- Ну-к что ж, спать, - собрался уходить Степан. Не услышав ответа, он
поднялся и побрел к своей лодке.
Завернувшись в теплую малицу и надвинув глубже шапку, чутко, одним глазом
подремывал Химков, то и дело встряхиваясь и оглядывая лед.
Около десяти лет прошло с тех пор, как вернулся Алексей Евстигнеевич из
далекой зимовки на Груманте. Много морщин добавилось за эти годы на лице
кормщика, седого как лунь. Пережитые страдания сказались на здоровье - уже
не тот был Химков: болела грудь, ныла поясница. Два последних года старый
мореход не выходил на промысел. Нужда не раз стучалась к нему в дом. Часто
хмурил лохматые брови Алексей Евстигнеевич, редко улыбался. Весновальный
карбас - вот и все его богатство, оставшееся от грумантских сбережений.
Но в этом году Химков решил снова попытать счастья. Приспело Ивану
жениться, а денег на свадьбу не было. Не хотел старый кормщик как-нибудь
сыграть свадьбу сына, гордость поморская не позволяла.
Химков вел небольшую ромшу, всего из четырех карбасов. В его артель входил
товарищ по зимовке на Груманте Степан Шарапов, старший сын Ваня, младший -
любимец и баловень - Андрюха, Семен Городков и еще двое мореходов,
товарищей по прежним плаваниям. На трех других лодках тоже были крепкие
мужики - все старые друзья-приятели.
А Ваня Химков за десять лет возмужал, превратился в отличного морехода.
Второй год плавал он подкормщиком на лодьях. Ростом высок, русоволос,
хорош собою, могуч сложением. Характером отважен, но скромен и молчалив.
Тяжел и опасен зимний промысел на морского зверя. Часто гибнут охотники на
далеких и пустынных берегах или где-нибудь на льдине, унесенной в море...
Поморский лагерь спал. Дозорный, охраняя сон уставших людей, прохаживался
по льду, притопывая ногами, быстро стывшими на крепком морозе...
Начался рассвет. Густые синие тени покрывали ледяные поляны и груды
торосов. Но вот заалела на востоке яркая полоска; на снегу загорелись
багряные блики, отражая краешек восходящего солнца.
- Вставай, каша готова! - весело горланил дозорный, тормоша зверобоев.
Перебрасываясь острыми словечками, зверобои умылись снегом и расселись с
ложками у своих котлов.
За ночь широкая река разрезала льды до самого горизонта. Ее ледяные берега
раздвигались, уходили все дальше и дальше... И теперь, совсем рядом, на
морозном воздухе дымилось открытое море, далеко уходящее на восток.
Мужики осторожно спускали карбасы на воду. По команде юровщика подняли
паруса и, подгоняемые бойким южным ветром, пустились в плавание...
Так в поисках тюленя шла по льдам зверобойная ромша Алексея Химкова, то
перетаскивая лодки по высоким торосам, то переплывая широкие разводья и
разделы. Кончился день, прошла еще ночь, и, когда солнце снова озарило
багрянцем льды, зверобои стали готовиться к промыслу. Залежка тюленей была
близка.
Подвязав длинные узкие мешочки с небольшим запасом продовольствия,
вооруженные тяжелыми палицами, охотники двинулись на зверя. Оранжевый шар
медленно поднимался над морем. Теперь льды под светилом окрасились синью,
а разводья казались наполненными оранжевой жидкостью.
Припадая за высокими льдами, бесшумно двигались охотники к залежке. Вот и
последняя гряда торосов, окаймляющая ровную ледяную поляну.
- Крепкая льдина, - выглянув из-за тороса, прошептал соседу Иван Химков, -
зверь на худой лед детеныша не положит, чутьем знает, где крепко. На такой
льдине и за Канин Нос ежели плыть, трещины не даст.
- Бережет дите зверь, - отозвался Шарапов, - на молодом льду не оставит.
Большое поле, в несколько квадратных верст, сплошь было покрыто
серебристыми, изжелта-серыми телами зверей; между большими тюленями
копошились желтоватые детеныши. Тут были только что появившиеся на свет
зеленцы и бельки в возрасте от двух дней до недели.
- Ну, каково зверя? - радостно спрашивали юровщика промышленники.
- Маленько-то есть, - отвечал осторожный Алексей Евстигнеевич, - есть
маленько, ребята.
Над льдиной стоном стоял плач голодных тюленят. В разводьях то и дело
появлялись отлучившиеся на охоту тюленихи. Они вытягивали из воды свои
шеи, стараясь разглядеть среди тысяч орущих малышей своего детеныша.
Выбравшись на лед, звери ловко и быстро передвигались, отпихиваясь ластами
и скользя по гладкой поверхности. Найдя своего детеныша, мать ласково
облизывала его круглую мордашку. Лежавшие на льду самки, повалившись на
бок и плотно прижав к брюху катарки, кормили сосунков. Желтый комочек,
удобно примостившись к матери, жадно теребил сосок.
Промышленников охватило нетерпение.
- Алексей Евстигнеевич, кабыть самая пора, - сказал лежавший рядом помор.
- Зверя-то что пня в лесу.
- На большой воде начнем. Недолго прилива ждать. Льды сомкнутся, зверю
податься некуда, - шепотом ответил Химков, наблюдая залежку. - Что птицы
сидят, махалки подняли, - показал он младшему сыну на десяток
насторожившихся маток.
И правда, задрав заднюю часть тела и вытянув шеи, они издали были похожи
на больших черных кур, сидящих в гнезде.
Алексей Евстигнеевич решил больше не мешкать и подал знак; носошники
разбежались по льдинам, ловко орудуя палицами с шипами на одном конце и
крюком на другом.
Ваня Химков осторожно подкрадывался к большой жирной тюленихе, спокойно
кормившей белька. Заметив охотника, она мгновенно ударилась в бегство.
Тяжелое скользкое тело, покрытое короткими жирными волосами, катилось,
словно лыжа, пущенная по насту. На снегу оставался след - широкая лыжня,
обрамленная по краям отпечатками ластов.
Химков со всех ног гнался за зверем. Но тюлениха оказалась быстрее, и если
бы не высокая гряда торосов, преградившая путь, она успела бы уйти в
воду... Прижатый к ледяной стене, зверь шарахнулся из стороны в сторону и,
молниеносно повернувшись, оскалил зубы.
Разгоряченный погоней, Иван торопливо взмахнул палицей, но удар был
неудачен. Зверь яростно бросился на Химкова, мгновенно вцепившись крепкими
зубами в оружие зверобоя.
- А-а-а, проклятая! - задыхаясь, ругался Иван, дергая за дубинку, стараясь
вырвать ее из пасти зверя.
Рванув посильней, он поскользнулся, упал, оставив палицу в зубах тюленихи.
Случившийся поблизости другой зверь со злобным шипением кинулся на
неудачливого, безоружного охотника. Но недаром Иван зовется зверобоем:
сорвав с руки варежку, он с маху стеганул тюленя по оскаленной морде.
Зверь ткнулся в снег и затих.
Тюлениха, схватившая дубинку, рыча и мотая головой, яростно ломала и
крошила ее зубами. Но и ее постигла та же участь.
- Спасибо, друг, - тяжело дыша, сказал Иван поспешившему на помощь
Степану. - Все теперь. Слаб головою зверь-то.
- Со мной, Ванюха, тоже случаи вышел, - начал рассказывать Шарапов, -
помню, впервой я на зверя шел. Дак утельга-то, чтоб ей в поле лебеды, а в
дом три беды, палицу бросила да меня за портки ка-ак цапнет. Веришь аль
нет, портки в клочья разнесла. - Степан весело рассмеялся. - А я с голым
задом еле ноги унес... Поплясал на морозе-то. Не ведал я в те поры, что
зверь головою слаб... так-то. Долго меня после мужики за портки дергали -
пужали... Девки прознали и те, как видят меня: хи-хи-хи да ха-ха ха.
Иван Химков долго хохотал во все горло, хлопая Степана по спине и вытирая
слезы.
К заходу солнца все было закончено. Убитых зверей освежевали, шкуры
приволокли к лагерю, нанизали их на толстые моржовые ремни, и юрки
опустили в воду?.
О недавно свершившемся побоище напоминали кровавые полосы, тянувшиеся по
льду, пурпуровые лужи крови, резко выделявшиеся на снегу, да дымящиеся
звериные потроха.
Осиротевшие бельки, беспомощно переползая с места на место, напрасно
призывали своих матерей жалобными пронзительными воплями.
Полярная ночь снова нависла над застывшим морем. Дозорный Иван Химков,
задумавшись, сидел у догоравшего костра, уставив застывший взгляд на синие
огоньки, струившиеся в углях. Каждый толчок и потрескивание льда
заставляли его настораживаться. Словно тяжелые вздохи моря, заглушенные
расстоянием, издалека доносился грозный гул сжатия... Звуки то утихали, то
нарастали вновь. Где-то совсем близко гулко лопнула крепкая льдина; как
после взрыва, дробно осыпались в воду обломки, до ушей Ивана явственно
доносились всплески и шум взбудораженной воды.
Крылатые мысли перенесли Ваню Химкова в Архангельск. Тесно прижавшись к
Наталье, сидит он в маленькой, уютной горенке. Последний, прощальный день.
- Соколик мой, Ванюшенька, - слышится ему ласковый голосок, - светик мой
ясный... тошнехонько мне одной. Боюсь, забудешь ты меня, ой как боюсь.
- Мне-то не забыть, любушка моя единственная, ягодка моя красная. Нет у
меня другой, одна ты на всю жизнь.
Ваня еще крепче прижимает к себе девушку. Наталья тихонько освобождается
из его ласковых рук, пристально смотрит ему в глаза.
- Одна-единственная... Правда? Ну, тогда выпей, - девушка достает из
кармана небольшую синюю склянку, - ежели вправду любишь.
Ваня встает, принимает из рук девушки питье.
- А что здесь, Натальюшка?
- Ты пей, не спрашивай.
_______________________
? Юрки, связки сырых шкур, зверобои буксировали за кормой.
Залпом выпивает Иван невкусную, пахучую жидкость. Радостно, громко смеется
Наталья.
Хлопает в ладоши.
- Теперь ты мой, Ванюшенька, и захотел бы, а на другую не взглянешь.
Заговоренное питье, приворотное.
Девушка кладет ему руки на плечи, пристально смотрит на него большими
голубыми глазами.
- А, приворожила, проказница... любушка, милая.
Крепко целует Ваня невесту. Без меры счастлив он. Часто колотится полное
радостью сердце.
- Вернусь, Натальюшка, с первым судном вернусь, - шепчет Иван, - и свадьбу
тотчас...
На одной из лодок зашевелился полог; кряхтя и сопя, кто-то вылезал на лед.
Оправив малицу, подтянув бахилы, человек сделал несколько шагов; звонко
запел под ногами морозный снег.
Иван вздрогнул, обернулся.
- Ты, Степан? - спросил он, приподняв упавший на глаза куколь.
- Я, Ваня, - сиплым от сна голосом отозвался Шарапов. Зевая и зябко
поеживаясь, он подошел к потухшему костру.
- Эхма, - поскребывая пятерней бороду, сказал он, - быть великому снегу.
Глянь-ка на небо, все тучами закрыло, звездочки единой не видать. Не к
добру... ежели дали не видны, с юрками куда уйдешь.
- А что, Степан, - спросил Химков, думая все еще о своем, - как по-твоему,
сколь рублев на пай придется? Кажись, зверя неплохо взяли?
- Да уж куда больше... Ну-к что ж. На свадьбу хватит, - догадался Степан.
- По сотенной, верно, набежит... Не томись, Ванюха, отец три пая в карман
положит: за себя, за лодку да за юровщика. Теперь твоя доля да братова. А
ежели надо, и я свой пай отдам... Эге, брат, с такой деньгой пир на всю
вселенную закатишь. Однако, - задумчиво продолжал Степан, - рано шкуру
делить, покеда медведь живой... Вот что, брат, со светом нам уходить надо.
А ежели повалит снег - дале своего носа не увидишь... Эх, - махнул он
рукой, - муторно у меня на душе, Ванюха, глаза на свет божий не глядят...
- Авось с юрками к берегу выйдем, что бога гневишь.
Шарапов не ответил. Посмотрев еще раз на небо, он молча полез в лодку.
Под утро ветер стих, пошел снег, и когда пришло время будить ромшу, снег
повалил большими хлопьями, закрыв все вокруг непроглядной стеной. Мужики,
протирая спросонья глаза, смотрели, как мягко ложится снег, высыпаясь
словно из продранного куля.
- Алексей, - обратились к юровщику озабоченные зверобои, - что велишь?
Химков снял шапку, вытащил из сумки компас, подставил на ветер попеременно
щеки. Дул слабый шелоник.
- Отдыхай дале, ребята, поживем - увидим, как быть. Отдыхай, ребята.
Делать нечего, мужики опять залезли под теплые одеяла; кто спит, кто
бывальщину рассказывает.
Алексей Химков крепко задумался: он знал, что пройдут сутки, много -
другие, и движение льдов приведет к отмелым местам...
Сутки шел снег. Перестал он так же, как и начался, ночью. Теперь в
поморском лагере мало кто спал, все с тревогой ждали утра. Алексей
