Ее имя эхом зазвучало в окружавшей Лана пустоте. На краю пустоты
холодными предрассветными горами проступили разнообразные чувства, но Лан
отправил их в пламя, чтобы все вновь обрело прежнее спокойствие. И вновь
сердце его стало биться медленно, будто вторя копытам стоявших в стойлах
лошадей, и биение мушиных крылышек зазвучало контрапунктом размеренному
дыханию Лана. Эдейн была его карнейрой, первой женщиной в его жизни. Об этом
едва ли не кричали тысячи лет обычаев, как бы он ни окружал себя коконом
пустоты.
Ему исполнилось пятнадцать, а Эдейн была более чем вдвое старше, когда
она запустила руки в его волосы, все еще вольно свисавшие до пояса, и
шепотом заявила ему о своих намерениях. Тогда женщины еще называли его
красивым и довольно смеялись, увидев, как он смущенно краснеет, и полгода
она находила удовольствие в том, чтобы ходить с ним под ручку и завлекать
его в свою постель. Так было, пока Букама и другие воины не вручили Лану
хадори. Когда на десятый день рождения ему дали в руки меч, по обычаю
Пограничья он стал считаться мужчиной, хоть и был еще слишком мал для меча.
Но у Малкири плетеная кожаная лента имела огромное значение, ведь с того
мига, как мужчина впервые повязывал ее себе на голову, он один вправе
решать, куда он идет, когда и зачем. И мрачная песнь Запустения стала
стоном, заглушившим все прочие звуки. Негромко произнесенная клятва,
запечатленная в сердце Лана, направила его шаги.
Минуло почти десять лет с той поры, как Лан верхом покинул Фал Моран и
Эдейн смотрела ему вслед. А когда он вернулся, ее уже не было. Но Лан ясно
помнил ее лицо - куда лучше, чем лица тех женщин, которым с тех пор
случалось делить с ним ложе. Больше он не мальчик, чтобы думать, будто она
любит его просто потому, что решила стать его первой женщиной, однако у
малкирских мужчин бытовало присловье: "Твоя карнейра навсегда уносит с собой
частицу твоей души и носит ее точно ленту в волосах". И обычаи порой требуют
от человека большего, чем закон.
Скрипнула открывающаяся дверь, и на пороге конюшни появился Букама - без
куртки, рубаха будто второпях заправлена в штаны. Без меча он казался голым.
Словно бы в нерешительности, он осторожно распахнул обе створки и только
потом вошел внутрь.
- Ну, что ты собираешься делать? - в конце концов спросил он. - Раселле
рассказала мне о... о Золотом Журавле.
Лан спрятал кольцо, высвободился из объятий пустоты. Эдейн будто смотрела
на него со всех сторон, но ускользая от его взгляда.
- Рин мне сказал, что даже Назар Кьюренин готов выступить в поход, -
оживленно отозвался Лан. - Не хочешь полюбоваться на этакое зрелище? - Целая
армия может погибнуть, пытаясь одолеть Запустение. И не одна армия уже
погибла в подобных бесплодных попытках. Но память о Малкир уже исчезает. И
скоро сама страна превратится в воспоминания, как это уже случилось с
захваченной Запустением землей. - Тот мальчик у ворот отпустит волосы и
попросит у отца хадори. - Люди уже забывают о Малкир, стараются забыть.
Когда не станет последнего мужчины, который перевязывает волосы, когда не
станет последней женщины, которая наносит на лоб цветную точку, неужели
тогда в самом деле исчезнет и Малкир? - Глядишь, и Рин избавится от своих
косиц. - Из голоса Лана пропала всякая тень веселья, когда он добавил: - Но
такой ценой? Хотя кое-кто считает, что оно того стоит.
Букама хмыкнул, но не сразу. Возможно, он-то как раз так и считал.
Подойдя к стойлу с Солнечным Лучом, он принялся перебирать упряжь своего
чалого, словно забыв, что собирался сделать.
- Для всего есть цена. Всегда, - произнес Букама, не поднимая глаз. - Но
есть цена и цена. Леди Эдейн... - Он коротко взглянул на Лана, потом
повернулся к нему. - Она всегда была такой - заявляла о всех правах, на
которые могла претендовать, и требовала исполнения малейших обязательств.
Обычай связал тебя с ней, и, что бы ты ни решил, она станет направлять тебя,
как коня - поводьями. Если, конечно, ты как-то не вывернешься.
Медленно Лан заткнул большие пальцы за ремень, на котором висел меч.
Букама вывез Лана из Малкир, посадив за спину и привязав к себе. Последний
из тех пятерых. Букама вправе свободно говорить с ним, пусть даже речь идет
о карнейре Лана.
- И как, по-твоему, я могу уклониться от своих обязательств и не навлечь
на себя позора? - спросил Лан куда резче, чем хотел. Глубоко вздохнув, он
продолжил тоном поспокойней: - Ладно, не будем об этом. Кстати, в общем зале
пахнет лучше, чем тут. Рин предлагал вечером прошвырнуться по кабакам. Если
только госпожа Аровни тебя отпустит. Кстати, в какую цену нам встали
комнаты? Они хорошие? Надеюсь, не слишком дорогие.
Заливаясь краской, Букама двинулся вместе с Ланом к дверям.
- Нет, не очень дорого, - торопливо сказал он. - Тебе достался соломенный
тюфяк на чердаке, а я... э-э... А я буду в комнате у Раселле. Я бы пошел с
вами, но, кажется, Раселле... Я не к тому, что она меня не отпус... Я... Ах
ты, щенок! - прорычал Букама. - Ничего, тут есть одна служанка-милашка,
Лайра. Вот и посмотрим, удастся ли тебе сегодня поспать на том тюфяке. Да и
даст ли она тебе вообще поспать! Так что не думай, будто...
Букама умолк, когда они с Ланом вышли на солнечный свет, слишком яркий
после сумрака конюшни. Серый жаворонок по-прежнему выводил свою весеннюю
песню.
Шестеро мужчин шагали через опустевший конюшенный двор. Шесть
обыкновенных мужчин с мечами на поясе, ничем не отличающиеся от людей на
городских улицах. Но Лан все понял еще до того, как двинулись их руки, до
того, как их взгляды устремились на него, а шаги ускорились. Он не мог не
понять - слишком часто он встречался с теми, кто хотел его убить. И рядом
был Букама - связанный клятвой, не позволявшей ему взяться за меч, даже будь
при нем оружие. Если Лан с Букамой попытаются спрятаться в конюшне, те
шестеро доберутся до них раньше, чем они успеют затворить двери. Время
замедлилось, потекло как застывший мед.
- В конюшню! И заложи двери! - бросил Лан, а рука его метнулась к эфесу.
- Исполняй приказ, солдат!
Ни разу в жизни Лан не приказывал Букаме, и тот на миг замешкался, потом
церемонно поклонился и хрипло произнес:
- Моя жизнь - твоя, Дай Шан. Будет исполнено. Когда Лан двинулся
навстречу нападающим, то услышал, как в конюшне с глухим стуком опустился
засов. Чувство облегчения было далеким-далеким. Он пребывал в ко'ди един с
мечом, плавно выскользнувшим из ножен. Един с бросившейся к нему шестеркой.
По утрамбованной земле глухо топали сапоги, блеснула обнажаемая сталь.
Вперед вырвался один, худой как цапля, и Лан сделал первый шаг в боевой
стойке. Время точно застывший мед. Пел серый жаворонок, и худой закричал,
когда "Рассечением облаков" ему отрубило правую кисть у запястья, и Лан
продолжал движение, чтобы остальные не набросились на него все разом.
"Дождик на закате" до кости рассек толстяку лицо и лишил левого глаза, а
рыжеволосый юнец полоснул Лана по ребрам "Черными камушками на снегу".
Только в сказаниях герой выходил из схватки против шестерых без единой
царапины. "Распускающаяся роза" отсекла лысому левую руку, а рыжий кончиком
меча нанес Лану рану у глаза. Только в сказаниях можно в одиночку сразиться
с шестерыми и остаться в живых. Лан знал об этом с самого начала. Долг - как
гора, а смерть - перышко, и долгом Лана был Букама, который вывез ребенка у
себя на спине. Но ради этого мига Лан жил, ради этого сражался - пиная
рыжего в голову, кружась юлой и получая раны, истекая кровью и ступая по
лезвию бритвы, - в танце между жизнью и смертью. Время точно застывший мед,
и Лан менял позиции и приемы, но конец мог быть лишь один. Мысли были
далеко. Смерть - лишь перышко. "Одуванчик на ветру" раскроил горло уже
потерявшему глаз толстяку - страшная рана на лице остановила того всего на
несколько мгновений, - и малый с раздвоенной бородкой, плечистый, точно
кузнец, удивленно охнул, когда "Поцелуем гадюки" клинок Лана пронзил ему
сердце.
И вдруг Лан понял, что стоит он один, а по всему двору валяются шесть
тел. Рыжеволосый судорожно вздохнул, в последний раз, взрыв землю, дернул
ногами, и вот из семерых людей здесь живым остался только Лан. Он стряхнул
кровь с клинка, наклонился и обтер последние красные капли о чересчур
дорогую куртку "кузнеца", потом четким движением, будто на уроке у Букамы,
вложил меч в ножны.
Внезапно из гостиницы высыпали люди - повара, конюхи, служанки, народ из
общего зала. Все кричали, пытаясь понять, что тут за шум, и изумленно
таращась на распростертых на земле мертвецов. Самым первым, с мечом в руках,
выбежал Рин. Побледневший, он подошел к Лану.
- Шестеро, - пробормотал Рин, разглядывая тела. - Проклятие, у тебя и
впрямь везение самого Темного.
Подбежавший Букама и опередившая его на считанные мгновения темноглазая
Лайра занялись ранами Лана. Они стали осматривать его, осторожно раздвигая
окровавленные края разрезов в одежде. Девушка то и дело слегка вздрагивала,
но голос у нее был на удивление спокойный, совсем как у Букамы, когда она
посоветовала послать лучше за Айз Седай, чтобы та исцелила его, и
посетовала, что придется столько швов накладывать. Потом заявила, что с
иголкой и ниткой справится и сама, отогнав Букаму, порывавшегося заняться
тем же. Появилась и госпожа Аровни; она, приподняв юбки, обходила кровавые
лужицы, сердито оглядываясь на трупы, замусорившие двор ее конюшни, во весь
голос ругая стражников: разбойники, видать, совсем распоясались, и злодеи не
посмели бы шляться по городу средь бела дня, если б стража баклуши не била.
С ней громко согласилась доманийка - та самая, которая разглядывала Лана в
общем зале. И доманийке-то, к ее неудовольствию, трактирщица велела сбегать
за стражниками, заодно и поторопив тычком. Последнее в полной мере
свидетельствовало о потрясении госпожи Аровни - в противном случае она
никогда не стала бы так обращаться со своими клиентами. А о шоке,
испытываемом всеми, говорило то, что доманийка без всяких возражений
кинулась исполнять поручение. Хозяйка, ворча на обнаглевших грабителей,
принялась распоряжаться, чтобы мертвецов убрали с глаз долой.
Рин переводил непонимающий взгляд с Букамы на конюшню и обратно -
впрочем, он действительно ничего не понимал.
- Вряд ли это грабители. - Он указал на малого, походившего на кузнеца. -
Вот этот слушал речь Эдейн Аррел, когда та была тут, и ее слова ему явно по
душе пришлись. Кажется, с ним был и еще кто-то из этих. - Рин качнул
головой, тихо звякнули колокольчики. - Очень странно. Впервые о том, чтобы
поднять знамя с Золотым Журавлем, она заговорила тогда, когда дошел слух,
что ты убит под Сияющими Стенами. Твое имя привлечет людей, но, раз ты
погиб, она могла бы стать эл'Эдейн. - В ответ на взгляды Лана и Букамы Рин
только развел руками и торопливо добавил: - Я никого ни в чем не обвиняю. И
никогда бы я не посмел обвинить в подобном леди Эдейн. Уверен, она
преисполнена женского сострадания и самых благих намерений.
Госпожа Аровни крякнула, точно от удара кулаком, а Лайра еле слышно
пробормотала, что этот красавчик из Арафела мало что смыслит в женщинах.
Лан покачал головой. Эдейн, если это отвечает ее намерениям, могла решить
убить его, могла приказать действовать, коли слухи окажутся неверными, но
даже это не причина вслух связывать ее имя с происшествием, особенно в
окружении стольких чужаков. Пальцы Букамы замерли, раздвинув края разреза на
рукаве Лана.
