было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского
Союза... Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они
откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом
укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую,
заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого
рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы.
Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко,
насмерть.
"И в этом ты мне поможешь, Моника!" Ведь мои враги, это твои враги,
ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке.
Нет, он не забудет, где и для чего он живет!
Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он
будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и ее
отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его
человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда
он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его
вином и развлекать веселой болтовней. Это тоже нужно - это его оружие против
врага.
Пусть воспоминание о ее чистой, кристальной душе поможет ему
поддерживать дружбу с вконец опустошенным и циничным Кубисом. В нормальных
условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь надо!
Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у
Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть
роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минер, ошибается лишь раз
первый и последний.
Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот
остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в свое
время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость - во время одной
операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его
перевели, значительно понизив в должности.
Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на
гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у
небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один
бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо
казалось обиженным.
- Присаживайтесь, присаживайтесь, барон! - обратился генерал к Генриху
не как к подчиненному, а как к гостю, и налил до краев еще один бокал.
- Как себя чувствуете, герр генерал? Уже были у врачей? -
поинтересовался Генрих.
- У врачей? Пропади они пропадом! Не до врачей теперь! Вы читали
сегодняшнюю сводку, барон? Я имею в виду Восточный фронт.
- К сожалению, она так же неутешительна, как и все сводки последних
дней.
- Неутешительна? Просто позорна! Позорна для немецкой армии. А сколько
надежд возлагал я на эту летнюю операцию... Кстати, вы знаете численность
наших войск, принимавших участие в этой операции? Почти семь тысяч пушек,
свыше трех тысяч минометов. Одних самолетов около двух тысяч! И мы проиграли
бой позорно и с огромными потерями!
Генрих слушал молча, не пропуская ни единого слова. Цифры, которыми
сыпал Эверс, уже не были ни для кого тайной. Но то, что старый генерал
немецкой армии так оценивает бои за Курск, было интересно и показательно.
- Это уже напоминает приближение конца, неожиданного, но неизбежного.-
Генерал замолчал, рассматривая на свет вино в бокале.
Генрих почтительно выжидал, как и положено человеку младшему годами и
чином.
- Скажите, барон, вы патриот? Не удивляйтесь, что я задаю такой
странный, на первый взгляд, вопрос! Я имею в виду не тот казенный
патриотизм, который так громогласно провозглашает большинство наших
офицеров.
- Да, я люблю свою родину и готов отдать ей жизнь!искренне ответил
Генрих.
- Такого ответа я и ждал!
- У вас есть какие-либо планы, касающиеся меня, генерал?
- Не сейчас, не сейчас. Но недалек тот час, когда вам, возможно,
придется доказать свою преданность фатерланду.
- Всегда готов!
- Я буду рассчитывать на вас, барон! А сейчас, извините, мне надо
отдохнуть с дороги. Для вас, молодых, проехать из Сен-Реми в Париж
удовольствие, а мои старые кости просят отдыха...
- Разрешите откланяться, герр генерал? И прошу помнить, что я с
радостью выполню любое ваше поручение.
- Я в этом уверен, дорогой фон Гольдринг. Вы где остановились?
Генрих вырвал из блокнота листок, написал на нем название гостиницы,
номер телефона и подал генералу.
- Спасибо, герр обер-лейтенант! Буду иметь вас в виду!
По дороге в гостиницу и даже у себя в номере, оставшись один, Генрих
старался думать только о словах генерала. Совершенно очевидно - последние
события на Восточном фронте вызвали недовольство среди тех, кто понимал, что
значит это новое поражение. Какой колоссальный шаг на пути к окончанию
войны, и окончанию далеко не такому, о котором все время твердила
геббельсовская пропаганда. Вероятно, генерал Эверс высказывает даже не свои
или по крайней мере не только свои мысли. Надо постараться не утратить
доверия генерала. Ведь не исключена возможность, что он и его друзья уже
составляют далеко идущие планы.
Измученный всем пережитым, Генрих рано лег, но уснуть не смог. Все
испытания последних лет отошли в прошлое, перед глазами стояла лишь Моника.
Телефонный звонок вернул его к действительности.
Звонил Эверс. Взволнованным голосом, без малейших признаков недавнего
опьянения, генерал приказал:
- Немедленно ко мне!
Был третий час ночи, когда Генрих прибыл к Эверсу. Его снова провели в
тот самый кабинет, но теперь в нем, кроме Эверса, находился и хозяин дома -
высокий, немного сутулый генерал-полковник Гундер. Поздоровавшись с
Гольдрингом, он очень пытливо и, надо сказать, бесцеремонно окинул его
взглядом с головы до ног и вышел.
- Через час я вылетаю в Сен-Реми,- лаконично сообщил Эверс.
- Почему так внезапно?
- В Италии переворот. Муссолини арестован. Во главе армии и
правительства Бадольо. Очень возможно, что нашу дивизию передислоцируют
туда... Если это произойдет, я вызову вас с курсов. Перед отъездом, как
только получите телеграмму из штаба дивизии, зайдите к генералу Гундеру,
возможно, он захочет что-либо передать мне письменно или устно. Поручение
это особого характера, и я хотел, чтобы о нем не знала ни одна душа.
- Будет выполнено, герр генерал-лейтенант!
- А теперь скажите, барон, как вы оцениваете все эти события?
- Я мало разбираюсь в политике, герр генерал, и поэтому всегда
придерживаюсь принципа: слушать, что говорят более разумные и опытные люди.
- Очень хороший принцип! Мне нравится ваша скромность, Гольдринг. Но
несколько часов назад в этом же кабинете за этим же столом я был слишком
откровенен с вами и, возможно, сказал что-либо лишнее...
- Из этого разговора я вынес одно: что вы, герр генерал, патриот,
болезненно реагирующий на неудача армии фатерланда.
- Армии? Тогда вы меня не поняли. Не армии, барон, а командования!
- Простите, герр генерал, именно так я и понял, но не осмелился
сказать,- поправился Генрих.
- Подобные ошибки приводят к тому, что кое-кто считает: корабль тонет -
и прежде всего надо спасать себя.
- Так, кажется, поступают крысы.
Эверс хрипло рассмеялся.
- Именно так я и расцениваю события в Италии.
- Но мне кажется, простите за откровенность и смелость, что паника
преждевременна и нет никаких оснований так пессимистически относиться к
будущему.
- Если не ждать его сложа руки, а подготавливать,многозначительно
произнес генерал и внимательно поглядел на Генриха.- А теперь - пора на
аэродром.
Через час генерал на специальном самолете вылетел из Парижа в Сен-Реми.
Разговор с Эверсом взволновал и заинтересовал Генриха. Намеки генерала
были очень красноречивы. Правда, пока он не открывает своих карт, но
бесспорно одно: недовольство командованием настолько велико, что даже всегда
сдержанный генерал не считает нужным скрывать это. И это лишь цветочки!
Ягодки впереди!
На следующее утро ровно в десять Генрих предстал перед начальником
курсов оберстом Келлером.
- Открытие курсов на некоторое время откладывается, - сообщил Келлер. -
Возможно, вам имеет смысл вернуться в часть и ждать вызова.
- Командир дивизии Эверс сегодня ночью вылетел из Парижа и приказал мне
ждать здесь; есть предположение, что наша дивизия получит особое задание, и
в ближайшие дни будет переброшена, герр оберст.
- Когда получите телеграмму, уведомьте меня!
- Буду считать своим долгом, герр оберст!
- Скажите, вы не сын командира сто семнадцатого полка, Эрнста
Гольдринга?
- Нет, мой отец, Зигфрид фон Гольдринг, погиб, и меня усыновил
генерал-майор Бертгольд. Он работает при штабквартире в Берлине.
- Вильгельм Бертгольд?
- Так точно!
- О, тогда прошу передать ему мои самые искренние пожелания. Мы с ним
старые знакомые, еще с времен первой мировой войны.
- Уверен, что ему это будет очень приятно!
- Я надеюсь, вы не соскучитесь в Париже. Поскольку вам придется
задержаться здесь, было бы непростительно тратить время зря. Если хотите, я
прикажу перепечатать для вас конспекты будущих лекций. Это избавит вас от
лишних забот, не придется самому конспектировать, когда начнутся занятия.
- Мне просто неудобно, герр оберст, причинять вам столько хлопот.
- Пустое! Мне было очень приятно познакомиться с вами, барон, и я рад,
что могу оказать эту маленькую услугу сыну моего старого знакомого. Буду
очень сожалеть, герр обер-лейтенант, если вас скоро отзовут... Но в таком
случае вам особенно пригодятся конспекты. Думаю, что в конце недели вы
сможете их получить.
Впервые за много времени у Генриха выдалось несколько свободных дней.
Он думал об этом с тоской, даже со страхом.
У него было ощущение человека, внезапно остановившегося после
стремительного бега, когда кажется, что все окружающие предметы проносятся
мимо, сливаясь в одну сплошную линию. И, осматривая Париж, он ни на чем не
мог остановить своего внимания - улицы, площади, памятники лишь раздражали
глаз, не затронув воображения, не возбудив интереса.
Напрасно Курт сбавлял скорость, проезжая мимо замечательных памятников
и прекрасных архитектурных сооружений, напрасно останавливал машину на
широких, величественных площадях, стараясь восторженнами восклицаниями
привлечь внимание обер-лейтенанта к многочисленным витринам антикварных
магазинов на улице Риволи. Генрих равнодушно проезжал под Триумфальной
аркой, бросая быстрый взгляд на Вандомскую колонну, даже не поворачивал
головы, чтобы рассмотреть дворец президента на Елисейских полях. Он все гнал
и гнал машину, не замечая того, что они дважды, а то и трижды проезжают по
одной и той же улице.
Однажды, не спрашивая, Курт свернул на Марсово поле и подъехал к
Иенскоиу мосту, возле Эйфелевой башни. Лифт не работал, и Генрих по винтовой
лестнице поднялся на вторую площадку башни. Не слушая гида, объяснявшего,
когда именно инженер Эйфель построил это грандиозное сооружение высотой в
триста метров и сколько ушло на это металла и денег, Генрих вышел из
стеклянной галереи на площадку и, облокотившись на перила, посмотрел вниз на
город. Только теперь он впервые увидел Париж. Увидел не только глазами, а
тем внутренним взглядом, который лишь один способен вдохнуть жизнь в
виденное, дополнить его воспоминаниями из книг об этом прекрасном городе,
