- Завтра в четыре дня.
- Обещаю, что вечером меня уже не будет в Сен-Реми.
- Тогда я буду спокоен. А как только вернусь, тотчас попрошу мадам
Тарваль сообщить тебе...
- О Генрих! Мне кажется, что мы расстаемся навсегда!- грустно вырвалось
у Моники.
- Не надо, любимая, умоляю тебя, не надо! Иначе я тоже совсем раскисну,
а мне всегда надо быть в форме.
Моника, насилуя себя, рассмеялась.
- Вот... я уже веселая. Ты доволен?
Миллер еще завтракал, когда Гольдринг зашел к нему прощаться.
- Майн гот! Такой ранний и такой дорогой гость! Какие срочные дела
привели вас в такой час ко мне?
- Сегодня я вместе с генералом еду в Париж.
- И долго вы там пробудете?
- Две недели. И у меня есть к вам маленькое дело оно касается
мадемуазель Тарваль. Я хочу быть уверенным, что ваша заинтересованность ею
ограничится обычными приветствиями на улице. Вы меня поняли, Миллер?
- Вскружила она вам голову, барон! У вас же есть невеста!
- А у вас есть жена! И, сколько я знаю, с ваших же слов...
- Это было в молодости, в молодости, барон! Теперь я пасс.
- Но я еще молод, а мы с вами, Ганс, друзья, надеюсь, настоящие? Мы
знаем не только характер друг друга, а и кое-какие слабые струнки, будем
говорить откровенно грешки! Так что лучше нам помогать друг другу, а не
ссориться. Ведь и вы так думаете, Ганс?
- Конечно.
- Так обещаете?
- Если встречу мадемуазель на улице, даже отвернусь, чтоб она потом не
жаловалась вам, будто я сердито посмотрел на нее! - пошутил Миллер.
- Вот и прекрасно! Надеюсь, вы придете на вокзал провожать, если не
меня, то генерала?
- Если не генерала, то вас - наверняка,- поправил Миллер.
Он сдержал слово. Без четверти четыре начальник штаба дивизии, Миллер и
Кубис были на перроне.
Как во время всех официальных проводов, провожающие с нетерпением ждали
гудка паровоза и скучали. Одному Миллеру было весело. Он шутил, намекал на
тоску Кубиса, у которого на две недели закрывается банк долгосрочного
кредита.
- Я, Ганс, никогда не видел вас таким веселым, - сказал, прощаясь,
Генрих.
- Я очень рад за друга, у которого будет такая чудесная поездка, -
ответил Миллер.
Не мог же он сказать, что истинной причиной его веселого настроения
было маленькое шифрованное письмецо от самого генерал-майора Бертгольда,
ответ на письмо Миллера относительно Моники.
- Помните, Кубис, уговор?!- успел прошептать на прощанье Генрих, когда
поезд уже тронулся.
Сразу же за вокзалом начинался крутой подъем, и поезда, не набрав еще
скорости, шли здесь очень медленно.
Генрих решил не входить в вагон, чтобы еще раз взглянуть на город, в
котором столько пережил.
Когда поезд оставил позади последние строения, Генрих неожиданио увидел
Монику. Она стояла в белом платье, простоволосая, вся залитая солнечным
светом.
- Моника!- радостно крикнул Генрих.
Девушка подбежала к вагону и бросила Генриху букет цветов. Поезд
медленно набирал скорость, и Генрих перегнулся, чтобы как можно дольше
видеть девушку.
Она все так же стояла у колеи, залитая золотым сиянием, сама похожая на
ясный солнечный луч.
Всю дорогу Эверс пролежал в купе, поднимаясь лишь для того, чтобы
поесть. Генрих быд рад, что может побыть один, собраться с мыслями. Тем
более, что на душе было тревожно и печально.
В Париж прибыли лишь на третий день утром. Поезд дважды задерживался в
пути. Партизаны в двух местах разобрали полотно. Курта на вокзале не было.
Условившись с генералом о встрече вечером, Генрих взял такси и помчался на
центральный телеграф. Он был уверен, что никаких новостей Кубис ему не
сообщит, и спокойно протянул документ в окошечко с надписью "До
востребования". Как же он был удивлен и встревожен, когда, возвращая
документ, служащий телеграфа что-то вложил в него.
"Сен-Реми" - прочел Генрих вверху, там, где обычно ставится название
города и час отправки телеграммы. И медленно развернул бланк. Он перечитал
текст раз, два, три. Нет, это не ошибка, это не показалось, это
действительно написано. "Через три часа после вашего отъезда неизвестная
грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая не приходя в
сознание, умерла в тот же вечер. Подробности письмом. Положу венок от вашего
имени. Кубис".
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА
Моники нет!
Это известие ошеломило Генриха. Ничего не сознавая, он выходит из
почтамта и, забыв об ожидающем его такси, идет по многолюдной улице. Вокруг
кипит жизнь, в уши врывается многоголосый шум большого города. Водоворот,
такои привычный для парижан и такой ошеломляющий для новичков, только что
прибывших из тихоньких провинциальных уголков Франции.
По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все
окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так
вот он каков, Париж, это о нем Генрих так много слышал, читал, но видит его
впервые.
Теперь он не замечает ничего вокруг. Перед глазами две телеграфные
строчки. Генрих не может осознать их страшного смысла. В его сознания не
укладывается, что вокруг кипит жизнь, светит солнце, живут люди, миллионы
людей, существует он сам, а Моники нет. Генриху кажется, стоит ему сделать
несколько шагов, пройти немного вперед - и в этом потоке людей он
обязательно увидит Монику: в балом платье, простоволосую, с сияющей улыбкой
на губах и охапкой цветов - такую, какой видел ее в последний раз из тамбура
вагона, вблизи Сен-Реми.
"Сбила машина!.." Нет, этого не может быть! Не должно быть!
- Мсье офицер! Мсье офицер! Вы поедете дальше или я могу считать себя
свободным?
Нет, это не сон! Это действительность! Вот и шофер, который привез его
сюда с вокзала и теперь медленно едет вслед...
Генрих садится в такси и машинально бросает:
- В комендатуру.
Шофер делает крутой разворот; машина то мчится на предельной скорости,
то едва движется, пересекая многолюдные улицы, запруженные народом: Генрих
сидит, неподвижно уставясь в одну точку, не видя ничего вокруг.
- Комендатура, мсье! - тихо говорит шофер.
Генрих идет к подъезду, возле которого с автоматами наготове вышагивают
два немецких солдата.
- Герр обер-лейтенант, с счастливым приездом! Я тоже только что прибыл!
- Кто это? А, Курт!..
Не отвечая на приветствие, Генрих молча протягивает ему смятую
телеграмму.
Глаза Курта расширяются. В них ужас. С полураскрытых губ готов
сорваться вопрос, но он только глотает воздух и молча смотрит на невинный с
виду клочок бумаги. Руки его дрожат.
Генриху хочется упасть Курту на грудь, разрыдаться. Ему так не хватает
сейчас самого необходимого в горе друга, настоящего, близкого, пред которым
не надо сдерживаться, которому можно все доверить.
- Герр обер-лейтенант!
Возле комендатуры, вероятно, нельзя стоять. Генрих молча отвечает на
приветствие солдата и входит в высокую массивную дверь.
Дежурный комендатуры сообщает ему адрес курсов и вручает список
гостиниц, в которых рекомендуется останавливаться немецким офицерам, и еще
какие-то три инструкции, напечатанные на машинке.
- Советую внимательно ознакомиться с ними,- говорит дежурный прощаясь.
И снова такси, и снова перед глазами Моника. Как автомат, Генрих входит
в канцелярию курсов при воинской части, сдает свои документы, с кем-то
знакомится, кому-то отвечает на вопросы. И как автоматом движет невидимый
механизм, так всеми поступками Генриха управляет какаято незримая, крошечная
клеточка мозга. Она точно отмеряет необходимые дозы внешней беззаботности,
снисходительной любезности, деловой заинтересованности.
И так все время, пока он не останется один, пока такси снова не помчит
его по улицам этой пустыни, где нет ничего - только он и его мысли.
Удивленный шофер все время поглядывает в зеркальце, тайком наблюдая за
этим странным пассажиром, который одним коротеньким словом "Дальше!"
безостановочно гоняет машину по улицам Парижа. Кто он, этот пассажир?
Пьяный, сумасшедший или преступник, надевший офицерский мундир? Возможно,
скрываясь от полиции, он заметает следы? Еще сам попадешь в беду! Решительно
затормозив, шофер останавливает машину.
- Мсье, мы ездим уже целый час, а я работаю с раннего утра. У меня
скоро кончится бензин.
- Бензин? Какой бензин?.. Ах, да! Везите меня в гостиницу "Пьемонт".
Только теперь Генрих вспомнил, что отправил Курта вперед заказать номер
в гостинице и отвезти туда вещи. Наверно, денщик давно ждет его и волнуется.
Курт, встревоженный и растерянный, встретил Гольдринга в вестибюле
"Пьемонта". Вот уже час, как он ожидает герра обер-лейтенанта... Он взял
трехкомнатный номер со всеми удобствами... вода для ванны нагрета...
Курт провел обер-лейтенанта в номер. Здесь все приготовлено для отдыха.
Но Генрих не замечает этого. Сейчас его невыносимо раздражает само
присутствие Курта в номере, его угнетенный вид, сочувственные взгляды.
Поскорее бы остаться одному!
Присев к столу, Генрих пишет текст телеграммы для отправки Лютцу -
просит его немедленно сообщить письмом все подробности гибели Моники.
- Отправишь эту телеграмму гауптману Лютцу!
Наконец он один в номере!
Не раздеваясь, Генрих ничком падает на кровать. Теперь не надо
сдерживаться, можно рыдать, громко разговаривать с Моникой, кричать... Но
слез нет, губы тоже безмолвны. Внутри все оцепенело. Только мозг работает
напряженно, лихорадочно, словно в горячке.
"Через три часа после, вашего отъезда"... Странно! Почему смерть Моники
Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва
ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. "Через три
часа после вашего отъезда"... Значит, она успела вернуться домой и вновь
куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером ее не будет
в СенРеми... Как могла наскочить на нее машина? Автомагистраль вблизи
Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина иа
такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной
мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда... Почему его так
мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то.
Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к
свежему могильному холмику! Такому одинокому!
И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма.
Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам,
говорит:
" - Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!"
И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит
боль в сердце. Он не имеет на нее сейчас права. Он не имеет права на личную
жизнь - на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску - она
размагничивает, поражает волю!
"Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!"
Что бы на произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен
быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишенный самых элементарных
человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно
выбрал этот путь. Генрих знал, на что шел, когда по доброй воле на долгие
годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце
невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний.
И в этой броне не должно быть щелочки, сквозь которую может
проскользнуть его "я".
"Моника, ты поможешь мне и в этом!"
Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не
