фрау Айнциг, ни часовые не показывали вида, что произошло что-то
необычайное. Все было как всегда.
Я по-прежнему получал на анализ большое количество органических и
неорганических веществ от Шварца. Не стало только "грязных" препаратов,
которые мне приносил Морис.
С его исчезновением я потерял единственного собеседника, с которым мог
вести неофициальные разговоры.
Не видел я больше и Фрелиха, а доктор Шварц стал обращаться со мной более
сухо и более официально. Он перестал разговаривать со мной о вещах, не
имевших отношения к работе. Часто, изучая результаты моих анализов, он
становился раздражительным и придирчивым. Были случаи, когда он приказывал
мне переделывать или повторять анализы. Я заметил, что во всех этих случаях
анализируемые вещества представляли собой густые смолообразпые жидкости,
несколько мутноватые на просвет. Эти вещества имели огромный молекулярный
вес, иногда более миллиона, и сложную молекулярную структуру, в которой я
обнаруживал при помощи инфракрасного спектрофотометра сахаридные и
фос-фатные группы и азотистые основания. В этих веществах я не обнаруживал
кремния, и именно это обстоятельство, как мне казалось, делало доктора
Шварца раздражительным и нервозным. Однажды я осмелился спросить Шварца, что
это за странные вещества. Не поворачивая головы в мою сторону и пристально
всматриваясь в выписанные в столбик данные, он ответил:
- РНК.
После этого я принялся припоминать все, что мне было известно о
рибонуклеиновых кислотах из курса органической химии. К сожалению, известно
мне было немногое. Эти кислоты являются специфическим биологическим
продуктом, и о них в обычных учебниках органической химии говорится лишь
вскользь. Я почти ничего не нашел о них и в той небольшой справочной
литературе и в журнальных статьях, которые были в моем распоряжении.
Рибонуклеиновые кислоты - основные химические вещества, входящие в состав
ядер живых клеток. Их особенно много в быстро размножающихся клетках и в
клетках головного мозга. Вот и все, что я вспомнил. Однако мне было точно
известно, что в состав рибонуклеиновых кислот кремний не входит, и
нервозность Шварца была совершенно непонятна.
К концу зимы у меня стало особенно много работы. Теперь почти все анализы
касались либо рибонуклеиновых кислот, либо веществ, им аналогичных. Кремний
полностью исчез из списков элементов. Шварц из самодовольного и добродушного
ученого превратился в злобного следователя. Он не разговаривал, а рычал.
Просматривая мои записи, он яростно бросал листки в сторону и бормотал
непристойные ругательства. Совершенно меня не стесняясь, он вскакивал,
выбегал в соседнюю комнату, где работал итальянец Джованни, и, путая
немецкие, итальянские и французские слова, обрушивался на него с
проклятиями. Мне стало ясно, что итальянец-синтетик, который должен был во
что бы то ни стало втолкнуть в рибонуклеиновую кислоту кремний. Он делал
огромное количество синтезов, всякий раз меняя температуру, давление в
автоклавах и колбах, соотношение реагирующих веществ. Сакко кричал, что он в
точности выполнял все указания синьора профессора, но он не виноват, что
кремний не присоединяется к молекуле рибонуклеиновой кислоты.
Однажды, когда Шварц накинулся на Джованни с очередным потоком ругани, я
не выдержал и вмешался.
- Вы не смеете так обращаться с человеком! Вы обвиняете его в том, что он
не может по вашей прихоти переделать законы природы!-закричал я, когда Шварц
замахнулся на синтетика кулаком.
Шварц на мгновение остолбенел, а затем прыгнул ко мне:
- Ах, и ты здесь, французская свинья? Вон! У меня потемнело в глазах от
ярости, но я сдержался и не двинулся с места. Сквозь зубы я процедил:
- Вы не химик, а дрянь безмозглая, если проведенный под вашим
руководством синтез не дает желаемых результатов.
Доктор Шварц побледнел как полотно, глаза его почти вылезли из орбит.
Задыхающийся от ярости, он готов был разорвать меня в клочья. В это время
Джованни подошел к доктору сзади. Глаза итальянца блеснули ненавистью. Шварц
был высоким широкоплечим мужчиной, сильнее каждого из нас, но против двоих
он вряд ли посмел бы выступить. Он замахнулся, чтобы ударить меня, по
итальянец схватил его за руку.
- Одну секунду, синьор, - прошипел он. Несколько мгновений Шварц стоял
между нами, оглядывая то одного, то другого. Затем он проговорил:
- Запомните хорошенько этот день. Запомните навсегда. А сейчас убирайтесь
вон!
После этой бурной сцены я медленно возвращался в свою лабораторию.
За время жизни в пустыне я не раз совершал прогулки по песчаному морю. Я
привык к монотонному пейзажу. Я знал здесь все до мелочи. С первого дня
пребывания в институте все здесь было неизменным и застывшим, и только
черный дым валил из трубы южной лаборатории то сильнее, то слабее, а
поверхность песка в зависимости от ветра то покрывалась мелкой рябью, то
морщилась рядами застывших волн. Песок в лучах солнца был кремового цвета, а
в особенно жаркие дни приобретал слегка голубоватый оттенок, как будто
покрывался тончайшей блестящей пленкой, в которой отражалось небо. И все
кругом было засыпано песком, на котором кое-где виднелись редкие следы
людей, следы, которые быстро исчезали.
Во мне все кипело от злости. Я проклинал то себя, то Шварца, то весь мир
- главным образом потому, что я ничего не понимал. Я не понимал до сих пор
смысла работы института Грабера. Я не понимал, почему бесится Шварц, не
находя кремния в рибонуклеиновой кислоте. Я не понимал, почему отсюда бежал
Пауссон. Я не понимал, почему лаборатория прячется в пустыне. В общем, я
ничего не понимал, и это приводило меня в отчаяние.
"Кремний, кремний, кремний", - сверлило в голове, пока я медленно шел к
своему бараку, ступая по раскаленному песку. Вот он, кремний. Окись кремния
в огромном количестве, разбросанная по необъятным пустыням Африки. Его здесь
сколько угодно. Но он живет своей, самостоятельной жизнью. Есть строгие
законы, где он может быть, а где его быть не должно. Это элемент со своим
характером, как и всякий химический элемент. В соответствии со структурой
своей электронной оболочки он определенным образом ведет себя в химических
реакциях. Он охотно присоединяется к одним веществам и не присоединяется к
другим. И разве в этом виноват Джованни? Но почему кремний? Если Грабера
интересуют органические соединения кремния вообще, то почему ему так
необходимо втиснуть атомы кремния в молекулу биохимического продукта?
Подойдя к лаборатории, я вдруг остановился как вкопанный.
Перед дверью в свой барак я с удивлением увидел валявшуюся возле ступенек
дохлую крысу.
Появление ее было столь неожиданным, что я не поверил своим глазам и
легонько ударил серый комок носком ботинка. Каково же было мое изумление,
когда я почувствовал, что коснулся чего-то твердого, как камень.
Я огляделся вокруг. Одна пара часовых стояла далеко, с северной стороны,
а вторая была почти рядом со мной. В соответствии с принятым порядком, они
стояли неподвижно и смотрели в мою сторону.
С минуту поколебавшись, я наклонился над крысой и стал тщательно
завязывать шнурок на ботинке. Через несколько секунд я выпрямился, держа
крысу в руках, и вошел в лабораторию.
Вначале я подумал, что животное высохло на солнце. Такая мысль пришла мне
в голову потому, что, едва я тронул ее длинный хвост, он легко сломался,
словно тонкая сухая ветка. Однако тело ее не имело того сморщенного вида,
какой бывает у высушенных животных. Труп больше напоминал чучело, набитое
чем-то очень твердым. Шерсть крысы была жесткой, как щетина.
"Кто мог подбросить у моей двери такое чучело?"-подумал я.
Я не мог не заметить крысу во время прежних прогулок. Она появилась
именно сегодня утром, пока я находился у Шварца. Может быть, в течение этого
часа кто-нибудь подходил к моей двери? Но тогда на песке были бы видны
следы. Значит... Но не могло же чучело крысы появиться здесь само собой? Так
ничего и не придумав, я взял скальпель и попробовал воткнуть острие в брюшко
крысы. Но это оказалось так же невозможно, как если бы я пожелал проткнуть
камень. Кончик ножа беспомощно царапал по поверхности, сдирая тонкий слой
шерсти. Попытка отрезать лапку окончилась тем, что она просто отломалась. Я
осмотрел место облома и обнаружил, что оно блестит, как полированное дерево.
Убедившись, что разрезать это чучело или труп мне не удастся, я положил его
на тяжелую плиту, на которой обычно сжигал препараты для анализа золы, взял
молоток и ударил изо всех сил. Труп раскололся на несколько крупных кусков.
Поверхности раскола имели блестящий стеклообразный вид, с узорами, в которых
нетрудно было угадать сечения внутренних органов животного. В недоумении я
вертел обломки в руках. Если даже предположить, что эту крысу специально
сделали из камня и натянули на нее шкурку, то зачем было так тщательно
воспроизводить ее внутреннюю структуру?
Нет, это не каменная модель крысы. Это настоящая крыса, которая была
живой, но по какой-то непонятной причине превратилась в каменную. И мне было
неясно только одно: окаменела она после того, как подбежала к двери моей
лаборатории, или же...
После недолгих размышлений я выбрал из обломков небольшой кусок и побежал
к спектрографу. Вспыхнуло яркое пламя дуги. На спектрограмме я увидел то,
что ожидал: среди огромного множества различных линий, принадлежавших
главным образом железу, выделялись жирные черные линии, по которым нетрудно
было узнать кремний.
Крыса действительно была каменная.
Это открытие вдруг совершенно по-новому осветило смысл всей моей работы.
Я понял, почему кремний так назойливо выявлялся в моих анализах. Я смутно
догадывался, что грязь, которую мне приносил Пуассон, по-видимому, являлась
результатом сжигания или измельчения таких же каменных животных, как и
найденная мною крыса. По-новому выглядел намек Мориса на то, что доктор
Грабер собирается сыграть с биохимией какую-то шутку. Мне стало ясно, что
кремний немцы пытаются втолкнуть в живой организм. Но зачем? Ведь не для
того же, чтобы изготавливать каменные чучела? А для чего?
Наступили сумерки, а я продолжал сидеть, погруженный в размышления. Чем
больше я думал, тем больше терялся в догадках.
От напряжения мутилось в голове. Я чувствовал, что если в ближайшее время
не пойму смысла всего этого, то сойду с ума. Теперь я не мог обратиться с
прямым вопросом к Шварцу. Свою находку я должен держать в тайне. Нужно было
искать какие-то другие пути для решения загадки. И тут я вспомнил. Ключ!
Ключ, который мне передал Пуассон в ночь побега!
Я спрятал его тогда под тяжелой рельсой, на которой стоял спектрограф.
Сейчас я нашел его и, как величайшую драгоценность, сжал в руке. Я
решительно подошел к двери серого ящика, на котором был изображен
человеческий череп между двумя костями, перечеркнутый красной молнией.
Нет, так нельзя. Это не простая прогулка. Это опасная экспедиция, к
которой нужно долго и тщательно готовиться. За каждым моим движением в
лаборатории следят там, у Грабера. Фрау Айнциг знает все о каждом моем шаге.
Прежде чем отправиться в путешествие для выяснения тайны, я должен себя
обезопасить.
Я отошел от серой двери и снова положил ключ под рельсу. Я убрал осколки
крысы в банку и спрятал в шкаф с химической посудой. Затем я лег спать.
В эту ночь мне снились неподвижные каменные идолы со сложенными на груди
руками.
6. "ОАЗИС АЛЫХ ПАЛЬМ"
То, что фрау Айнциг с телефонной станции следила за каждым моим шагом,
стало мне ясно вскоре после прибытия в институт. Дело было не только в том,
