состроив такое лицо, будто я знаком кое с кем, который знаком
еще кое с кем, который кое-что из себя представляет, так что вы
лучше держитесь подальше. И проследовал мимо, на лишний дюйм
выпятив грудь. Большого впечатления не произвел, но хоть не
арестовали и на том спасибо.
Шарлотта в длинном платье из белых кружев и широкополой
соломенной шляпе на волосах цвета сена, сметанного в стога. Мы
спускаемся по красным ступенькам ее дома. И она удивленно
приоткрывает рот. Оглядев меня от светлых волос до персиковых
туфель. Я приветственно поднимаю забинтованную руку. В кармане
последние скудные доллары, которые я вправе потратить. Тихий
солнечный вечер, поднимается ветерок. Она говорит, что мать
разрешила взять ее машину.
-- Куда поедем, Шарлотта.
-- Поедем куда-нибудь.
И мы едем на север. По задним улочкам детства. Где
началось столь многое в моей жизни. Последние часы которой я,
как мне казалось, доживал всего несколько дней назад. Монахиня
в больнице, услышав от меня, что я умираю, сказала, нет, мистер
Кристиан, вы еще не готовы к встрече с творцом. Живущим, как
говорили мне, на вершине холме, в окруженьи лугов, зелень
которых пронизана лютиками.
Корнелиус ведет темно-серый восьмицилиндровый двухдверный
автомобиль. Останавливается у придорожной забегаловки, на краю
построенного в лесу огромного квартала многоэтажных домов.
Чтобы выпить виски с содовой под тускло синими лампами. Едет
дальше мимо разляпистого кирпичного здания, под голубоватой
шиферной крышей которого я когда-то учился. За окнами солнечных
классов росли ели, голубоватые окончания их верхних ветвей
касались стекол, и на мили вокруг лежали холмы и пригорки, и
чистые, волшебные озера. И лучше всякой алгебры казался звук, с
которым ветка скребла по стеклу бесконечными и бессмысленными
послеполуденными часами. А прикосновение к ее коже казалось
прекраснее всей истории с основами гражданственности вместе. Ты
жив, пока сам этого не сознаешь. Осознается лишь приближение
смерти. Потому что ты изо всех сил пытаешься его задержать.
Когда уже слишком поздно и ничего задержать нельзя. Вот и Фанни
Соурпюсс села в поезд и уехала навсегда. Дальше, чем ушли дни
нашей юности. Когда о чем бы мы ни говорили, все отзывалось
мечтой. Те дни были лучше нынешнего. В который я веду машину
Шарлоттиной мамы, не имея водительских прав. Последний памятный
вечер. Из всех иных вечеров, проведенных мной на этих дорогах.
И обремененных надеждами. На то, как я разбогатею. И забравшись
наверх, взгляну оттуда на прочих людишек. Смешавшихся в кучу,
чтобы легче было понять, насколько ты превосходишь всю их
дрянную ораву.
Сворачиваю налево, на мощеную булыжником дорогу. Взбираясь
на вершину холма вдоль трамвайных путей. Снова налево между
высокими и прямыми, тесно растущими ильмами. Знавал я когда-то
здесь одно заведение. По усыпанной шлаком дорожке спускаюсь к
автомобильной стоянке. Рядом со старым, но гостеприимным
ресторанчиком. С фабричными окнами. И целительной атмосферой.
Сюда мы рука в руке войдем с Шарлоттой и усядемся за накрытый
белой скатертью стол. Я уже вижу его сквозь листву на
расположенной ниже террасе.
Корнелиус Кристиан стоит на верхней ступеньке зеленой
лестницы, ведущей от входа вниз. Листья пальм колеблются, когда
под ними пробегают туда-сюда официанты, задирая носы,
презрительно морщась и удивленно приподнимая брови. Мажордом с
пренебрежительной миной указывает нам на столик. Одиноко
стоящий в дальнем углу. Садимся на железные, белые филигранной
работы стулья. Безмолвие и прохлада. Сукин сын лакей уставился
на мои полуботинки. Демонстрирую ему полную непринужденность. А
Шарлотта совсем сражена. Оскорблением, нанесенным мною
приличиям.
-- Разве тебе не известно, что персиковый цвет считается
высшим шиком.
-- Нет, не известно.
-- Я стану зачинателем новой моды.
-- Но на нас все смотрят.
-- Я думал, тебя обрадует возможность выйти со мной на
люди.
-- Она меня обрадовала. И сейчас радует.
-- Мне в этих туфлях легко и удобно. Я ими даже горжусь.
-- Мы сидим и никто к нам не подходит. Нас просто
игнорируют. Слышишь, в другом зале смеются люди в дорогих
нарядах. Мужчины в черных туфлях, темных галстуках и белых
рубашках. Все такие парадные. И официанты увиваются вокруг них.
Лоб Шарлотты Грейвз собирается в озабоченные волнистые
складки. Один из лакеев притаился за колонной. Приглаживает
зачесанные назад волосы на лысеющей голове. Осторожно
выглядывает. Кристиан поднимает руку. Изящно щелкая пальцами. И
видит, как ноздри ублюдка расширяются в глумливой ухмылке.
Ублюдок разворачивается и удирает, словно у него подметки
горят. И дурацкая рука моя застревает в воздухе.
-- Понятно. Игнорируют. Можно подумать, что я украл эти
туфли. В которых сейчас нервно сжимаются мои ступни. Знаешь,
прежде тут была фабрика. В лесной глуши. Тех, кто восставал
против установленных здесь порядков, травили сторожевыми
собаками. И между столиками взад-вперед разгуливали полицейские
с дубинками.
-- Корнелиус, это наш первый настоящий вечер вдвоем. Может
быть, поедем в другое место. Я надела мое лучшее платье. Оно
принадлежало еще моей бабушке. Бабушка в нем венчалась. Я
только подол подрезала. Ты не думай, я не против твоих туфель,
просто мне здесь не нравится. И я не хочу, чтобы на нас все
глазели.
-- Ты дитя, Шарлотта.
-- Какое там. Я себя чувствую не в своей тарелке. И ничего
не могу с собой поделать.
-- Не позволяй этим лакеям тебя запугать.
-- Нас ведь могли провести в другой зал, где играет
музыка, люди танцуют. А тут ничего нет.
Кристиан стремительно оборачивается ко входу в кухню, из
которой снова высовывается лакей, и тот столь же стремительно
скрывается за скрипуче качнувшейся дверью буфетной.
-- Скотина.
-- Видишь, как они с нами обходятся. Нам даже меню не
подали.
-- Сомнения по части моего вкуса вполне очевидны. Хочешь,
я спрячу ноги под стол.
-- Теперь уже поздно. Они к нам не подойдут.
-- Мы подождем. Улыбнись.
-- Не могу.
-- Шарлотта, у тебя такой красивый рот. Такие большие
зубы. И такая тревога на лице. Из-за моих туфель. Помнишь лето,
когда мы были детьми. Пикник и парад в День Труда. Я увидел,
как ты выходишь из дому в белой шелковой кофточке, и с такой
же, как сейчас, копной волос на голове. Ты крикнула мне,
привет, с радостью, какой я за всю мою жизнь ни в ком не
вызывал. Я и сейчас слышу твой крик. Он даже заставил меня
пойти на парад со всеми, хотя нет, вру. Я прятался за
деревьями, воруя для братишки мороженое, пока граждане нашей
страны маршировали на параде. Ты такое дитя. Мои туфли
свидетельствуют о дурном вкусе. Мои туфли свидетельствуют о
дурном вкусе.
-- О господи, прошу тебя, не надо кричать. Я ничего не
имею против твоих розовых туфель.
-- Персиковых.
-- Персиковых. Только давай уйдем.
-- Нет.
-- Ну, может быть, попросим чего-нибудь.
-- Попросим у них прощения. Я -- за туфли, которые стоили,
вероятно, долларов восемнадцать.
-- Да нет, Корнелиус, всего лишь, чтобы они подошли и
занялись нашим столом.
-- Увы, мне, как видно, придется смирить мою гордыню.
-- Корнелиус.
-- Какое у меня красивое имя.
-- Мы ведь с тобой происходим из одного класса. Мы люди
средние, ничем не замечательные. Я хочу сказать, что мы не
можем быть уверены в том, что всегда правы. Потому что
существуют люди получше нас.
-- А мы, стало быть, похуже.
-- Мы, может, и лучше других. Но не самые лучшие, я только
это хотела сказать.
-- Шарлотта, какая ты была загорелая и красивая на параде
в честь Дня Труда.
-- Ну не надо, Корнелиус, я просто не хочу, чтобы важные
люди смотрели на нас и думали, что нам с ними никогда не
сравняться.
-- Ты помнишь наше первое свидание. Как я угощал тебя
содовой после кино. С каким апломбом я это проделал. Как я
сказал продавцу в кондитерской, две с ананасовым сиропом,
пожалуйста. Я был покупателем. И он был мне рад.
-- Потому что ты был милый.
-- А теперь я какой.
-- Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я
знала когда-то.
-- Так кто же я.
-- Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу.
И до твоей...
-- До моей женитьбы.
Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном,
прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается
вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем
окружающей нас пустоты.
-- Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.
-- Это радует.
-- Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в
День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.
-- Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с
наслаждением съел.
-- Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в
городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала
последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за
город и вообще.
Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по
столу и кричит.
-- Обслужить. Обслужить.
-- О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала
меньше всего.
-- Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.
Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими
крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан,
того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин
людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет
эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз
клонится вниз.
-- Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не
позволял себе такого в моем присутствии.
-- Ты хочешь, чтобы я ушел.
-- Ты же знаешь, я этого не хочу.
-- Вот и хорошо.
-- Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.
-- Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь,
чтобы я ушел.
-- Да. Уходи.
Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз.
Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в
похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный
сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда
начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография,
на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом
с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь
не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя
воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора.
Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик.
Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы
по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые
полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих
собственных.
Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым
ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях.
Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце.
Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал
необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но
испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно
поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного
моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают
люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают. Что если ты не
желаешь пошевелить пальцем, чтобы их пристрелить. Значит, ты
готов валяться у них в ногах.
Корнелиус Кристиан стоит под невидано звездным небом. На
