священник.
- Оливер, дитя мое, - сказала миссис Мэйли, - где ты был и почему у
тебя такой печальный вид? Вот и сейчас ты плачешь. Что случилось?
Наш мир - мир разочарований, и нередко разочарований в тех надеждах,
какие мы больше всего лелеем, и в надеждах, которые делают великую честь
нашей природе.
Бедный Дик умер!
ГЛАВА LII Последняя ночь Феджина
Снизу доверху зал суда был битком набит людьми. Испытующие, горящие
нетерпением глаза заполняли каждый дюйм пространства. От перил перед
скамьей подсудимых и вплоть до самого тесного и крохотного уголка на га-
лерее все взоры были прикованы к одному человеку - Феджину, - перед ним,
сзади него, вверху, внизу, справа и слева; он, казалось, стоял окружен-
ный небосводом, усеянным сверкающими глазами.
Он стоял в лучах этого живого света, одну руку опустив на деревянную
перекладину перед собой, другую - поднеся к уху и вытягивая шею, чтобы
отчетливее слышать каждое слово, срывавшееся с уст председательствующего
судьи, который обращался с речью к присяжным. Иногда он быстро переводил
на них взгляд, стараясь подметить впечатление, произведенное каким-ни-
будь незначительным, почти невесомым доводом в его пользу, а когда обви-
нительные пункты излагались с ужасающей ясностью, посматривал на своего
адвоката с немой мольбой, чтобы тот хоть теперь сказал что-нибудь в его
защиту. Если не считать этих проявлений тревоги, он не шевельнул ни ру-
кой, ни ногой. Вряд ли он сделал хоть одно движение с самого начала су-
дебного разбирательства, и теперь, когда судья умолк, он оставался в той
же напряженной позе, выражавшей глубокое внимание, и не сводил с него
глаз, словно все еще слушал.
Легкая суета в зале заставила его опомниться. Оглянувшись, он увидел,
что присяжные придвинулись друг к другу, чтобы обсудить приговор. Когда
его взгляд блуждал по галерее, он мог наблюдать, как люди приподнимают-
ся, стараясь разглядеть его лицо; одни торопливо подносили к глазам би-
нокль, другие с видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Бы-
ли здесь немногие, которые как будто не обращали на него внимания и
смотрели только на присяжных, досадливо недоумевая, как могут они мед-
лить. Но ни на одном лице - даже у женщин, которых здесь было множество,
не прочел он ни малейшего сочувствия, ничего, кроме всепоглощающего же-
лания услышать, как его осудят.
Когда он все это заметил, бросив вокруг растерянный взгляд, снова
наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжные по-
вернулись к судье. Тише!
Но они просили только разрешения удалиться. Он пристально всматривал-
ся в их лица, когда один за другим они выходили, как будто надеялся уз-
нать, к чему склоняется большинство; но это было тщетно. Тюремщик тронул
его за плечо. Он машинально последовал за ним с помоста и сел на стул.
Стул указал ему тюремщик, иначе он бы его не увидел.
Снова он поднял глаза к галерее. Кое-кто из публики закусывал, а не-
которые обмахивались носовыми платками, так как в переполненном зале бы-
ло очень жарко. Какойто молодой человек зарисовывал его лицо в маленькую
Записную книжку. Он задал себе вопрос, есть ли сходство, и, словно был
праздным зрителем, смотрел на художника, когда тот сломал карандаш и
очинил его перочинным ножом.
Когда он перевел взгляд на судью, в голове у него закопошились мысли
о покрое его одежды, о том, сколько она стоит и как он ее надевает. Одно
из судейских кресел занимал старый толстый джентльмен, который с полчаса
назад вышел и сейчас вернулся. Он задавал себе вопрос, уходил ли этот
человек обедать, что было у него на обед и где он обедал, и предавался
этим пустым размышлениям, пока какой-то другой человек не привлек его
внимания и не вызвал новых размышлений.
Однако в течение всего этого времени его мозг ни на секунду не мог
избавиться от гнетущего, ошеломляющего сознания, что у ног его разверз-
лась могила; оно не покидало его, но это было смутное, неопределенное
представление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда
он дрожал и его бросало в жар при мысли о близкой смерти, он принялся
считать железные прутья перед собой и размышлять о том, как могла отло-
миться верхушка одного из них и починят ли ее или оставят такой, какая
есть. Потом он вспомнил обо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг отв-
лекся, следя за человеком, кропившим пол водой, чтобы охладить его, а
потом снова задумался.
Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все, затаив ды-
хание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимо не-
го. Он ничего не мог угадать по их лицам: они были словно каменные.
Спустилась глубокая тишина... ни шороха... ни вздоха... Виновен!
Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и снова, а за-
тем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как гроз-
ные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей перед зданием
суда при вести о том, что он умрет в понедельник.
Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказать против выне-
сенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю напряженную позу и
пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили дважды, прежде
чем Феджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он - ста-
рик... старин... старик... и, понизив голос до шепота, снова умолк.
Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем же видом и в
той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание, вызванное этим
страшным и торжественным моментом. Феджин быстро поднял глаза, словно
рассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился вперед.
Речь, обращенная к нему, была торжественна и внушительна; приговор
страшно было слушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один мускул
не дрогнул. Его лицо с отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми гла-
зами было изможденным, и он все еще вытягивал шею, когда тюремщик поло-
жил ему руку на плечо и поманил его к выходу. Он тупо посмотрел вокруг и
повиновался.
Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся под залом су-
да, где одни арестанты ждали своей очереди, а другие беседовали с
друзьями, которые толпились у решетки, выходившей на открытый двор. Не
было никого, кто бы поговорил с ним; но когда он проходил мимо, аресто-
ванные расступились, чтобы не заслонять его от тех, кто прильнул к
прутьям решетки, а те осыпали его ругательствами, кричали и свистели. Он
погрозил кулаком и хотел плюнуть на них, но сопровождающие увлекли его
мрачным коридором, освещенным несколькими тусклыми лампами, в недра
тюрьмы.
Здесь его обыскали - нет ли при нем каких-нибудь средств, которые
могли бы предварить исполнение приговора; по совершении этой церемонии
его отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.
Он опустился на каменную скамью против двери, служившую стулом и ло-
жем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попытался собраться с
мыслями. Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, не свя-
занные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что он
ни слова не может расслышать. Постепенно они расположились в должном по-
рядке, - а за ними пришли и другие. Вскоре он восстановил почти всю
речь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, - таков был приговор. Быть
повешенным за шею, пока не умрет.
Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых ему людях,
которые умерли на эшафоте - иные не без его помощи. Они возникали перед
ним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их сосчи-
тать. Он видел, как умерли иные из них, и посмеивался, потому что они
умирали с молитвой на устах. С каким стуком падала доска и как быстро
превращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!
Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере - сидел на
этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Эта камера
была выстроена много лет назад. Должно быть, десятки людей проводили
здесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь в склепе, устланном
мертвыми телами, - капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он уз-
навал даже сквозь Это отвратительное покрывало... Света, света!
Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелую дверь и сте-
ны, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железный фо-
нарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем,
так как заключенного больше не должны были оставлять одного.
Вскоре настала ночь - темная, унылая, немая ночь. Другим, бодрствую-
щим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что он возве-
щает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В каждом звуке
медного колокола, его глухом и низком "бум", ему слышалось - "смерть".
Что толку было от шума и сутолоки беззаботного утра, проникавших даже
сюда, к нему? Это был все тот же похоронный звон, в котором издева-
тельство слилось с предостережением.
День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так же быстро,
как наступил, - и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и все же та-
кая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и короткая
благодаря быстротечным своим часам. Он то бесновался и богохульствовал,
то выл и рвал на себе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы по-
молиться вместе с ним, но он их прогнал с проклятьями. Они возобновили
свои благочестивые усилия, но он вытолкал их вон.
Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще одну ночь. И по-
ка он размышлял об этом, настал день - воскресенье.
Только к вечеру этого последнего, ужасного дня угнетающее сознание
беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своей напряжен-
ности его порочную душу - не потому, что он лелеял какую-то твердую на-
дежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутную
возможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми двумя людьми,
которые сменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не
пытались привлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда он
вскакивал и с раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком
припадке страха и злобы, что даже они - привычные к таким сценам - отша-
тывались от него с ужасом. Наконец, он стал столь страшен, терзаемый не-
чистой своей совестью, что один человек не в силах был сидеть с ним с
глазу па глаз - и теперь они сторожили его вдвоем.
Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом. Он был ра-
нен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, и голо-
ва его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие волосы свешивались на
бескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было вырвано; глаза
горели страшным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихо-
радки. Восемь... девять... десять... Если это не фокус, чтобы запугать
его, если это и в самом деле часы, следующие по пятам друг за другом,
где будет он, когда стрелка обойдет еще круг! Одиннадцать! Снова бой, а
эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В восемь он будет единственным
плакальщиком в своей собственной траурной процессии. В одиннадцать...
Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания и столько невы-
разимой тоски не только от глаз, но - слишком часто и слишком долго - от
мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие, ко-
торые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос, что делает
человек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь, если бы
могли его увидеть.
С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы, из двух-трех
человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди с встревоженным
видом осведомлялись, не отложен ли смертный приговор. Получив отрица-
