гущу народной жизни. Прильнуть, что называется, к истокам. Ближе к природе,
старик! Ближе к простым человеческим радостям! Ближе к естественным цельным
натурам! Долой метафизику и всяческую трансцендентность! Да здравствуют
молот и наковальня!..
Галина тихо возражала:
- Эринька, ты свабый!
Буш сердито посмотрел на женщину, и она затихла... Котельная являла
собой мрачноватое низкое здание у подножия грандиозной трубы. Около двери
возвышалась куча угля. Здесь же валялись лопаты и две опрокинутые тачки.
В помещении мерно гудели три секционных котла. Возле одного из них
стоял коренастый юноша. В руке у него была тяжелая сварная шуровка. Над
колосниками бился розовый огонь. Юноша морщился и отворачивал лицо.
- Привет, - сказал ему Буш.
- Здорово, - ответил кочегар, - вы новенькие?
- Мы по объявлению.
- Рад познакомиться. Меня зовут Олег.
Мы назвали свои имена.
- Зайдите в диспетчерскую, - сказал Олег, - представьтесь Цурикову.
В маленькой будке с железной дверью шум котлов звучал приглушенно. На
выщербленном столе лежали графики и ведомости. Над столом висел дешевый
репродуктор. На узком топчане, прикрыв лицо газетой, дремал мужчина в
солдатском обмундировании. Газета едва заметно шевелилась. За столом работал
человек в жокейской шапочке. Увидев нас, приподнял голову:
- Вы новенькие?
Затем он встал и протянул руку:
- Цуриков, старший диспетчер. Присаживайтесь.
Я заметил, что бывший солдат проснулся. С шуршанием убрал газету.
- Худ, - коротко представился он.
- Люди нужны, - сказал диспетчер. - Работа несложная. А теперь идемте
со мной.
Мы спустились по шаткой лесенке. Худ двигался следом. Олег помахал нам
рукой как старым знакомым.
Мы остановились возле левого котла, причем так близко, что я ощутил
сильный жар.
- Устройство, - сказал Цуриков, - на редкость примитивное. Топка,
колосники, поддувало... Температура на выходе должна быть градусов
семьдесят. Обратная - сорок пять. В начале смены заготавливаете уголь.
Полную тачку загружать не советую - опрокинется... Уходя, надо прочистить
колосники, выбрать шлак... Пожалуй, это все... График простой - сутки
работаем, трое отдыхаем. Оплата сдельная. Можно легко заработать сотни
полторы...
Цуриков подвел нас к ребятам и сказал:
- Надеюсь, вы поладите.
Хотя публика у нас тут довольно своеобразная. Олежка, например,
буддист. Последователь школы "дзен". Ищет успокоения в монастыре
собственного духа... Худ - живописец, левое крыло мирового авангарда.
Работает в традициях метафизического синтетизма. Рисует преимущественно тару
- ящики, банки, чехлы...
- Цикл называется "Мертвые истины", - шепотом пояснил Худ, багровый от
смущения. Цуриков продолжал:
- Ну, а я - человек простой. Занимаюсь в свободные дни теорией музыки.
Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?
До этого Буш молчал. Но тут его лицо внезапно исказилось. Он коротко и
твердо произнес: - Идем отсюда!
Цуриков и его коллеги растерянно глядели нам вслед.
Мы вышли на улицу. Буш разразился гневным монологом:
- Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал
погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть
к живительным истокам... А тут?! Какие-то дзенбуддисты с метафизиками!
Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!..
Что мне оставалось делать?
Галина встретила нас радостными криками.
- Я так плакава, - сказала она, - так плакава. Мне быво вас так
жавко...
Прошло еще дня три. Галина продала несколько книг в букинистический
магазин. Я обошел все таллиннские редакции. Договорился о внештатной
рабо-те. Взял интервью у какого-то слесаря. Написал репортаж с промышленной
выставки. Попросил у Шаблинского двадцать рублей в счет будущих гонораров.
Голодная смерть отодвинулась.
Более того, я даже преуспел. Если в Ленинграде меня считали рядовым
журналистом, то здесь я был почти корифеем. Мне поручали все более
ответственные задания. Я писал о книжных и театральных новинках, вел
еженедельную рубрику "Другое мнение", сочинял фельетоны. А фельетоны, как
известно, самый дефицитный жанр в газете. Короче, я довольно быстро пошел в
гору.
Меня стали приглашать на редакционные летучки. Еще через месяц - на
учрежденческие вечеринки. О моих публикациях заговорили в эстонском ЦК.
К этому времени я уже давно покинул Буша с Галиной. Редакция дала мне
комнату на улице Томпа - льгота для внештатного сотрудника беспрецедентная.
Это значило, что мне намерены предоставить вскоре штатную работу. И
действительно, через месяц после этого я был зачислен в штат. Редактор
говорил мне:
- У вас потрясающее чувство юмора. Многие ваши афоризмы я помню
наизусть. Например, вот это: "Когда храбрый молчит, трусливый
помалкивает..." Некоторые ваши фельетоны я пересказываю своей домработнице.
Между прочим, она закончила немецкую гимназию.
- А, - говорил я, - теперь мне все понятно. Теперь я знаю, откуда у вас
столь безукоризненные манеры.
Редактор не обижался. Он был либерально мыслящим интеллигентом. Вообще
обстановка была тогда сравнительно либеральной. В Прибалтике - особенно.
Кроме того, дерзил я продуманно и ловко. Один мой знакомый называл этот
стиль - "почтительной фамильярностью".
Зарабатывал я теперь не меньше двухсот пятидесяти рублей. Даже
умудрялся платить какие-то алименты.
И друзья у меня появились соответствующие. Это были молодые писатели,
художники, ученые, врачи. Полноценные, хорошо зарабатывающие люди. Мы ходили
по театрам и ресторанам, ездили на острова. Короче, вели нормальный для
творческой интеллигенции образ жизни.
Все эти месяцы я помнил о Буше. Ведь Таллинн - город маленький,
интимный. Обязательно повстречаешь знакомого хоть раз в неделю.
Буш не завидовал моим успехам. Наоборот, он радостно повторял:
"Действуй, старик! Наши люди должны занимать ключевые посты в государстве!"
Я одалживал Бушу деньги. Раз двадцать платил за него в Мюнди-баре. То
есть вел себя как полагается. А что я мог сделать еще? Не уступать же было
ему свою должность?
Честное слово, я не избегал Буша. Просто мы относились теперь к
различным социальным группам.
Мало того, я настоял, чтобы Буша снова использовали как внештатного
автора. Откровенно говоря, для этого я был вынужден преодолеть значительное
сопротивление. История с капитаном Руди все еще не забылась.
Разумеется, Бушу теперь не доверяли материалов с политическим оттенком.
Он писал бытовые, спортивные, культурные информации. Каждое его выступление
я старался похвалить на летучке. Буш стал чаще появляться в редакционных
коридорах.
К этому времени он несколько потускнел. Брюки его слегка лоснились на
коленях. Пиджак явно требовал чистки. Однако стареющие женщины (а их в любой
редакции хватает) продолжали, завидев Буша, мучительно краснеть. Значит, его
преимущества таились внутри, а не снаружи.
В редакции Буш держался корректно и скромно. С начальством безмолвно
раскланивался. С рядовыми журналистами обменивался новостями. Женщинам
говорил комплименты.
Помню, в редакции отмечалось шестидесятилетие заведующей машинописным
бюро - Лорейды Филипповны Кожич. Буш посвятил ей милое короткое
стихотворение:
Вздыхаю я. Завидевши Лорейду... Ах, что бы это значило по Фрейду?!
После этого Лорейда Филипповна неделю ходила сияющая и бледная
одновременно...
Есть у номенклатурных работников одно привлекательное свойство. Они не
злопамятны хотя бы потому, что ленивы. Им не хватает сил для мстительного
рвения. Для подлинного зла им не хватает чистого энтузиазма. За многие годы
благополучия их чувства притупляются до снисходительности. Их мысли так
безжизненны, что это временами напоминает доброту.
Редактор "Советской Эстонии" был человеком добродушным. Разумеется, до
той минуты, пока не становился жестоким и злым. Пока его не вынуждали к
этому соответствующие инструкции. Известно, что порядочный человек тот, кто
делает гадости без удовольствия...
Короче, Бушу разрешили печататься. Первое время его заметки
редактировались с особой тщательностью. Затем стало ясно, что Буш изменился,
повзрослел. Его корреспонденции становились все более объемистыми и
значительными по тематике. Три или четыре очерка Буша вызвали небольшую
сенсацию. На фоне местных журналистских кадров он заметно выделялся.
В декабре редактор снова заговорил о предоставлении Бушу штатного
места. Кроме того, за Буша ратовали все стареющие женщины из месткома. Да и
мы с Шаблинским активно его поддерживали. На одной летучке я сказал:
"Необходимо полнее использовать Буша. Иначе мы толкнем его на скользкий
диссидентский путь..."
Трудоустройство Буша приобрело характер идеологического мероприятия.
Главный редактор, улыбаясь, поглядывал в его сторону. Судьба его могла
решиться в обозримом будущем.
Подошел Новый год. Намечалась традиционная конторская вечеринка. Как
это бывает в подобных случаях, заметно активизировались лодыри. Два
алкоголика метранпажа побежали за водкой. Толстые девицы из отдела писем
готовили бутерброды. Выездные корреспонденты Рушкис и Богданов накрывали
столы.
Работу в этот день закончили пораньше. Внештатных авторов просили не
расходиться. Редактор вызвал Буша и сказал:
- Надеюсь, мы увидимся сегодня вечером. Я хочу сообщить вам приятную
новость.
Сотрудники бродили по коридорам. Самые нетерпеливые заперлись в отделе
быта. Оттуда доносился звон стаканов.
Некоторые ушли домой переодеться. К шести часам вернулись. Буш щеголял
в заграничном костюме табачного цвета. Его лакированные туфли сверкали.
Сорочка издавала канцелярский шелест.
- Ты прекрасно выглядишь, - сказал я ему.
Буш смущенно улыбнулся:
- Вчера Галина зубы продала. Отнесла ювелиру две платиновые коронки. И
купила мне всю эту сбрую. Ну как я могу ее после этого бросить!..
Мы расположились в просторной комнате секретариата. Шли заключительные
приготовления. Все громко беседовали, курили, смеялись.
Вообще редакционные пьянки - это торжество демократии. Здесь можно
подшутить над главным редактором. Решить вопрос о том, кто самый гениальный
журналист эпохи. Выразить кому-то свои претензии. Произнести неумеренные
комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи:
- Старик, послушай, ты - гигант! Ты - Паганини фоторепортажа!
- А ты, - доносится ответ, - Шекспир экономической передовицы!..
Здесь же разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно
выдвигаются кандидаты на Доску почета.
Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой.
Окончательно воцаряется типичная для редакции атмосфера с ее напряженным,
лихорадочным бесплодием...
Буш держался на удивление чопорно и строго. Сел в кресло у окна. Взял с
полки книгу. Погрузился в чтение. Книга называлась "Трудные случаи
орфографии и пунктуации".
Наконец всех пригласили к столу. Редактор дождался полной тишины и
сказал:
- Друзья мои! Вот и прошел еще один год, наполненный трудом. Нам есть
что вспомнить. Были у нас печали и радости. Были достижения и неудачи. Но в
целом, хочу сказать, газета добилась значительных успехов. Все больше мы
публикуем серьезных, ярких и глубоких материалов. Все реже совершаем мы
просчеты и ошибки. Убежден, что в наступающем году мы будем работать еще
