относительное.
- Белла Константиновна, позаботьтесь, - распорядился секретарь.
- Вот это - по-флотски, - обрадовался Жбанков, - это - по-нашему!
Я решил вмешаться.
- Все ясно, - говорю, - данные у меня. Товарищ Жбанков сделает
фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.
- Учтите, письмо должно быть личным...
Я кивнул.
- Но при этом его будет читать вся страна.
Я снова кивнул.
- Это должен быть рапорт...
Я кивнул в третий раз.
- Но рапорт самому близкому человеку...
Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами.
Кажется, все-таки обдал...
- И не увлекайтесь, товарищи, - попросил он, - не увлекайтесь. Дело
очень серьезное. Так что в меру...
- Хотите, я вас с Довлатовым запечатлею? - неожиданно предложил
Жбанков. - Мужики вы оба колоритные...
- Если можно, в следующий раз, - нетерпеливо отозвался Лийвак, - мы же
завтра увидимся.
- Ладно, - согласился Жбанков, - тогда я вас запечатлею в более
приличной обстановке...
Лийвак промолчал...
...Внизу нас ждала машина с утренним шофером.
- На ферму заедем, и все, - сказала Белла.
- Далеко это? - спрашиваю.
- Минут десять, - ответил шофер, - тут все близко.
- Хорошо бы по дороге врезку сделать, - шепнул Жбанков, - горючее на
исходе. И затем, обращаясь к водителю: - Шеф, тормозни возле первого
гастронома. Да смотри не продай!
- Мне-то какое дело, - обиделся шофер, - я сам вчера того.
- Так, может, за компанию?
- Я на работе... У меня дома приготовлено...
- Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?
- А как же?!
Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков,
вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.
- На самолет опаздываю, мужики... Такси, понимаешь, ждет... Ребенок
болен... Жена, сука, рожает...
Через минуту он выплыл с двумя бутылками кагора. Водитель протянул ему
мутный стакан.
- Ну, за все о'кей!
- Наливай, - говорю, - и мне. Чего уж там!
- А кто будет фотографировать? - спросила Эви.
- Мишка все сделает. Работник он хороший.
И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя
аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры,
стоимостью чуть ли не пять тысяч. Жбанкову японской камеры не досталось.
"Все равно пропьет", - заявил редактор. Жбанков фотографировал аппаратом
"Смена" за девять рублей. Носил его в кармане, футляр был потерян.
Проявитель использовал неделями. В нем плавали окурки, фотографии же
выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у
него какое-то особое дарование...
Наконец мы подъехали к зданию дирекции, увешанному бесчисленными
стендами. Над воротами алел транспарант: "Кость - ценное промышленное
сырье!" У крыльца толпилось несколько человек. Водитель что-то спросил
по-эстонски. Нам показали дорогу...
Коровник представлял собой довольно унылое низкое здание. Над входом
горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.
Белла Константиновна, Жбанков и я вышли из машины. Водитель курил. Эви
дремала на заднем сиденье.
Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.
- Главный агроном Савкин, - назвался он, - проходите.
Мы вошли. За дощатыми перегородками топтались коровы. Позвякивали
колокольчики, раздавались тягостные вздохи и уютный шорох сена. Вялые
животные томно оглядывали нас.
... Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее
покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и
габариты, и рога... Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А
эта - чемодан, набитый говядиной и отрубями... Впрочем, я их совсем не
знаю...
- Проходите, проходите...
Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол
был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль
стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.
Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой
груди ее мерцали ордена и значки.
- Линда Пейпс! - воскликнул Савкин. Мы поздоровались.
- Я ухожу, - сказал главный агроном, - если что, звоните по местному -
два, два, шесть...
Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.
Линда Пейпс казалась мне немного растерянной.
- Она говорит только по-эстонски, - сказала Белла.
- Это не важно.
- Я переведу.
- Спроси ее чего-нибудь для понта, - шепнул мне Жбанков.
- Вот ты и спроси, - говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно
спросил: - Который час?
- Переведите, - оттеснил я его, - как Линда добилась таких высоких
результатов?
Белла перевела.
Доярка что-то испуганно прошептала.
- Записывайте, - сказала Белла. - Коммунистическая партия и ее
ленинский Центральный Комитет...
- Все ясно, - говорю, - узнайте, состоит ли она в партии?
- Состоит, - ответила Белла.
- Давно?
- Со вчерашнего дня.
- Момент, - сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив
глаза в пространство.
- Порядок, - сказал Жбанков, - шестерик в кармане.
- А корова? - удивилась Белла.
- Что - корова?
- По-моему, их нужно сфотографировать рядом.
- Корова здесь не поместится, - разъяснил Жбанков, - а там освещение
хреновое.
- Как же быть?
Жбанков засунул аппарат в карман.
- Коров в редакции навалом, - сказал он.
- То есть? - удивилась Белла.
- Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.
Я тронул Беллу за рукав:
- Узнайте, семья большая?
Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:
- Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну
- четыре годика.
- А муж? - спрашиваю. Белла понизила голос:
- Не записывайте... Муж их бросил.
- Наш человек! - почему-то обрадовался Жбанков.
- Ладно, - говорю, - пошли...
Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее
старательно уложенные волосы поблескивали от лака.
Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой куртке
стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался.
- Кыйк, - заорал он по-эстонски, - все! Вперед, товарищи! К новым
рубежам! К новым свершениям!
Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла
Константиновна подписала его наряд.
Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На
воде дрожали розовые блики.
В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время
молчали. Затем Эви спросила меня:
- Почему ты ехал в Эстонию?
Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища,
жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного
- сидеть вот так, молчать, не думать?..
- Снабжение, - говорю, - у вас хорошее. Ночные бары...
- А вы? - Белла повернулась к Жбанкову...
- Я тут воевал, - сказал Жбанков, - ну и остался... Короче -
оккупант...
- Сколько же вам лет?
- Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой.
Был вестовым у полковника Адера... Ранило меня...
- Расскажите, - попросила Белла, - вы так хорошо рассказываете.
- Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь... Ну что,
пошли?
В доме зазвонил телефон.
- Минутку, - воскликнула Белла, на ходу доставая ключи. Она скоро
вернулась, - Юхан Оскарович просит вас к телефону.
- Кто? - спрашиваю.
- Лийвак...
Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель - окна стали темными. Я поднял
трубку.
- Мы получили ответ, - сказал Лийвак.
- От кого? - не понял я.
- От товарища Брежнева.
- То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.
- Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас... нас,
- деликатно поправился Лийвак.
- Что же пишет товарищ Брежнев?
- Поздравляет... Благодарит за достигнутые успехи... Желает личного
счастья...
- Как быть? - спрашиваю. - Рапорт писать или нет?
- Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева
оформит его задним числом.
- Все будет готово к утру.
- Жду вас...
...Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в
спальне.
- Мишка, - говорю, - у тебя нет ощущения, что все это происходит с
другими людьми... Что это не ты... И не я... Что это какой-то идиотский
спектакль... А ты просто зритель...
- Знаешь, что я тебе скажу, - отозвался Жбанков, - не думай. Не думай,
и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать - жить не захочется.
Все, кто думает, несчастные...
- А ты счастливый?
- Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту.
Вот если бы заснуть и не проснуться...
- Что же делать?
- Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
- Что же делать?
- Не думать. Водку пить. - Жбанков достал бутылку.
- Я, кажется, напьюсь, - говорю.
- А то нет! - подмигнул Жбанков.
- Хочешь из горла?
- Там же есть стакан.
- Кайф не тот.
Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал,
как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и
резкими...
Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.
Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем,
появилась кабачковая икра - свидетельство упадка. Да и выпивка пошла
разрядом ниже - заветная Мишкина бутылка, югославская "Сливовица", кагор...
На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:
- Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого
Жискара, блядь, д'Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты
говоришь - корова!..
- Дурень ты мой, дурень, - любовалась им Белла, - пойдем, киса, я тебя
спать уложу...
- Ты очень грустный, - сказала мне Эви, - что-нибудь есть плохое?
- Все, - говорю, - прекрасно! Нормальная собачья жизнь...
- Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.
- Вот и Мишка говорит --пей!
- Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться...
- Что несложно, - говорю.
- Ты очень красивый.
- Старая песня, а как хорошо звучит!
Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то кончить этот идиотский
день. Сколько их еще впереди? Эви села на пол возле моего кресла.
- Ты непохожий, как другие, - сказала она. - У тебя хорошая карьера. Ты
красивый. Но часто грустный. Почему?
- Потому что жизнь одна, другой не будет.
- Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.
- Поздно, - говорю, лучше выпить.
- Только не будь грустный.
- С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу
на просторы большой журналистики...
- У тебя есть машина?
- Ты спроси, есть ли у меня целые носки.
- Я так хочу машину.
- Будет. Разбогатею - купим.
Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его
волочились, как два увядших гладиолуса.
- И мы пойдем, - сказала Эви, - ты уже засыпаешь.
- Сейчас. Я выпил и снова налил. - Пойдем.
- Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.
Эви задумалась, положив голову мне на колени.
- Когда буду снова жениться, только с евреем, - заявила она.
- Это почему же? Думаешь, все евреи - богачи?
- Я тебе объясню. Евреи делают обрезание...
- Ну.
- Остальные не делают.
