Безмолвные мужчины толпятся вокруг бетонных шахматных столов.
Пальцы постукивают, губы напучены, взгляды устремлены на
смердящие смертью и душегубством шахматные доски. А вон
готовится объявить скисшему противнику шах и мат, старик,
обнаруживший во мне джентльменские качества, когда я сидел в
кафе-автомате. Со всех сторон обложенный злою судьбой.
Брошенный в море безмолвных страданий. Одно утешительное
словечко и ты уже не утонешь.
Внизу под другим каменистым склоном матери, отцы и дети
катаются на карусели. Мальчики с девочками верхом на деревянных
пони. Под духовую музыку вертится большая платформа. Кое-кто из
родителей, кто пожуликоватей, тоже норовят прокатиться. Стою
здесь, навсегда отлученный от похоронного дела. Будет с Вайна
уже содеянных мною благодеяний, не хватало еще просить, чтобы
он снова взял меня на работу. Вот и брожу теперь, томимый
тоской по погребальной конторе. И окоченением члена. Тоской по
мягким коврам, по которым бродит печаль. По плывущим над ними,
похожим на пухлые щечки, одетым прохладною кожей всхолмиям зада
мисс Мускус. Между которыми я так глубоко и так неустанно
вбивал свою сваю. Не зная, что ей сказать по завершеньи
оргазма. Кроме, давай повторим как можно скорее.
К четырем оказался в зоопарке, у бронзового глокеншпиля.
Мускусные запахи и разрозненные взревы крупных кошек. Чертовски
самоуверенным выглядит этот подпирающий стену служитель в
выцветшей темнозеленой форме. Уже смывший струей из шланга все
дерьмо. После того, как тигры налопались мяса. Башенные часы
вызванивают мелодию на радость аудитории из детей с воздушными
шариками. Постой среди них, живых и безмятежных. Пока из теней
не выскользнет какая-нибудь новая гнусь и не предложит тебе
купить за пять зеленых одну такую таблеточку, полный восторг. И
как только ты, обеднев на указанную сумму, поскачешь домой,
попробовать, гнусь свалит тебя подножкой, распорет бритвой
штаны и попятит бумажник. Господь всеблагой. Приходится
сражаться. Продирая себе когтями дорогу сквозь толпу серых умов
и поседелых голов, усохлых солопов и сморщенных мошонок,
отсиженных задниц и отвислых пуз. В которой все говорят мне
нет. Мы не дадим тебе буйно резвиться там, наверху. Где доллары
лежат под ногами, будто осенние листья. Чуть ли не по колено. И
все продолжают падать.
В синем, душистом великолепии этого вечера Кристиан
неторопливо шагает к востоку. Вступает в мраморный особняк,
полный живописных полотен. Бойкий джентльмен с часовой
цепочкой, щеголеватый, будто свежая куча какашек. Это картинная
галерея, куда люди приходят вынюхивать прибыль, скрытую в
красках и контурах. Наносимых на холст непорочными недоумками,
взыскующими красоты. И продаваемых желающим приобрести вес в
обществе богатым мандавошкам. С лучшим моим акцентом негромко
сообщаю.
-- Говно.
-- Прошу прощения, сэр.
-- Я сказал, говно.
-- Мне так и послышалось, сэр, что вы именно это сказали.
-- Да, вот именно, это я и сказал.
-- Позвольте осведомиться, сэр, относится ли ваша оценка к
какому-то определенному произведению. Если так, возможно, я
смогу быть вам полезен. Видите ли, я целиком с вами согласен.
За одним или с двумя исключениями.
Улыбаясь, он делает шажок по мраморному полу. Приятно
зауженный коричневый костюм. Собирается провести Кристиана по
галерее. Как будто я обладатель платинового ночного горшка.
Должно быть, решил, что я занесен в "Кто есть кто". Или хотя бы
не занесен в чудовищный том "Кто есть никто". Открывает
зеркальные двери в личные апартаменты. Сокровища мирно покоятся
по затянутым тканью стенам. В ожидании моего кивка. Трепета
узнавания. Ух ты, какая роскошная живопись.
Снова на улице. С обновленной верой в собственную
элегантность. Мужчина со средствами. Принадлежащими женщине.
Завязший на Пятой авеню. С бледнорукой и бледноногой Фанни
Соурпюсс. Мимо проходят мать с дочерью, глаза у обоих
спокойные. Стало быть, где-то потеет муж и отец. Людские головы
волнуются в солнечной пелене, рябя, словно луг, поросший
цветами. Если не слишком вглядываться. В хари, достойные
упырей.
А вот и оно. Уверенно подрастающее величественное
сооружение Вайна. Один этаж за другим. Шестеро в красных
касках. Стоят вокруг длинного грузовика о шестнадцати колесах.
Грубые желтые ботинки. Ладони в рукавицах вцепились в оттяжки.
Поднимая на воздух большую цистерну. В которой Вайн будет
хранить формалин. Там, глубоко внизу он станет брить мертвецов
в парикмахерских креслах. Как будто жизнь вообще ничего не
значит. А она и не значит. После того, как тебе отрывают
голову. Чтобы выяснить, что там внутри. А то подожди еще.
Поживи. Может быть, кто-то подарит тебя улыбкой. И ты его за
это пристрелишь. Чтобы не допустить падения уровня смертности.
И роста уровня вежливости.
Кристиан проталкивается между прохожими. Остановившимися
посмотреть. Никто из вас и не знает, что я знаком с Вайном.
Лично. И когда Господь легонько стукнет вас по плечу. Я готов.
Дабы обновить это здание. Набальзамировать тело прямо на той
вон балке. Трубы свисают вниз, словно морские водоросли. Я
неторопливо ввожу троакар. Как насчет вас, мадам. Почему бы не
выставить вашу задницу для прощания. Лицом вниз, ягодицами
вверх. Усопшее ню. Революция в отрасли.
Окно гастронома. Икра и сыр. Радости, которыми одарила
меня Фанни. В первые из часов совершеннейшего покоя, выпавших
мне в этом новом мире. Осторожно, мимо проходит мужчина с
собакой. Эту породу я знаю с детства. Вот такая же наскочила на
моего пса, когда он еще был щенком, и укусила его. А грязный
гад, ее хозяин, смеялся.
Кристиан отступает в дверной проем. Желая получше
разглядеть мужчину в сером фланелевом костюме легкоатлета и
кудрявого голубоватой масти пса на фасонисто изукрашенном
кожаном поводке. Ждет, когда можно будет перейти через улицу.
Сидящая в машине женщина включает зажигание. Машина, взрыкнув,
оживает, приходит в движение. С треском корежит другую машину,
стоящую впереди, отлетает назад, и на полном газу врезается в
третью, стоящую сзади. Отступаю поглубже в дверной проем. Как
всякий добропорядочный житель Нью-Йорка. Мужчина с голубоватой
кудрявой собакой грозит женщине кулаком. Через окно осыпает ее
ругательствами. Водительша уже ошалела от страха. Всем своим
видом безмолвно молит о помощи. Мужчина орет, воздевая руки, и
вместе с собакой подбегает к капоту разбитой первой машины как
раз в тот миг, когда женщина снова ударяет по ней, бросив свою
вперед так, что покрышки с визгом скребут по асфальту, оставляя
дымящийся след. Светло-зеленое пустое авто срывается с места и
переезжает мужчину в сером костюме вместе с голубоватым псом.
Оба лежат, каждый в своей луже крови. После того как
завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные
машины, скорая помощь, полиция. Группа крепких граждан
приподнимает автомобиль. Врач покачивает головой над трупами
человека и собаки. Угодивших в пасть безалаберной
справедливости. Через несколько месяцев оба достались бы
Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с
питомцем в общем гробу.
День внезапно становится хмурым. Ступай, отмутузь как
следует грушу, впивая атлетические ароматы Спортивного клуба.
Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий
противника в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем
желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на восток.
Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на
Лексингтон-авеню. Давка, час пик, безмолвные утомленные лица.
Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается расстегнуть
мне ширинку. Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И
остается там до самого Бронкса, а я даже не знаю, кому мне
заехать в морду. За аренду моих причиндалов без согласия
владельца.
Последняя платформа, с которой открывается вид на леса и
на поле для гольфа. Спускаюсь по смутно различимым железным
ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих автобуса. Лицо. Два
синих глаза. Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее.
с собой из машины. В тусклом свете заглядываю в раздел
стоит-де мне захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше
улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью
годами.
Кристиан дергает за шнур, останавливая автобус. На
ближайшем углу расположены большая заправочная станция и бар.
Площадки для метания подков и игры в шафлборд за деревьями.
Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего
брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями
улице. Вдоль домов, в которых жили мои друзья. Вот здесь я и
рос в невиданной невинности. Крохотная душонка, такая
прекрасная, полная такого страха. Запуганная большими, подлыми
образинами. Никогда не забуду. Отважных мальчиков, они были
старше меня. И они сказали хулиганам, не принимавшим меня
играть в лапту и в хоккей, что они им морды набьют. Одарили
меня надеждой, единственной какая когда-либо была у меня.
Таскаемого от одних приемных родителей к другим и обратно.
Живущего в ожидании руки, которая вцепится в меня и опять
потащит куда-то. Вместе с плачущим младшим братом. Согревать
новые холодные сердца и чужие постели. К людям, которые
требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами относились
ко мне, как к приблудной кошке.
Все те же синевато-серые тротуары. Исшарканные
бродягами-безработными. На этом углу в цементе выдавлено имя
моего лучшего друга. Все, что от него осталось. После одного
Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили по телефону,
что он погиб. Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней
стены, среди пения и благовоний. Думал о лете, о кленовых
листьях. Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если
ты умираешь, то поднимаешься в небо, туда, где аэропланы и
только два цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное.
Его пришлось еще везти сюда из Флориды, где месяцами сияет
солнце. Где большие жуки шмякаются об оконные стекла, и поля
для гольфа покрыты мягкой травой. Одной одинокой ночью его
погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг.
Укрывший его холодное, белокожее, улыбающееся лицо. Те же
синеватые тротуары, что и сейчас, покрывали тогда здешнюю
твердую, словно камень землю. Но выбоины, оставленные детьми,
уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм.
Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По
субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись
духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили
по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели
под солнцем. Поезд шел по плоской, лежащей на уровне моря
земле, подбираясь к Вирджинии со стороны Эмпории. По
темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя
облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты
въезжаешь в бесконечный туннель, тебе разрывает уши грохот
реки, и вылезая на свет, ты, наконец, останавливаешься у
длинной платформы. На которую его выкатили из поезда и опять
закатили, но уже в грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет
печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова везти на
север, в Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло.
Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили
за хвост змей. Привязали к дубу качели, высоко, я так и не
