слышны здесь с утра до полуночи. Но прилегающие улицы грязны и узки;
бедность и разврат гноятся в густо населенных переулках; нужда и несчастье
загнаны в тесную тюрьму; кажется, по крайней мере мне, будто облако печали и
уныния нависло над этим местом и оно стало каким-то нездоровым и убогим.
Многие из тех, чьи глаза давно уже сомкнулись в могиле, взирали на эту
картину довольно легкомысленно, когда в первый раз входили в ворота старой
тюрьмы Маршелси, ибо отчаяние редко сопутствует первому жестокому удару
судьбы. Человек питает доверие к друзьям, еще не испытанным, он помнит
многочисленные предложения услуг, столь щедро рассыпавшиеся его веселыми
приятелями, когда он в этих услугах не нуждался, у него есть надежда,
вызванная счастливым неведением, и как бы ни согнулся он от первого удара,
она вспыхивает в его груди и расцветает на короткое время, пока не увянет
под тяжестью разочарования и пренебрежения. Как скоро начинали эти самые
глаза, глубоко ушедшие в орбиты, освещать лица, изможденные от голода и
пожелтевшие от тюремного заключения, в те дни, когда должники гнили в
тюрьме, не надеясь на освобождение и не чая свободы! Жестокость
неприкрашенная больше не существует, но ее осталось достаточно, чтобы
порождать события, от которых сердце обливается кровью.
Двадцать лет назад этот тротуар топтали женщина и ребенок, которые день
за днем, неизменно, как наступление утра, появлялись у ворот тюрьмы; часто
после ночи, проведенной в тревожном унынии и беспокойном раздумье, приходили
они на целый час раньше положенного времени, и тогда молодая мать, покорно
уходя, вела ребенка к старому мосту и, взяв его на руки, чтобы показать
сверкающую воду, окрашенную светом утреннею солнца и оживленную теми
суетливыми приготовлениями к работе, какие начинались на реке в этот ранний
час, старалась занять его мысли находившимися перед ним предметами. Но скоро
она опускала его на землю и, закрыв лицо платком, давала волю слезам,
которые слепили ей глаза; ни любопытства, ни радости не отражалось па худом
и болезненном личике ребенка. Его воспоминания были довольно скудны и
однообразны, все они связаны были с бедностью и горем его родителей. Часами
просиживал он у матери на коленях и с детским участием следил, как слезы
катятся по ее лицу, а потом забивался тихо в какой-нибудь темный угол, сам
плакал и засыпал в слезах. Суровая реальность жизни со многими ее наихудшими
лишениями голодом и жаждой, холодом и нуждой - открылась ему на заре его
жизни, когда разум его только пробудился; и хотя на вид он оставался
ребенком, но он не знал детской беспечности, веселого смеха, и глаза его
были тусклы.
Отец и мать смотрели на него и друг на друга, не смея выразить словами
мучительной мысли. Здоровый, сильный человек, который мог вынести чуть ли не
любые тяготы связанные с физическим трудом, хирел в заключении в нездоровой
атмосфере тюрьмы, переполненной людьми. Слабая и хрупкая женщина чахла под
двойным бременем телесных и душевных страданий. Юное сердце ребенка
надрывалось.
Пришла зима, и с нею - неделя холодных проливных дождей. Бедная женщина
переселилась в жалкую комнату неподалеку от места заключения мужа, и хотя к
этой перемене привела нищета, женщина была теперь счастлива, потому что
находилась ближе к нему. В течение двух месяцев она и ее маленький спутник
являлись, по обыкновению, к открытию ворот. Однажды она не пришла - в первый
раз. Настал следующий день, и она пришла одна. Ребенок умер.
Мало знают те, кто хладнокровно говорит о тяжелых утратах бедняка как о
счастливом освобождении от мук для умершего и благодетельном избавлении от
расходов для оставшихся в живых, - повторяю, мало знают они о том, сколь
мучительны такие утраты. Безмолвный взгляд, говорящий о любви и заботе,
когда все остальные холодно отворачиваются, сознание, что мы владеем
сочувствием и любовью одного существа, когда все остальные нас покинули,
являются стержнем, опорой, утешением в глубочайшей скорби, которых не
оплатят никакие сокровища и не подарит никакая власть. Ребенок просиживал
часами у ног родителей, обратив к ним худое, бледное личико и терпеливо
сложив маленькие ручки. Они видели, как он таял с каждым днем, и хотя его
недолгая жизнь была жизнью безрадостной и теперь он обрел тот мир и покой,
которых он, ребенок, никогда не ведал на земле, - они были его родителями, и
его смерть глубоко ранила их души.
Тем, кто видел изменившееся лицо матери, было ясно, что смерть скоро
должна положить конец ее скорби и испытаниям. Тюремные товарищи мужа не
пожелали докучать ему в его страданиях и горе и предоставили ему одному
маленькую камеру, которую он раньше занимал вместе с двумя заключенными.
Женщина поселилась здесь с ним и, влача жизнь без боли, но и без надежды,
медленно угасала.
Однажды вечером она потеряла сознание в объятиях мужа, а он перенес ее
к открытому окну, чтобы воздух ее оживил, и тогда лунный свет, падавший
прямо ей в лицо, открыл ему происшедшую в ней перемену, и, словно
беспомощный ребенок, он зашатался под тяжестью своей ноши.
- Помоги мне сесть, Джордж, - слабым голосом сказала она.
Он повиновался, сел рядом с нею, закрыл лицо руками и заплакал.
- Очень тяжело покидать тебя, Джордж, - сказала она, - но такова воля
божия, и ты должен это вынести ради меня. О, как я ему благодарна за то, что
он взял нашего мальчика! Он счастлив, теперь он на небе. Что делал бы он
здесь без матери!
- Ты не умрешь, Мэри, не умрешь! - вскакивая с места, воскликнул муж.
Он быстро зашагал по комнате, колотя кулаками по голове, потом снова
сел рядом с ней и, поддерживая ее в своих объятиях, добавил более спокойно:
- Ободрись, моя дорогая. Прошу, умоляю тебя. Ты еще вернешься к жизни.
- Никогда, Джордж, никогда, - сказала умирающая. - Пусть только меня
положат рядом с моим бедным мальчиком, но обещай мне, что, если ты
когда-нибудь покинешь это ужасное место и разбогатеешь, ты перенесешь нас
далеко-далеко, очень далеко отсюда, на какое-нибудь тихое деревенское
кладбище, где мы можем покоиться в мире. Дорогой Джордж, обещай мне это!
- Обещаю, обещаю! - сказал муж, в отчаянии бросаясь перед ней на
колени. - Скажи мне, Мэри, еще хоть слово. Один взгляд, один только взгляд!
Он умолк, ибо рука, обвивавшая его шею, отяжелела. Глубокий вздох
вырвался из обессиленного тела, губы зашевелились, и лицо озарилось улыбкой;
но губы были бледны, и улыбка застыла, напряженная и страшная. Он остался
один на свете.
Ночью, в молчании и уединении своей жалкой камеры, несчастный муж
опустился на колени перед телом жены и призвал бога в свидетели страшной
клятвы: начиная с этого часа он посвящал себя мщению за ее смерть и смерть
своего ребенка, начиная с этого часа и до последнего мгновения жизни все
силы его будут направлены к достижению этой единственной цели, его мщение
будет длительным и ужасным, его ненависть будет вечной и неугасимой и будет
гнаться за своей жертвой по всей земле.
Глубокое отчаяние и страсть, вряд ли человеческая, произвели такие
ужасные изменения в его лице в фигуре, что его товарищи по несчастью в
страхе отпрянули от него, когда он проходил мимо. Глаза его налились кровью,
лицо было мертвенно бледно, спина сгорблена. словно от старости. В жестокой
душевной муке он чуть не насквозь прокусил нижнюю губу, и кровь, хлынувшая
из раны, стекла по подбородку и запятнала рубашку и шейный платок. Ни одной
слезы, ни одной жалобы он не проронил; но блуждающий взгляд а суетливая
торопливость, с какою он шагал взад и вперед по двору, указывали на жар, его
сжигавший.
Тело его жены было приказано унести немедленно из тюрьмы. Он принял это
известие с полным спокойствием и признал его целесообразность. Почти все
обитатели тюрьмы собрались, чтобы присутствовать при выносе; они
расступились, когда появился вдовец; он поспешно прошел вперед и
остановился, один, на маленькой огороженной площадке у ворот, откуда
отступила толпа, руководимая инстинктивным чувством деликатности. Дешевый
гроб медленно пронесли на плечах. Толпой владело мертвое молчание,
нарушаемое только сетованиями женщин и шарканьем о каменную мостовую ног
носильщиков. Они достигли того места, где стоял осиротелый муж, и
остановились. Он положил руку на гроб, машинально поправил пелену,
покрывавшую его, и дал знак идти дальше. Тюремные сторожа сияли шапки, когда
гроб поравнялся с ними, и через секунду тяжелые ворота закрылись за ним.
Муж рассеянно взглянул на толпу и рухнул на землю.
Хотя на протяжении многих последующих недель он днем и ночью бился в
жесточайшей горячке и в бреду, но сознание понесенной утраты и воспоминание
о данной клятве не покидали его ни на миг. Картины мелькали перед его
глазами, одно место сменялось другим, и события следовали за событиями со
всей быстротою горячечного бреда; но все они были так или иначе связаны с
его единой великой целью. Он плыл по беспредельному морю, над ним
кроваво-красное небо; сердитые волны, вздымаясь в бешенстве, вскипают и
надвигаются с обеих сторон. Впереди второе судно, с трудом идет оно в
ревущем шторме, его рваные паруса развеваются, как ленты, на мачтах, а на
палубе теснятся люди, привязанные к поручням, через которые перекатываются
каждое мгновенье гигантские волны, унося обреченных в пенящееся море. Заднее
судно несется среди ревущих валов, с быстротой и силой, которым ничто не
может противостоять, и, врезавшись в корму переднего судна, разбивает его
своим килем. Из чудовищной воронки, образовавшейся на месте затонувшего
судна, вырывается вопль, такой громкий и пронзительный, - предсмертные крики
тонущих, слившиеся в неистовый вой, - что заглушает боевой клич стихии и
прокатывается долгим эхом, которое, казалось, прорезает воздух, небо и
океан. Но что это там - эта старая, седая голова, которая показалась над
водой и бросая отчаянные взгляды и взывая о помощи, борется с волнами? Один
взгляд - и он прыгает за борт судна и, сильными взмахами рук рассекая воду,
плывет к ней. Он приближается к ней, настигает ее. Это - лицо того человека.
Старик заметил его приближение и тщетно пытается от него ускользнуть. Но он
крепко схватывает его и влечет ко дну. Вниз, вниз вместе с ним, на глубину
трехсот футов; борьба все слабее, слабее и, наконец, прекращается. Старик
мертв - он убил его и сдержал свою клятву.
Босой и одинокий, идет он по раскаленным пескам необъятной пустыни.
Песок душит его и слепит глаза, мелкие песчинки проникают в поры кожи и
доводят почти до безумия. Гигантские массы песка, гонимые ветром и насквозь
пронизанные лучами палящего солнца, вздымаются вдали, подобно огненным
колоннам. Кости людей, погибших в ужасной пустыне, валяются у его ног,
зловещий свет озаряет все вокруг; сколько хватает глаз, все внушает ужас и
страх. В отчаянии он тщетно пытается вскрикнуть, но язык прилип к гортани, и
вне себя он бросается вперед. Наделенный сверхъестественной силой, он бредет
по песку, пока не падает без чувств на землю, измученный усталостью и
жаждой. Какая ароматическая свежесть оживила его, что это за журчанье? Вода!
Да, это источник, и чистый, прохладный ручей струится у его ног. Он пьет с
жадностью, его ноющее тело отдыхает на берегу, и он погружается в блаженное
забытье. Приближающиеся шаги заставляют его очнуться. Седой старик, шатаясь,
идет утолить невыносимую жажду. Опять это он! Он обвивает руками тело
