Фриц удаляется. Задком-задком, с поникшей головой. Вся
напевность ее голоса. Все ее взгляды лишь для меня. Вижу ее
мягкую худую ладонь, протянувшуюся через стол. Чтобы лечь на
мою. Улыбка и негромкое.
-- Прости меня.
Корнелиус Кристиан. Прощающий все мелкие прегрешения. Этот
скиталец морей. Твердящий миру. Все хорошо. И поднимающий ногу.
До края стола. Самоцветы блистают. На полуботинках.
Видишь
И эти тоже
Цветом
Как персик
31
Десять часов, промозглое октябрьское утро. Выглядываю из
окошка на улицу. Сумки уложены. Готов к отправке. Посмотри,
свободен ли путь. От всех призраков, еще пытающихся сцапать
тебя.
Выхожу из дверей дома. Вот и поджидающее меня последнее
письмо. Предлагается страхование жизни с выплатами в случае
инвалидности. Очень помогает при ампутации. С ним открытка из
Миннесоты. Фотография длинной тенистой улицы. А там, где
указано Для письма. Стоит только "прощай".
Корнелиус Кристиан волочет дорожные сумки по тротуару.
Переступая через собачьи кучи. Мимоходом заглядывая в каждый
дверной проем. За любым стоящим автомобилем может сидеть на
корточках кто-нибудь вроде Эусебиной черной, как смоль, мамаши,
держа наготове бритву, чтобы отрезать мне яйца. А у меня против
всех ножей и наганов лишь пара чувствительных кулаков.
На углу останавливается такси. Конец квартала. Мое дыхание
паром улетает по воздуху. Заталкиваю на заднее сидение две
сиротливых сумки. С переднего доносится голос.
-- Куда, приятель.
-- Пятьдесят седьмой причал.
Машины рекой струятся по авеню. Которую мы пересекаем.
Вижу съежившегося на крыльце одного из домов одетого в пальто
Толстолицего. Мог бы между прочим написать на плакате ПОКА.
Красное сырое осеннее небо. Этим утром читал Календарь на
первой странице газеты. Время высокой воды в Хелл-Гейт,
температура в Элкинсе, Роаноке, Детройте. В Денвере пятьдесят
градусов. Слабые до умеренных от юго-восточных до южных ветра с
переходом на северный. Завтра ясно, температура соответственно
времени года. В тенях от темных подмостий и балочных ферм.
Урча, проносимся мимо окон. Вижу красные трубы судов. И зеленую
шапочку на голове шофера.
-- Послушайте, приятель, пардон, конечно. Но я вас нигде
не мог прежде видеть. Вы меня извините, может вы какая-нибудь
знаменитость.
-- Нет.
-- Черт, а я бы поклялся, что знаю вас в лицо.
Кристиан сжимается на сиденьи. Изменяя выражение до полной
неузнаваемости, так что даже Эусебина мама меня не признает.
Сколько бы у нее ни было снимков. На которых я в роли
обнаженной модели. Тем временем мы взлетаем по пандусу и
устремляемся в центр города. Когда я вчера в вечернем костюме
вернулся в прибрежный район Йонкерса. Тряпичник заявил, что я
погубил костюм, и залога он мне не вернет. Лицо у него
побелело, он сказал, что это был лучший его наряд, от которого
теперь остались одни лохмотья.
-- Эй, постойте-ка. Понял. Я вас сразу узнал. Надо было
сразу треснуть себя по башке. Я же вас вез год, примерно,
назад. Я, бывает, и полиции помогаю. Никогда не забываю лиц. Ну
точно, подвозил вас к мамаше Гроц перед тем, как ее
пристрелили. Вам некуда было податься. Ты подумай, а. Вот это
совпадение, верно.
-- Да.
В потоке машин. Пролетаем мимо судов, ждущих у берега. Вон
за Гудзоном парк Палисейдс. Я смотрел на него из окна кабинета
доктора Педро. Расположенного в одном из небоскребов слева от
нас. Там он играет на скрипке или, быть может, скоблит полы.
Поглядывая вниз на утренних придурков. Число которых убавилось
на единицу.
-- Ну конечно, я вас признал. Я еще вам рассказывал, какой
у меня был магазин домашних животных. Это потому что я людям
зла не желаю. Так разве плохо не желать людям зла. Да я
всякому, кто желает им зла, скажу, тьфу на тебя. Я вон три
месяца назад чуть не загнулся. Кишку какую-то прорвало. Потому
что много волнуюсь. Так я же человек. Конечно мне не охота,
чтобы вдруг раз, и привет, только меня и видели. А тут кого не
встретишь, всякий старается поскорей от тебя избавиться. Я что
хочу сказать, в этом городе куча народу делает вид, будто они
из высшего общества. Такие готовы час оставаться никем лишь бы
минуту побыть хоть кем-то, вот они и увиваются вокруг
какой-нибудь шишки лет этак десять, а та их и знать-то не
хочет. А то еще есть другие. Знакомые. Эти всегда готовы
доказать, какие они тебе друзья-приятели, выпив и съев все, что
у тебя есть. Так вот я и спрашиваю, если честно, кому они на
фиг нужны.
Захлопываю желтую в шашечку дверцу машины. У серой
каменной арки входа. Здесь почти никого. Под крышей из стали и
стекла. Шаги мои гулко отдаются по деревянному настилу причала.
Пропихиваю паспорт внутрь холодной будки, сидящему в ней
мужчине. Взбираюсь по сходням. С чернильным штампом на зеленой
странице. День и месяц отбытия. В конце концов сказал всем этим
лакеям, что вились вокруг. Заглядывая мне в рот. Пока я
нежился, впитывая улыбки Шарлотты. Истребляя их вина, коньяки и
блинчики "сюзет". По прежнему пребывая в своем облачении. И
покуривая произведенную Моттом сигару. В конце концов поднял
руки. Потянулся и с удовлетворением произнес. Можете меня
пристрелить. Но расплатиться мне нечем.
И спрашивается
Господи
Почему
Горе мне подносят
На блюде
А удовольствие
В чайной ложке
Судно выводят на фарватер. В вышине сидят на снастях
чайки. Веют вымпелы, с берега машут, желая счастливого
плаванья. Таксист сказал, как знать, может еще и свидимся. И
отказался от предложенных мной чаевых. Теперь прогуливаюсь по
палубе под спасательными шлюпками. Просмоленными, готовыми к
спуску на воду. Корабль гудит. Так что дрожь пробегает у меня
по спине. Это буксиры отдают концы. Уезжаешь в никуда оттуда,
где все принадлежит кому-то другому. И нате, в салоне второго
класса. Этого двухклассного судна, которое я уже обрыскал,
выбиваясь из сил. Сидит та самая Лилия, моя знакомая по
закусочной на Шестой авеню. Держит перед собою зеркальце,
внимательно смотрит в него и пудрит нос. Отплывая со мной на
восток из этого города зловещих совпадений.
Корабль набирает ход. Красный шар солнца. Висит, уставясь
на нас. За пеленою города. Темнеет, словно бы умирая, день.
Сотни тысяч окон одно на другом. Проплывают ущелья. Поперечных
улиц. В сверкающих зданиях тонут авеню. Течение тащит нас вниз,
к самому краю города. Пальцы касаются поцарапанных деревянных
перил. На корме корабля. Ветерок обдувает лицо. Начинает
припахивать океаном. Лежащим вон там. Уходящим в отлив сквозь
Те-Нарроус и мимо Санди-Хук. Вспышка света. Одна из крыш
посылает нам золотое прощай.
Голова его клонится, ложась на ладони. Переваливаются
серые волны залива. Белея, словно отмытые кости, у черных
крутых бортов корабля. Бьет колокол. Зачем ты стоишь здесь. Со
своею надеждой и стародавними горестями. Безмолвный и
неподвижный. Прислушиваясь. К крику. Все равно никто тебя
никогда не услышит. В низинах Бруклина. И на вершинах изрытых
ходами холмов Бронкса. Когда я был мальчиком. Только что
попавшим к новым приемным родителям. Я вышел под вечер погулять
по кварталу. И заблудился оттого, что с большим увлечением
рассказывал прочим детям волшебную сказку Нью-Йорка. О том, что
мой настоящий отец был магнатом, а мама принцессой. Тогда
струился такой же осенний свет. Как тот, под котором мы с Фанни
гуляли, рука в руке. По окрестностям Маунт-Киско. Она притянула
меня к себе. У каменной серой стены. Под низко висящей листвой.
И сладкий сок омывал наши зубы.
И слюна ее
Была чиста
И прекрасна
