- Пойду взгляну. - сказал Альтмяэ.
Отошел, вернулся и говорит:
- Действительно, не Ильвес. Но сходство есть...
- А как же родные и близкие? - спрашиваю.
- У Ильвеса, в общем-то, нет родных и близких, - сказал Альтмяэ, -
откровенно говоря, его недолюбливали.
- А говорили - сын, племянник...
- Поставь себя на их место. Идет телепередача. И вообще - ответственное
мероприятие...
Возле могилы запели. Выделялся пронзительный дискант Любы Торшиной из
отдела быта. Тут мне кивнул распорядитель. Я подошел к могиле. Наконец пение
стихло.
- Прощальное слово имеет...
Разумеется, он переврал мою фамилию:
- Прощальное слово имеет товарищ Долматов.
Кем я только не был в жизни - Докладовым, Заплатовым...
Я шагнул к могиле. Там стояла вода и белели перерубленные корни. Рядом
на специальных козлах возвышался гроб, отбрасывая тень. Неизвестный утопал в
цветах. Клочок его лица сиротливо затерялся в белой пене орхидей и
гладиолусов. Покойный, разминувшись с именем, казался вещью. Я увидел
подпираемый соснами купол голубого шатра. Как на телеэкране, пролетали
галки. Ослепительно желтый шпиль церкви, возвышаясь над домами Мустамяэ,
подчеркивал их унылую сероватую будничность. Могилу окружали незнакомые люди
в темных пальто. Я почувствовал удушливый запах цветов и хвои. Борта
неуютного ложа давили мне плечи. Опавшие лепестки щекотали сложенные на
груди руки. Над моим изголовьем суетливо перемещался телеоператор. Звучал
далекий, окрашенный самолюбованием голос:
"...Я не знал этого человека. Его души, его порывов, стойкости,
мужества, разочарований и надежд. Я не верю, что истина далась ему без
поисков. Не думаю, что угасающий взгляд открыл мерило суматошной жизни,
заметных хитростей, побед без триумфа и капитуляций без горечи. Не думаю,
чтобы он понял, куда мы идем и что в нашем судорожном отступлении радостно и
ценно. И тем не менее он здесь... по собственному выбору..."
Я слышал тихий нарастающий ропот, Из приглушенных обрывков
складывалось: "Что он говорит?.." Кто-то тронул меня за рукав. Я шевельнул
плечом. Заговорил быстрее:
"...О чем я думаю, стоя у этой могилы? О тайнах человеческой души. О
преодолении смерти и душевного горя. О законах бытия, которые родились в
глубине тысячелетий и проживут до угасания солнца..." Кто-то отвел меня в
сторону.
- Я не понял, - сказал Альтмяэ, - что ты имел в виду?
- Я сам не понял, - говорю, - какой-то хаос вокруг.
- Я все узнал, - сказал Быковер. Его лицо озарилось светом лукавой
причастности к тайне. - Это бухгалтер рыболовецкого колхоза - Гаспль.
Ильвеса под видом Гаспля хоронят сейчас на кладбище Мери-вялья. Там
невероятный скандал. Только что звонили... Семья в истерике... Решено
хоронить, как есть...
- Можно завтра или даже сегодня вечером поменять надгробия, - сказал
Альтмяэ.
- Отнюдь, - возразил Быковер, - Ильвес номенклатурный работник. Он
должен быть захоронен на привилегированном кладбище. Существует железный
порядок. Ночью поменяют гробы...
Я вдруг утратил чувство реальности. В открывшемся мире не было
перспективы. Будущее толпилось за плечами. Пережитое заслоняло горизонт. Мне
стало казаться, что гармонию выдумали поэты, желая тронуть людские сердца...
- Пошли, - сказал Быковер, - надо занять места в автобусе. А то
придется в железном ящике трястись...
КОМПРОМИСС ДВЕНАДЦАТЫЙ
("Советская Эстония". Октябрь. 1976 г.)
"ПАМЯТЬ - ГРОЗНОЕ ОРУЖИЕ! В греческой мифологии есть образ Леты, реки
забвения, воды которой уносили пережитые людьми земные страдания. На берегу
Леты человек получал жалкую временную иллюзию счастья. Его наивный разум,
лишенный опыта и воспоминаний, делал человека игрушкой в руках судьбы. Но
испокон века против течения Леты движется многоводная и неиссякаемая река
человеческой памяти...
В городе Тарту открылся III республиканский слет бывших узников
фашистских концентрационных лагерей.
Их лица - одновременно - праздничны и суровы. На груди у каждого
скромный маленький значок - красный треугольник и силуэт голубки,
нерасторжимые эмблемы пролитой крови и мира. Они собираются группами в
просторных холлах театра "Ванемуйне". Приветствия, объятия, взволнованная
речь...
Рассказывает Лазарь Борисович Слапак, инженер-конструктор:
- Сначала я находился в лагере для военнопленных. За антифашистскую
пропаганду и организацию побегов был переведен в Штутгоф... Мы узнавали
своих по глазам, по одному движению рук, по неуловимой улыбке... Человек не
ощущает себя жертвой, если рядом товарищи, братья...
Слет продолжался два дня. Два дня воспоминаний, дружбы, верности
пережитому. Делегаты и госта разъехались, пополнив драгоценный и вечный
архив человеческой памяти, и мы вслед за ними произносим торжественно и
сурово, как предостережение, клятву и заповедь мира: "Никто не забыт и ничто
не забыто!"
В Тарту мы приехали рано утром. Жбанков всю дорогу ремонтировал
фотоаппарат. В ход пошли канцелярские скрепки, изоляционная лента, маленький
осколок зеркала...
Сначала хотели послать Малкизля, но Жбанков запротестовал:
- Я, между прочим, фронтовик, имейте совесть!
Редактор Туронок пытался настаивать:
- Там собираются узники, а вовсе не фронтовики.
- Как будто я не узник! - возвысил голос Жбанков.
- Вытрезвитель не считается, - едко заметил редактор.
Жбанков не уступал. В резерве у него имелось действенное средство. Если
Мишу явно притесняли, он намекал, что запьет. Он не говорил об этом прямо.
Он только спрашивал:
- А что, касса взаимопомощи еще открыта?
Это означало, что Миша намерен раздобыть денег. А если не удастся, то
пропить казенный импортный фотоувеличитель.
Как правило, ему уступали. Тем не менее запивал он часто. Сама мысль о
запое была его предвестием...
- Генрих Францевич, - вмешался я, - мы со Жбанковым уже ездили.
- У нас - творческое взаимопонимание, - поддакнул Миша.
- Это меня и пугает, - сказал Туронок, - а впрочем, ладно. Езжайте.
Я думаю, редактор вспомнил, что мероприятие ответственное. А
фотографировал Жбанков прекрасно...
От вокзала до театра мы шли пешком. Тарту - городок приветливый,
культурный. В толпе мелькали зеленые студенческие фуражки. Моросил
прозрачный дождь.
- Надо бы пленку купить, - сказал Жбанков. Зашли в уютный канцелярский
магазин. Продавец заваривал кофе на электроплитке. Его типично эстонский
вязаный жилет был украшен металлическими пуговицами.
- Микрат-четыре есть? - спросил Жбанков.
Эстонец покачал головой, - начинается...
Я поинтересовался;
- А где ближайший магазин, в котором есть четвертый номер?
- В Хельсинки, - ответил продавец без улыбки.
- Ладно, - сказал Жбанков, - там будут ребята из "ЭДАЗИ"...
Дождь усиливался. Мы поспешили в театр. У входа толпились люди с
зонтиками и целлофановыми накидками.
- Чего они все с зонтиками, как дикари? - удивился Жбанков, ступая в
глубокую лужу.
- Потише, - говорю.
Театр "Ванемуйне" был построен сравнительно недавно. Мраморные
лестницы, просторные холлы, гулкое эхо. Над входом - синий транспарант (в
Эстонии любят синие транспаранты):
"Слава бывшим узникам фашистских концентрационных лагерей!"
Мы нашли распорядителя, представились. Он сказал:
- Программа такова. Сперва - эмоциональная часть. Встреча старых
друзей. Затем - торжественный митинг. И наконец - банкет. Кстати, вы тоже
приглашены.
- Еще бы, - сказал Жбанков.
В холлах бродили люди с орденами и медалями. В основном - группами по
нескольку человек. Они курили и тихо беседовали.
- Что-то не видно эмоций, - сказал Жбанков. Распорядитель пояснил:
- Узники собираются ежегодно. Лет двадцать подряд. Эмоциональная часть
скоро кончится. Торжественный митинг продлится около часа. Даже меньше.
Затем - банкет...
- С вытекающими оттуда последствиями, - неожиданно захохотал Жбанков.
Распорядитель вздрогнул.
- Извините, - говорю, - мне бы надо с людьми поговорить. Записать
кое-что.
Распорядитель остановил высокого, плотного мужчину:
- Знакомьтесь. Лазарь Борисович Слапак, инженер-конструктор, бывший
узник Штутгофа.
Я тоже представился.
- Меня угнали в Штутгоф за антифашистскую деятельность и организацию
побегов. А до этого я находился в Польше...
Слапак говорил быстро и уверенно. Видно, привык иметь дело с
журналистами.
- Вас, наверное, интересуют любопытные факты? -- спросил он. Я кивнул.
- Давайте присядем.
Мы сели на диван. К нам присоединились двое. Сравнительно молодой
человек в кителе и грустный старик без руки. Распорядитель назвал их фамилии
- Валтон и Гурченко.
Слапак дождался тишины и продолжал:
- Для организации побегов требовались средства. Стали думать, как их
раздобыть. И, представьте себе, нашли выход. Я неплохо играл в шахматы. И
начальник лагеря был завзятым шахматистом. Решили организовать матч.
Назначили приз - восемьдесят марок. Товарищи страстно за меня болели. Я
выиграл семь партий из десяти. Начальник лагеря сказал: "Доннер-веттер!" - и
расплатился...
- Интересно, - перебил его безрукий старик, - очень интересно...
Я записал его фамилию - Гурченко. До этого старик молчал.
- В чем дело, товарищ? - произнес Слапак. - Я говорю, неплохо время
проводили...
- То есть? - напряженно улыбнулся инженер-конструктор.
- В Мордовию бы тебя года на три, - продолжал старик.
Было заметно, что он слегка пьян.
- Где сидели, товарищ? - вмешался распорядитель. - Дахау, Освенцим?
- В Мордовии сидел, - ответил Гурченко, - в Казахстане... Двадцать лет
оттянул как бывший военнопленный...
- Вы думаете, я не сидел?! - рассердился инженер-конструктор. - У меня
все почки отбиты! Иоссер знаете? Весляну? Ропчу?..
- Слыхали, - поддержал разговор молодой человек в кителе. - Я в
пересыльной тюрьме на Ропче менингитом заболел... Я был мальчишкой, когда
оказался в плену. Меня отправили в лагерь. Хотя я не подлежал мобилизации. И
не занимался пропагандой. Это было несправедливо. В концентрационном лагере
мне не понравилось. Фашисты морили нас голодом. Кроме того, в лагере не было
женщин...
- Как же ты, - ехидно спросил безрукий, - на Ропчу попал?
- Очень просто. Нас освободили французы. Я оказался в Париже. Кинулся в
советское посольство. Собрали нас человек восемьсот. Усадили в поезд. И
повезли на восток... Едем, едем... Москву проехали. Урал проехали...
- Улыбнитесь, мужики, - попросил Жбанков. - Внимание! Снимаю!
- У тебя же, - говорю, - и пленки нет.
- Это не важно, - сказал Жбанков, - надо разрядить обстановку.
Распорядитель тоже забеспокоился. Он поднялся и гулко хлопнул в ладоши:
- Товарищи узники, пройдите в зал!..
Торжественная часть продолжалась всего минут двадцать. Дольше всех
говорил сам распорядитель. В конце он сказал:
- Мы навсегда останемся узниками фашизма. Ведь то, что мы пережили, не
забывается...
- Он - тоже военнопленный? - спросил я безрукого Гурченко,
- Этот хмырь из театра, - ответил старик, - его партком назначил.
Четвертый год здесь выступает... В Мордовию бы его годика на три... На
лесоповал...
Тут отворились двери банкетного зала. Мы заняли столик у окна. Жбанков
придвинул два недостающих стула. Затем разлил водку.
- Давайте без тостов, - предложил Слапак, - за все хорошее!
Выпили молча. Жбанков сразу налил по второй. Валтон пытался досказать
