двумя членами выручать Нахамкеса, Начштабу не оставалось ничего больше,
как отпустить с миром на все четыре стороны Нахамкеса, вина которого
была несомненна.
Но это был Нахамкес-Стеклов, который тогда, как и Бронштейн-Троцкий,
почувствовал себя хозяином положения и вел себя, как таковой, не считаясь
ни с кем и ни с чем.
Но зато с ними больше чем считалось и все Временное Правительство, и даже
Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, в котором большевики тогда не
имели большинства; но, по существу, Совет шел на поводу у этих двух
напористых людей, не смея предпринять ничего против их пораженческой
пропаганды и в то же время вынося резолюции о продолжении войны до
победного конца. Абсурдность такого положения ощущалась многими. Но
сказать никто не смел. А за спиной у Нахамкеса и Бронштейна стояли не
только Це-Ка их партии, но косвенную поддержку (путем
"непротивленчества") они ощущали и в Центральных Комитетах всех
"революционных" партий, бывших тогда на политической авансцене и
состоявших преимущественно из их единоплеменников, для которых чувство
русского патриотизма было чуждо, непонятно и враждебно.
С пораженческой пропагандой "боролись". Но боролись так, чтобы не
побороть. С предельной точностью эту "борьбу" изложил один из лидеров
меньшевиков - грузин Церетели, сказавши, что "бороться надо так, чтобы
дать им возможйость почетного отступления"... "Иначе может
восторжествовать контрреволюция"...
Так было в Петрограде в короткое время пребывания у власти Временного
Правительства. Так же было и во всех городах России.
В Киеве задавал тон и "углублял революцию" Рафес, меньшевик-"бундовец",
перешедший впоследствии к большевичкам. На фронте в бесчисленных
советах солдатских депутатов антипатриотическую и пораженческую
пропаганду вел целый легион маленьких, провинциальных нахамкесов и
бронштейнов, не встречая должного противодействия со стороны своих
коллег, меньшевиков и эсеров, из которых тогда состояли советы. А если и
противодействовали -- то по методу Церетели, что было равнозначно
попустительству, потворству и помощи и содействию...
Разумеется., далеко не все "углубители" революции и митинговые ораторы, и
даже не большинство, а относительное меньшинство были евреи.
Количественно преобладали не-евреи, только подражавшие методам евреев
Нахамкеса и Бронштейна, наблюдая их демагогический успехи полную
безнаказанность за высказывания и действия, недопустимые вообще, а в
военное время в особенности.
Характерно, что в бурной политической жизни первых же дней русской
революции самое активное участие приняли евреи - члены "Бунда", того
самого "Бунда", который еще совсем недавно, в 1903 году, категорически
заявлял, что "вообще было бы большим заблуждением думать, что какая бы
то ни было социалистическая партия может руководить освободительной
борьбой чужой национальности, к которой она сама не принадлежит", а
потому самоизолировался в марксистской социал-демократической партии.
Для руководства политической партией какого-либо народа, по мнению
"Бунда", надо было выйти из данного народа, быть связанным с ним тысячью
нитей, быть проникнутым его идеалами, понимать его психологию. Для
партии чужого народа это невозможно! - Так категорически заявляли евреи из
"Бунда" в 1903 году...
"А уже во время первой революции, в 1905 году, (многочисленные евреи-
революционеры весьма активно вмешивались в дела "чужого народа" и были не
только участниками, но и инициаторами и руководителями революционных
выступлений, как например, Ратнер, Шлихтер и Шефтель в Киеве.
И "бундовцы", и не состоящие в "Бунде" -в одинаковой мере и с одинаковой
энергией -устремились в революционное движение и сочли для себя возможным
и допустимым не только участвовать в политической жизни и партиях
общероссийских (для них "чужих"), но и проникать в руководство этих не-
еврейских партий, ревниво не допуская в свои, еврейские, партии ни одного не-
еврея. Характерно, что даже евреи по происхождению и расе, для которых
язык "идиш" был их родным языком и которые были убежденными
марксистами, но из каких-либо соображений изменившие религию - для
"Бунда" были неприемлемы.
Проникновение в политические организации и партии шло одновременно по
двум линиям: они "делегировались" или "кооптировались" и как
представители партий и организаций чисто еврейских, и от революционных
партий и организаций общероссийских, в каковых, как уже указано выше, если
не большинство, то весьма значительную часть центральных комитетов,
составляли евреи. Кроме того значительное число евреев проникали в
возглавления партий и организаций в порядок "персональном" - их выбирали и
за них голосовали, охваченные революционным настроением, широкие массы,
чему немало способствовал ореол "угнетений и притеснений" при старом
режиме, окружавший евреев и усиленно ими подчеркивавшийся и
выпячивавшийся, а также, врожденная евреям, напористость и энергия.
В результате, уже через несколько месяцев после февральской революции мы
видим немало не только евреев, но и "бундовцев", занимающих ответственные
положения председателей совдепов в областях и на фронте и весьма активно
и авторитетно решающих вопросы, как чисто военные, так и вопросы
одобрения или неодобрения тех или иных мероприятий Временного
Правительства.
Как далеко простиралась тогда власть и возможности евреев, попавших в
председатели какого-либо совдепа, и как даже Верховное Командование
Русской армии должно было считаться с мнением юнцов-"бундистов",
рассказывает нам в своих мемуарах один "бундист" - председатель совдепа:
"Днем 31 августа (по ст. стилю) пришло известие о принятии на себя А. Ф.
Керенским обязанностей Верховного Главнокомандующего и о назначении ген.
М. В. Алексеева его начальником штаба.
Мы, провинциальные деятели, руководители Рабочего и Солдатского Совета
(дело было в Витебске) были совершенно ошеломлены. Насколько мы были
информированы, Алексеев принадлежит к группе единомышленников
Корнилова. Следовательно, приглашение его означает "соглашательскую"
политику, примирение с Корниловым. Но, быть может, лично Алексеев стоит
в стороне от политической борьбы и, нуждаясь в "военспеце" и
авторитетном генерале при чересчур штатском Керенском, его вынуждены
были пригласить?
Все равно, этот шаг Временного Правительства невозможно признать
правильным. Он может оказаться роковым. Наш долг высказать свое мнение и
оказать давление на правительство и ЦИК Советов.
Вечером на заседании Военного Бюро Рабочего и Солдатского Советов был
составлен текст телеграммы, протестующей против назначения Алексеева и
против тенденции примирения с корниловщиной. И после этого решения Бюро
погрузилось в местную работу. Авиационный парк рвался в бой и решил
выделить отряд с пулеметами для направления на Оршу, где, по нашим
сведениям, тогда собирался "кулак" для последнего штурма Могилева. Мы
обсуждали вопрос, кто из членов Бюро поедет с этим отрядом: каждому
хотелось принять непосредственное участие в "деле", но никого нельзя было
отпускать...
В это время мы получили известие о предстоящем проезде через Витебск
генерала Алексеева и перед Военным Бюро стал новый ряд вопросов о тактике.
Положение представлялось нам весьма сложным. Мы только что отправили
протест против назначения Алексеева. Но сейчас по приезде Алексеев для нас
остается представителем Верховного Главнокомандующего, высшей военной
властью в стране. Следовательно, во всех вопросах передвижения войск его
решение является окончательным. Но ведь Алексеев едет мириться с
Корниловым - это очевидно, а мы считаем политику примирения - ошибкой,
преступлением. Между тем Алексеев действует от имени Временного
Правительства, которое мы решили поддерживать... Тем более, что Алексеев
может аргументировать интересами фронта, оперативными
соображениями, которые окутаны единой для нас, непосвященных... Таков ход
мыслей, волновавших членов Военного Бюро местных Советов. В результате
обмена мнений мы решили:
1. Высказать генералу Алексееву мнение витебских советов о том, что с
Корниловым должен быть разговор, как с государственным преступником, что
он должен быть арестован;
2. Доложить обо всех проведенных нами мобилизациях и передвижениях войск
и поступить согласно его указаниям, как начальника штаба
Главнокомандующего.
Затем Военное Бюро уполномочило А. Тарле и меня - как председателей
Рабочего и Солдатского Советов - для встречи генерала Алексеева.
В 1 час ночи, стоя у прямого провода на вокзале, мы получили телеграфную
ленту, которая вновь внесла резкие перемены. Эта лента содержала приказ
Керенского полковнику Короткову в Оршу. В этом приказе Керенский требовал
немедленной организации наступления на Могилев и ареста генерала
Корнилова и других заговорщиков. Для нас, по прочтении этого приказа, стало
ясно, что наша позиция оправдалась, что, заколебавшиеся было "сферы"
спохватились и отказались от того плана, который незадолго до того йоручен
Алексееву. Нам стало ясно, что миссия Алексеева не только осложняется, но,
пожалуй, отпадает за ненадобностью. Как же теперь быть нам, членам
Военного Бюро? Конечно, необходимо ознакомить Алексеева с приказом
Керенского. Быть может, благодаря этому удастся сорвать план "гнилого
компромисса"... С глубоким волнением мы стали ждать приезда генерала
Алексеева, предчувствуя, что приказ Керенского должен особенно сильно
подкрепить точку зрения Военного Бюро на ликвидацию корниловского
мятежа. .
В два часа ночи нам сообщили, что прибыл поезд генерала Алексеева. Он спал в
салон-вагоне, и мы были введены в соседний вагон к сопровождавшим генерала
Вырубову и Филоненко. Вырубов допытывался, в чем дело, но мы, конечно,
хотели беседовать с генералом и попросили проводить нас к нему. Нас повели в
салон-вагон, где нас встретил, заспанный старый генерал. Алексеев был лет
65-ти, среднего роста, с бритым, изрезанным морщинами лицом и длинными
седыми усами, с внимательным и зорким взглядом. Он принял нас стоя и,
вероятно, несколько недоумевая по поводу столь позднего визита. Мы
изложили некоторые подробности произведенных нами военных операций в
районе и точку зрения витебского Совета о недопустимости примирения и
необходимости ареста Корнилова. Мы также добавили, что в Орше
готовится наступление на Могилев и туда стягиваются войска, Алексеев
очень взволновался и сказал:
- Все это, господа, результат глубоких недоразумений, сложный клубок
взаимного непонимания. Перед отъездом в Петрограде мы вполне договорились
с Александром Федоровичем. Мы выбрали мирный путь для улажения вопроса.
Я убежден, что конфликт искусственно раздут, что он сам собой рассосется.
То, что вы делаете, - не требуется положением вещей, разлагает нашу армию
и подрывает авторитет командного состава. Я принял назначение в полном
согласии с Временным Правительством и надеюсь, что мне удастся мирно
договориться с генералом Корниловым.
Тогда я протянул Алексееву свернутую кружком ленту: вот приказ Керенского
наступать на Могилев!...
Помню, генерал Алексеев разворачивал с конца телеграфную ленту и долго
читал приказ Керенского полковнику Короткову
- Ах, Александр Федорович! -воскликнул он несколько раз, как бы не считая
возможным нам высказать все свои тяжелые мысли по поводу непостоянства
Керенского... Ах, Александр Федорович, ведь, кажется, мы в Петрограде обо
всем договорились. Я заявил, что только при условии мирного улаження
конфликта могу принять на себя это поручение, могу ехать в ставку...
Очень взволнованный, Алексеев хотел немедленно получить прямой провод к
Керенскому, но провод на вокзале все время был занят. Мы вспомнили, что в
штабе Двинского военного округа в городе имеется провод и поехали туда в
автомобиле. Там, в отдельной комнате, предварительно долго проверяя и
устанавливая с кем говорит, Алексеев беседовал с генералом Лукомским,
выясняя положение в ставке и убеждая Корнилова сдаться.
Мы сидели рядом в комнате, с нами был третий, советский комиссар при
