все зелено, сколько там молока и меда, и как по нему
прогуливаются люди со всех концов света, и как им на руки
слетают белые ангелы, а изо ртов у всех торчат палочки от
леденцов, вкуснее которых и быть не может. Каждую ночь я плакал
во сне, оттого что братишка все время спрашивал, почему папа и
мама никогда к нам не приходят. И все время просил, ну,
пожалуйста, пожалуйста, ты же старший, приведи их ко мне.
Приходилось слезать с подоконника и долго держать его за руку.
А иногда, темными вечерами в просверках молний, он вставал на
колени и со слезами, струившимися по щекам, молил бога вернуть
назад хотя бы мамочку, раз уж папочку никак нельзя.
Во время погребения начался град. Он колотил по крышке
большого гроба, отчего лицо Вайна недовольно морщилось. Гул
машин на бульваре Астория. Бесплодный ландшафт, сплошь
надгробные камни. Проплешины мертвой седой травы. Единственный
мавзолей на склоне холма. Умирать лучше медленно, чтобы видеть,
как близится к концу твоя жизнь. Упадешь на ходу, и никто не
будет знать, куда тебя сунуть.
Тем вечером в студии я защемил себе нос бельевой
прищепкой. И Джордж преподал мне первый урок бальзамирования.
Присыпанные тальком руки в плотно облегающих резиновых
перчатках. Сказал, чтобы я остерегался порезов. Я стоял в
пучеглазых очках и свежем, только что из стирки белом халате.
Над девушкой двадцати трех лет. Скончавшейся от двустороннего
воспаления легких. Густые черные волосы, сморщенные соски на
плоской груди. Лобок, выбритый перед недавней операцией.
Забраться на стол и улечься между ее мосластых и хладных колен.
Ублажить ее напоследок, пока не зарыли. И может быть, подцепить
трепака. Или зажечь искру жизни в ее льдисто-синих, словно
птичья раскраска, глазах. Я держал ее, приподняв, за плечи,
пока Джордж подсовывал ей под голову деревянную плашку и
ласково расправлял ее руки. Никакого беспокойства не отразилось
в ее лице, когда мы рассекли ей горло чуть выше ключиц. Темная
ткань сонной артерии, идущей сбоку от белой трахеи. Черное
ночное небо над нами. И свет, омывающий алебастровый труп.
Наверное, уходила из жизни на цыпочках. Из больничной кровати.
На пальце золотое колечко. С гравировкой "Гора Святой Урсулы".
В ту ночь я шагал через город по Пятьдесят Седьмой улице
и, поворотив налево, зашел в стоящий на почти неприметном
возвышении кафе-автомат. За две долларовые бумажки, отданные
мной сидевшей в кабинке женщине, она выгребла на мраморный
прилавок горсть никелевых десятицентовиков и четвертаков. Вышел
наружу, в широкие мрачные тени Пятой авеню, чтобы, набрав
побольше воздуху в грудь, вернуть себе аппетит. Прошелся
взад-вперед вдоль стеклянных дарохранительниц, присматриваясь к
ломтям мяса между краюхами хлеба и выбирая, какой потолще. Все
мои отроческие годы мечтал о таких мгновениях. Когда я смогу
сунуть в щелку никель и отворить все двери, ведущие ко всем
пирогам и пышкам, которых я жажду. И тем показать младшему
брату, какой я волшебник.
Корнелиус Кристиан с бутербродом из ветчины и латука сидит
у окна. Рука сжимает стакан холодного молока, кусок пирога с
брусникой лежит на толстой коричневатой тарелке. Тальк белеет у
меня под ногтями. Закончился самый длинный день моей жизни. И
прожитая этой девушкой жизнь никак нейдет из моей головы.
Когда-то лицо ее освещала улыбка. Шла в школу, несла учебники.
Пила из бутылки содовую. Мать посылала ее в бакалейную лавку. А
я обошелся с ее телом, словно с куском мяса. Обрезал жир с
антрекота. За десять долларов прибавки в неделю. Я дрожал,
протыкая ее надносье. Джордж показывал мне, как дренировать
черепную полость. Теперь я сижу за столом, и лица, которые я
видел у мертвых, живьем проходят по улице. И все глядят на
меня. На ком я теперь смогу снова жениться. И где мне отныне
жить. Где отыщу себе сад, свежий и мягкий. Удаленный от этой
пустыни, в которой сверкает реклама и трубные голоса твердят
тебе: покупай. Соскребаю с пирога крохотные сладкие ягодки.
Прикасаюсь губами к молоку. Струящемуся из крантика, стоит
только поставить стакан и бросить монетку. Слизываю две соленых
слезы, докативших до рта. Господи, не дай мне погибнуть.
Безвестным и одиноким. Чтобы меня подобрали на улице.
Заблудившегося в собственных снах. И никому не нужного положили
на разделочный стол в морге больницы Белвью. Чтобы студенты
практиковались на мне в бальзамировании. А то еще отправят на
вскрытие в медицинскую школу. Просыпаешься, а из твоих сосудов
уже настругали аптечных резинок. Или лежишь в общей куче на
барже, влекомой по Ист-ривер. Придавленный сотнями чужих
трупов. Через Хелл Гейт и дальше по проливу Лонг-Айленд. В
компании разрозненных рук и ног, и ампутированных членов.
Заключенные выроют нам могилу. И на гранитном кресте. Выбьют.
Он Зовет Своих Чад По Имени. И придется мне завопить. Именем
божиим клянусь, я Корнелиус Кристиан. Ни за что ни про что
вдовец.
Мужчина, сидящий напротив за столиком, торопливо собирает
свои богатейские блюдца с томатным пюре, резанной морковью,
сосисками и соусами. Удаляется под взглядами других едоков. А
Корнелиус ударяет кулаком по столу. Так что лязгают вилки с
ножами. Мужчина бегом возвращается, прихватить мягкую шляпу. Из
тех, какие носят олухи, полагающие, будто они вращаются в
свете. Крепись, а то опять распсихуешься. И уже не сможешь
сегодня заснуть. Грозя кулачонками громадному смутному серому
стылому городу. Никогда не сбавляющему хода на время,
достаточно долгое, чтобы его догнать. Каждое скоростное шоссе
так и гудит круглые сутки. Подождите меня. Не слышат. Попробуй,
пробегись по Бродвею, клянча у пешеходов приветствие. Или хотя
бы улыбку хоть на одном лице. Здрасьте. Привет. Ты все же
полегче. Не гони лошадей, после не остановишь. Когда они
поскачут галопом. В те места, куда дядя однажды отправил на
лето меня и братишку. Перепуганных досмерти, так что кровь шла
у нас носом всю дорогу до Маунт-Киско. В большом громыхающем
поезде.
Капли пота на челе Кристиана. Стискивает лоб рукой.
Прежде, чем выйти наружу сквозь вращающуюся дверь, люди
останавливаются, оглядываясь на него. Достаточно встретиться с
ними взглядом, как их точно сдувает. Что представляется мне
утешительным. От них тоже исходит смутное мерцание страха.
Старенький господин, шаркая, подходит, чтобы сесть за стол
Кристиана. Медленно ставит блюдце с чашкой кофе. И тарелочку с
куском кокосового торта, покрытого глазурью, белого сверху и
ананасово-желтого в серединке. Я присматривался к нему, перед
тем как купить кусок пирога с черникой. Убирает поднос, тянется
за сахаром. Стол качается. И старик поднимает глаза на меня.
-- Как вам это нравится. Бомбу они сделали. Ракеты у них
по всему небу шныряют. Думаешь, ну вот-вот изобретут
чего-нибудь, чтобы стол не шатался.
Кристиан останавливается, вглядываясь, каждый раз, когда
видит, как мерцает в окне по другую сторону улицы пианино.
Домой он идет пешком. К своей тараканьей щели в стене. Старик
за столом сказал, что три раза в неделю приходит сюда пешком из
Астории. Дженкинсов он не знал, но читал в газете об их
трагедии. У него своя жизнь, в чужую он не лезет, живет на
покое. А прежде работал сцепщиком на железной дороге. И летом
играл в шахматы в парке. Но только с людьми, которых ценил за
джентльменские качества.
-- Коими, как мне кажется, вы также обладаете, сэр.
Вечер за вечером Кристиан из холла звонил Фанни по новому
платному телефону, но дома ни разу никого не застал.
Единственной живой душой, навещавшей меня или вернее хоть раз
постучавшей в дверь, был горбатый сборщик квартирной платы.
Даже Толстолицый куда-то пропал на неделю. Правда, потом
объявился с утра пораньше и перебудил всю улицу. Разгуливая у
меня под окном, трубя в охотничий рог, толкая перед собою
коляску с негритянским младенцем и размахивая украшенным
шестиугольной звездой белосинеполосым израильским флагом. У
меня слезились глаза оттого, что я полночи не спал, мусоля от
корки до корки чемпеновское "Руководство по бальзамированию".
По утрам я изнуренно сидел на кровати, в тревоге сжимая
ладонями голову. Окончательно отчаявшись, одевался. При покупке
газеты был обманут на десять центов. Уверенность в себе
медленно покидала меня. До скончания дней утыкивать трупы
трубками. И наконец, как-то утром, когда я, пописав, вернулся в
студию. И Джордж, указав пальцем, сказал.
-- Это вам, Корнелиус, с поздравлениями от мистера Вайна.
Ваш первый усопший.
Заросший седым волосом шестидесятипятилетний мужчина.
Владелец двух магазинов, торгующих уцененной одеждой.
Стариковские плечи. Печальное зрелище. Лицо с ввалившимися
щеками, иссеченное глубокими складками. Как только я, натянув
перчатки, приступил к работе, позвонила Фанни. Сказала, что
ездила в Юту. Я сказал, извини, я страшно занят. И не успел я
добавить, что умираю от желания видеть тебя. Держать в руках
теплое, трепещущее тело, по самые щеки втиснувшись в груди
лицом. Обонять запах пота вместо всепобеждающей вони смертной
блевотины. Слышать слова, что слетают с уст. Вместо шепота
гнилостных газов. Прежде, чем я успел промолвить что-либо. На
другом конце линии раздался щелчок и наступило молчание.
Джордж сказал, что усопший отличается низким содержанием
влаги. Убавь процент формалина и не давай ему слишком
пересыхать. Вспрысни сливки в уголки рта и в веки, чтобы
восстановить контур лица. По хорошему шприцу на каждое веко и
запавшие глазные яблоки вылезут, как на дрожжах. Молодость
вернется в пополневшие щеки. Промассируй их и вылепи на лице
выражение озадаченного изумления. Каковое приобрел бы любой,
увидь он себя мертвецом. Видения, коими я пробавлялся последние
несколько дней. Джордж сложил бантиком губы. Наклонил набок
голову, совершенно как Вайн. Отступил на шаг.
-- Да. Да. Цвета резковаты. И спокойствие кажется излишне
одухотворенным. Но в целом недурственно, Корнелиус. Пожалуй,
чуть полноваты щеки. Самую малость. Но для первой пробы сил
очень неплохо.
Мисс Мускус помогла мне обустроить прощальный покой.
Сказала, что пока я работал в студии, она соскучилась без моих
забавных словечек. Вечером мы с ней снова заглянули в покой.
Она говорила о том, в какой восторг ее приводит моя работа.
Когда мы отваливались один от другого. И когда ее хахаль не
трезвонил у дверей. Усопшего звали Гербертом. А его жену
Гарриет. Двойным погребением тут и не пахло. Потому что, видит
бог, жизни в ней было достаточно. Явилась с шестью подругами по
бридж-клубу. Все в меховых шапочках и с горжетками на плечах.
Тесные черные платья, с приколотыми белыми розами. Я глубоко
поклонился. Сказав, добрый вечер, мадам. Каждой из них. При
этом прищелкивал каблуками. Отвел их к расставленным
полумесяцем стульям. Щелкающих корсетами, тараторящих, гладящих
руками в браслетах и кольцах черные сумочки из лакированной
кожи. Нажатием кнопки включил музыку. Подумал еще, что
Герберту, пожалуй, могла бы прийтись по душе тема анданте.
Привносит в происходящее чуток элегантной легкости. Сообщая
утрате оттенок, которым и Кларенс мог бы гордиться.
В дальнем углу Кристиан срезает высохший лист с пальмы,
кадки с которыми Вайн не так давно расставил в каждом покое.
Придерживает сухую бурую ветвь. Силуэт мисс Мускус в проеме
дверей. Едва до тебя дотянутся щупальца мира. Как ты начинаешь
корчиться и резать их, и кромсать. Чтобы непокоренным восстать
