человеческие души, они, эти души, казались мне куда интереснее, нежели
сейчас, когда я гестаповскими методами выпроваживаю их на тот свет.
- Вы циник, Кубис.
- Называйте как хотите. Но люди стали страшно неинтересны! Уверяю вас,
в уголовном розыске работать веселее, нежели у нас. Ну, что интересного?
Вызовешь коголибо на допрос. Применяешь всяческие меры, а он или молчит или
бормочет что-то о Франции, народе, свободе! Тошно ведь это, Гольдринг!
Поверьте мне! Моя родинаэто первый попавшийся ресторан, где меня вкусно
покормят и угостят хорошим вином. Где хорошо - там родина. Помните этот
афоризм? А он умирает и кричит: "За Францию!" А Франция даже не знает, кто
он есть, и, вероятно, никогда не узнает, что я столкнул его со скалы! Люди
стали однообразны и скучны. Даже ваша пассия, барон!
- Какая пассия?
- Но прикидывайтесь наивным, фон Гольдринг, мне известно об этой
француженке из ресторана больше, нежели вам.
- Я вас не понимаю, Кубис,- недовольно произнес Генрих. - Мы видимся
почти каждый день, в трудных случаях вы идете ко мне, зная, что я всегда рад
помочь вам, а одновременно у вас есть от меня какие-то секреты... Вы мне их
не говорите, если нельзя, но тогда я прошу и не намекать на них.
- Впервые вижу вас сердитым, барон. А я и не собираюсь от вас ничего
скрывать. А о вашей симпатии к мадемуазель узнал случайно, когда решил
арестовать ее.
- Арестовать Монику, за что?
- Согласитесь, барон, если мы перехватываем три письма этой красавицы,
и во всех трех идет речь о плохой погоде, и о повышении рыночных цен, а
погода стоит прекрасная, и цены неизменно высоки, то мы можем
поинтересоваться - откуда такой интерес к метеорологии и экономике.
- И вы считаете, этого достаточно, чтобы арестовать девушку?
- К этому прибавьте еще то, что она расскажет на допросе. Но Миллер,
узнав о моем решении, не согласился со мною, сославшись на вашу симпатию к
мадемуазель. Вас, Гольдринг, он почему-то побаивается. Вот и вся тайна.
- И когда вы собираетесь ее арестовать?
- Сегодня. Ведь мы получили приказ об усилений репрессий против маки и
их друзей. Так даете пятьдесят марок, барон, или, рассердившись, накажете
меня голодным вечером?
- Вы же знаете, что я вам никогда не отказываю. И не откажу. Только я
просил бы вас не скрывать от меня того, что касается меня даже частично.
- Будет выполнено, - по-военному ответил Кубис, буду считать это
процентами на одолженный капитал.
- Считайте это просто обязанностью друга.
Получив 50 марок, Кубис вышел из номера, весело насвистывая какую-то
мелодию.
Часы показывали без четверти десять, и Генрих спустился в ресторан,
надеясь увидеть Монику, но девушки в зале не было. Мадам Тарваль сказала,
что она у себя.
- Тогда разрешите подняться, мне нужно сказать мадемуазель несколько
слов. А если меня будут спрашивать, скажите, что я ушел. Сегодня мне не
хочется никого видеть,- попросил Генрих.
Сообщение Кубиса очень встревожило Генриха. Правда, Миллер пока не
решается трогать Монику, да и Кубис сделает все, чтобы не закрыть себе
кредит у богатого барона, но так будет продолжаться до тех пор, пока сам
Генрих вне опасности. Если же с ним что-либо случится, Монику непременно
арестуют, раз уж гестапо так заинтересовалось ее особой. Разве его не могло
убить во время бомбардировки поезда, шедшего в Дижон? Или во время налета
маки, когда он сопровождал Пфайфера? Узнав о его смерти, Миллер, ни минуты
не колеблясь, схватит девушку и отомстит за всю вынужденную
снисходительность к ней. Нет. Нужно, пока не поздно, спасти ее, даже если
ему придется расстаться с Моникой.
- Знаете, Генрих, с сегодняшнего дня я буду считать, что вы владеете
даром гипноза,- улыбнулась девушка, когда на пороге ее комнаты появился
Генрих.
- Почему вам пришла в голову такая мысль?
- Только что я думала именно о вас.
- И я о вас.
- Выходит, вас ко мне привела передача мыслей на расстоянии.
- Я бы очень хотел, чтобы вы могли прочесть мои мысли, - невольно
вырвалось у Генриха. Он спохватился, испугавшись того, что чуть не сорвалось
с его губ, и уже другим тоном прибавил:- У меня есть дело, Моника, и дело не
очень приятное.
Глаза девушки померкли, с губ сбежала улыбка.
- Вы так хорошо начали и... так плохо кончили! печально произнесла
она.- А я думала, что вы просто пришли ко мне посидеть, чуточку
соскучились... Дело, неприятности... Я так устала от них! Словно на мою долю
не осталось никаких радостей. Знаете, давайте о всем неприятном поговорим
завтра. Хотя нет, тогда я всю ночь не буду спать. Говорите лучше сейчас,
только без длинных предисловий.
- Ладно! Без предисловий, так без предисловий. Только сначала один
вопрос. Вы могли бы куда-нибудь исчезнуть, хотя бы на некоторое время?
Моника побледнела.
- Как быстро это нужно сделать?
- Пока я здесь - опасность не так уж велика, но я могу уехать, уехать
на долгое время, а может быть, и навсегда, и тогда!..
Генрих не сказал, что будет тогда, а Моника не спросила. Низко склонив
голову, она заплетала кисти скатерти в мелкие косички. Только по дрожанию
пальцев можно было понять, что она волнуется.
- Вы не ответили мне на мой вопрос,- мягко сказал Генрих, чувствуя
непреодолимое желание прижаться губами к этим тонким, дрожащим пальцам,
поднять эту низко склоненную голову. Но Моника подняла ее сама.
- Вы... вы действительно можете уехать?.. Совсем? спросила она тихо.
- Я - военный, а военных не спрашивают, где они хотят быть, их посылают
туда, где они нужны. Когда я уеду отсюда или со мной что-либо случится,
Миллер арестует вас. Я сегодня узнал, что ваши письма проверяются, что...
- О Генрих! - Моника вскочила с места. Но не испуг, не страх были в ее
широко открытых глазах, а тоска и растерянность перед иной опасностью -
потерей того, кого она любила.
И Генрих без слов понял, что происходит сейчас в душе девушки. Ведь и
его сердце разрывалось от жалости, боли, тревоги за нее. Они глядели друг
другу в глаза, и все условности, стоявшие между ними, вдруг куда-то исчезли,
казалось, во всем мире их осталось только двое - две пары глаз, два сердца.
- Генрих! Мы убежим отсюда вместе, - сказала Моника просто, так просто,
словно они не раз говорили об этом.- Мы убежим в горы, там нам никто не
страшен! Убежим завтра же! Ведь и вас могут раскрыть, вы же не фашист, вы
наш друг!
Моника положила руки на плечи Генриха. В этом доверчивом жесте, сияющих
глазах была вся она, волнующая, юная в чистая, мужественная в любви, как и в
борьбе, и в то же время такая беззащитная и перед своей любовью, и перед
опасностью, нависшей над ней. Генрих чуть приподнял плечо, повернув голову,
он поцеловал одну руку девушки, потом другую. Моника улыбнулась ему глазами
и продолжала говорить серьезно и горячо:
- Если б вы знали, Генрих, как я испугалась, когда впервые поняла, что
полюбила вас! Я чуть не умерла от горя. Это так страшно, прятаться от самой
себя со своей любовью, чувствовать, что она унижает тебя. Зато потом, когда
я поняла, что вы нарочно положили письмо Левека так, чтобы я прочла, после
Бонвиля, после того, как вы спасли Людвину... И когда я поняла, что и вы
меня любите... Ведь это так, Генрих?
- Да, так, Моника.
- Я знала, давно знала! И все же я счастлива услышать это от вас! Мы
убежим с вами в горы, и никогда, никогда не будем разлучаться! Правда?
Как она верила в это, как она ждала одного коротенького слова "да".
Генрих осторожно снял руки девушки со своих плеч, подвел ее к кушетке,
усадил, а сам примостился на маленькой скамеечке у ее ног.
- Я не могу сделать этого, Моника, - он смотрел на нее с огромной
нежностью и грустью.
- Почему? - этот вопрос, тихий, чуть слышный, прозвучал, как громкий
крик, кричали глаза Моники, вся ее напряженная фигура. Она рывком подалась
вперед, застыла, умоляя и ожидая.
- Я не имею права этого сделать! Понимаете, Моника, не имею права!
- Но они обязательно схватят вас, Генрих. О, если бы вы знали, как я
боюсь за вас! Я каждый день молюсь о вас, я не могу заснуть, пока не услышу,
что вы вернулись. Дрожу от страха, когда вы куда-то уезжаете! Иногда я
согласна бежать в гестапо, пусть меня пытают, как пытали Людвину, пусть
расстреляют, лишь бы знать, что вас не схватили, что вам ничто не угрожает.
- Я тоже боюсь за вас, Моника, я отдал бы всего себя, последнюю каплю
крови, чтобы защитить вас. И все же я не могу пойти с вами к маки, хотя
уверен, что они меня примут.
- Но почему? Почему? Ведь вы же не с ними, не с теми, кто надел на вас
этот мундир, вы же с нами!
- У меня есть обязанности.
- О, вы не любите меня, Генрих!- с отчаянием воскликнула девушка.
- Моника! - Генрих сжал ее руку.- Если бы я мог объяснить вам все, вы
бы поняли и не делали мне так больно, как делаете сейчас. Но я не могу
ничего объяснить, Не имею права! Даже вам, хотя верю и люблю вас.
- Как я была счастлива только что и как быстро это прошло. Что ж, я не
могу просить у вашего сердца больше, чем оно может дать... Немного
влюбленности, немного жалости и... много осторожности.
- Но я же не себя берегу, Моника! И даже не вас, хотя нет для меня
человека дороже, чем вы.
- Боже мой, Генрих, вы говорите какими-то загадками, вы весь для меня
загадка. Я даже не знаю, кто вы, и чего вы хотите.
- Того же, что и вы. Я хочу видеть свою родину свободной. У меня, как в
у вас, есть своя цель, ради которой я согласен умереть, вытерпеть самые
страшные мучения
- Почему же вы не хотите бороться рядом со мной?
- Есть разная борьба, и, может быть, мне на долю выпала самая трудная.
- Вы не скажете мне, Генрих, ничего, чтобы я поняла?..
- Моника, вы не должны спрашивать, я не смогу вам сейчас ответить. Как
бы ни хотел! Я и так сказал больше, чем имел право сказать... Но обещаю вам
одно: когда кончится война, я приду к вам и вы узнаете все. Если верите мне,
если хотите ждать!
- Я буду ждать, Генрих! И мы больше не расстанемся никогда! - в глазах
девушки снова засияло счастье.- Вы правда не забудете меня, Генрих, даже
если уедете отсюда?
- Я найду вас везде, где бы вы ни были, но сейчас вам надо уехать
отсюда! Для меня и вашего счастья, для того, чтобы мы встретились. Вы можете
куда-нибудь уехать?
- Хорошо, я посоветуюсь со своими друзьями... Только что же будет с
вами? Ведь и вас на каждое шагу подстерегает опасность, и я даже ничего не
буду знать о вас, я не выдержу!
- Со мной ничего не произойдет, я обещаю вам быть осторожным.
Слезы набежали на глаза Моники. Желая их скрыть, она поднялась, подошла
к маленькому столику, стоявшему в простенке у окна, выдернула из штепселя
шнур от лампы, потом раздвинула темные маскировочные шторы и настежь
распахнула окно. Свежий ароматный воздух влился в комнату вместе с тишиной
спящего городка. Окутанных тьмой домов и гор не было видно. Лишь небо,
величавое, необозримое, звездное. Словно и не было на свете ничего, кроме
этих звезд и черного, как бархат, неба, да еще двух сердец, которые так
сильно и так больно бились в груди.
Прижавшись, они долго модча стояли у окна.
- Моника, ты плачешь? - вдруг спросил Генрих, почувствовав, как слегка
вздрагивают плечи девушки.
- Нет, нет, это ничего, любимый. Я плачу оттого, что мир так прекрасен,
от благодарности, что я живу в нем. Что живешь в нем ты! И чуть-чуть от
страха. Ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в этом гигантском мире.
