда бы у Миллера были в руках все материалы, доказывающие,
что мадемуазель Моника не зря так ласкова с Гольдрингом. А, арестовав
Монику, он бы узнал все, что ему нужно. Но Гольдринг, проклятый Гольдринг,
ставший на его пути! Ненавистный Гольдринг, перед которым он должен
заискивать, чуть ли не лизать ему сапоги, лишь потому, что он - названный
сын Бертгольда и скоро станет его зятем.
Допустим, он арестует Монику. О, Гольдринг тогда выложит всю эту
историю с Базелем, которого он, Миллер, подставил вместо Поля Шенье и за
которого получил кругленькую сумму в пять тысяч марок. Тогда придется
вернуть не только эти злосчастные марки, от которых не осталось и следа, а и
отвечать за все перед тем же Бертгольдом. Нет, Монику он пока не тронет. Но
будет следить за каждым ее шагом, поджидая удобного случая.
Миллер считал, что пройдет время - и никакая экспертиза не сможет
установить, кто же действительно был похоронен под именем Поля Шенье, тогда
у Гольдринга не останется никаких вещественных доказательств. Но словно
нарочно все складывается против Миллера. Должно ж было случиться так, что
Гольдринг попал в плен именно в тот отряд, которым руководит Поль Шенье! И
его мог узнать ее только Гольдринг, а и шофер Эверса, который, безусловно, в
свое время видел фотографию Поля Шенье. Итак, неприятность могла возникнуть
совершенно с другой стороны.
Пришлось ликвидировать шофера, организовав автомобильную катастрофу, но
это поставило Миллера в еще большую зависимость от Гольдринга. Услышав
рассказ об аварии, он спокойно улыбнулся:
- Когда умрет и Пфайфер, тогда, кроме меня, никто не узнает в
партизанском командире Поля Шенье.
Намек был достаточно прямой и откровенный. Миллер вынужден был
замолчать.
Нет, пойти на разрыв или на обострение отношений с Гольдрингом он не
может. Даже в том случае, если удастся точно установить, что Моника
действительно связана с маки. Это наложило бы пятно на репутацию барона,
ведь о его склонности к красотке знали почти все. Обозленный этим горячий
Гольдринг наверняка отомстил бы Миллеру, рассказав историю с Базелем. Он бы
нажаловался Бертгольду и обрисовал Миллера в таком свете, что пришлось бы
думать о спасении собственной шкуры, а не о карьере.
Было над чем подумать. И Миллер думал не напрасно. После долгих
раздумий он нашел другой выход. Но не сделает ли он ошибки, впутав в это
дело самого Бертгольда? Тот церемониться не станет. А что, если сделать...
Миллер подбежал к столу, схватил листок бумаги, написал шифрованное письмо.
"Многоуважаемый герр генерал-майор Бертгольд!
Я осмелился обратиться непосредственно к Вам, минуя другие инстанции,
потому что мною руководит чувство величайшего уважения к Вам и одновременно
чувство искренней дружбы к Вашему названному сыну Генриху фон Гольдрингу,
который своими способностями, культурой и поведением завоевал симпатии всех,
кто имел с ним дело. Но барон, может быть по молодости своей, человек очень
доверчивый. И этой чертой, свойственной благородным натурам, могут
воспользоваться враги. У меня возникло подозрение, что молодая и красивая
дочь хозяйки гостиницы, где проживает барон, пользуется его хорошим
отношением и доверием, хотя она этого не заслуживает, поскольку моя служба
имеет компрометирующий материал, дающий основания заподозрить мадемуазель в
симпатиях к французским террористам. Я не решаюсь арестовать и допросить
мадемуазель, ибо этим я брошу тень на чистое имя Вашего названного сына. Как
к его отцу и умудренному опытом очень уважаемому мною начальнику, обращаюсь
я к Вам с этим письмом. Прошу Вашего совета и указания.
Всегда готовый к услугам, с искренним уважением
майор Иоганн Миллер".
Перечитав написанное раз, второй, Миллер нашел, что письмо совершенно
достойно быть отправленным высокому начальству. Он запечатал его по всем
правилам секретного документа, написал адрес и приказал дежурному немедленно
через спецкурьера отправить пакет в Берлин. Но, вернувшись домой, Миллер
долго не мог уснуть. Он вспоминал строчку за строчкой, мысленно перечитывал
каждую фразу.
А что, если Бертгольд потребует от Гольдринга объяснений? Стоило ли
вообще заваривать всю эту кашу?
Лишь под утро Миллер заснул тревожным сном человека, не знающего, что
ждет его завтра - благодарность или суровое наказание.
Фанфары перед утренней передачей гремели 6 и 7 июля. 8-го фанфар не
было слышно, а 9-го радио начало сообщать о бешеных контратаках русских. 10
июля слово "контратаки" исчезло, вместо него появилось новое выражение:
"Наши части ведут ожесточенные бои с атакующим противником".
Эверсу стало ясно: грандиозная, давно обещанная и широко
разрекламированная операция провалилась. Услышав вечерние сообщения 9 июля,
генерал заболел. Он пролежал несколько дней, иногда еще прислушиваясь к
сводкам. Но когда услышал о "дальнейшем сокращении линии фронта"- совсем
выключил приемник.
Итак, вместо реванша армия фатерланда понесла еще одно поражение,
моральное значение которого при данных обстоятельствах было еще страшнее,
нежели гибель армии Паулюса. Когда после болезни Эверс впервые пришел в
штаб, Генрих и Лютц невольно переглянулись: генерала трудно было узнать, так
он побледнел, ссутулился, постарел. В тот же день от имени генерала Лютц
послал командиру корпуса телеграмму. В ней Эверс ссылался на то, что болен,
и просил предоставить ему недельный отпуск для поездки в Париж, чтобы
посоветоваться там с докторами.
На этот раз просьбу Эверса удовлетворили и разрешили отлучиться ровно
на неделю.
Накануне отъезда генерал вызвал своего офицера по особым поручениям.
- Вы были в Париже, Гольдринг?
- Нет.
- А что бы вы ответили на мое предложение поехать туда недели на две?
- Я был бы благодарен, герр генерал, дважды. Это даст мне возможность
повидать "столицу мира", как называют Париж, а главное, еще раз убедиться в
вашем хорошем ко мне отношении.
- По-моему, барон, вам надо было избрать дипломатическую карьеру,-
пошутил генерал.- Дело вот в чем: в Париже открываются двухнедельные курсы
для офицеров представителей штабов дивизии, отдельных полков и особых
батальонов по изучению новых способов противотанковой обороны. Вы поедете на
эти курсы, чтобы потом передать свои знания офицерам дивизии. Занятия
рассчитаны на три часа в день. Перегружены вы не будете, хотя именно это
меня немного тревожит...
- Осмелюсь спросить, почему, герр генерал?
- Потому, что вы уж больно молоды, а парижанки очаровательны.
- У меня есть невеста, генерал...
- Припоминаю, вы мне говорили... Так вот, сегодня вы собираетесь,
получаете документы, а завтра выедем вместе. Хотя занятия на курсах начнутся
через несколько дней, но я хочу, чтобы вы поехали со мной, я буду рад такому
приятному попутчику, да и не нужно брать охраны. Кстати, сразу же после,
моего возвращения дивизию могут перебросить на Атлантический вал.
Устраивайтесь так, чтобы в случае необходимости вы смогли выехать из Парижа
прямо туда.
- Может быть, приказать моему денщику, чтобы он на машине тоже двинулся
в Париж?
- Конечно, это будет очень удобно для вас.
"Вот и настал час разлуки с Моникой",- грустно думал Генрих, сидя у
стола Лютца, который готовил ему необходимые документы.
Генрих позвонил Кубису.
- Я хотел бы видеть вас, гауптман... Чем скорее, тем лучше. Через
десять минут я буду дома.
Когда Генрих пришел в гостиницу, Кубис был уже там.
- Что случилось?- спросил он встревоженно.
- Ничего, кроме того, что я на некоторое время уезжаю в Париж.
- Вы родились в рубашке, барон. И если вы позвали меня, чтобы выслушать
мои поручения, то привезите мне из Парижа десять бутылок вина на свой вкус,
в который я верю, как в свой, а также морфий и хороших сигар.
- Все это вы получите, но при одном условии. Вы примете все меры, чтобы
с мадемуазель Моникой ничего не случилось. Вы понимаете?
- Ни один волосок не упадет с ее головы.
- А если Миллер захочет поговорить с ней, вы немедленно телеграфируете
мне.
- Адрес?
- Пока: центральный телеграф, до востребования. А вскоре я телеграфирую
вам адрес, как только его узнаю.
- Будет исполнено, мой барон и благодетель.
- А чтоб вы не оправдывались тем, что у вас не хватило денег на
телеграмму, вот вам сто пятьдесят марок.
- Майн гот, матка бозка, как говорят поляки! Да после этого я готов
телеграфировать хоть каждый день, даже о том, в порядке ли желудок
мадемуазель.
- Оставьте глупые шутки! Лучше пойдем выпьем по бокалу шампанского.
Возможно, мы уже не увидимся до отъезда. Миллеру сегодня не говорите о моем
отъезде, я сам скажу ему об этом утром.
Выпив с Кубисом по бокалу шампанского и заказав ужин на троих, Генрих
поднялся к себе.
Курт был иа седьмом небе, когда узнал, что поедет на машине в Париж.
- Я так боюсь, когда вы уезжаете, а я остаюсь здесь,признался он.
- Боишься, что Миллер снова вызовет на допрос?
- Да,- серьезно ответил Курт.
- Можешь выезжать завтра утром. Было бы хорошо, чтобы до моего прибытия
в Париж ты уже был там. Вечер Генрих провел в компании Моники и Лютца. Но
прощальная вечеринка вышла не такой, о какой думал Генрих. Моника, словно
предчувствуя разлуку, была, печальна и едва улыбалась на шутки Лютца. Да и
настроение Генриха ухудшалось с каждой минутой. Такой маленькой, беззащитной
казалась ему сейчас Моника.
Посидев часа полтора, Лютц сослался на бумаги, которые он должен завтра
рано-рано подготовить генералу, и распрощался.
- Когда ты едешь, Генрих?- вдруг спросила Моника, когда они остались
одни.
- Ты знаешь?
- Мне сказал Курт,- укоризненно проговорила девушка.
- Я не хотел говорить сегодня, чтобы заранее не огорчать тебя.
- А вышло хуже! Мне стало так больно, когда Курт случайно...
- Прости меня за это! Я хотел, чтобы ты осталась в моей памяти веселой.
Тогда бы я не так тревожился о тебе! Ты выполнишь мою просьбу? Я хочу, чтобы
на время моего отъезда тебя не было в Сен-Реми.
- В котором часу ты едешь?
