бьет в нее реактивной струей. Между тем как она, стеная,
восходит по лестнице наслаждения. Темный ветер летит над нашими
головами. Прилив несет с собой холод. Сверкают огни уплывающего
в Европу океанского лайнера. Розовый отблеск солнца на крыльях
несущегося над водой самолета, двигатели которого переходят в
иную тональность, приближаясь к земле. Где-то здесь я впервые в
жизни напился. Приезжал сюда с оравой мальчишек. Из самого
Бронкса. Днями мы купались, а ночами стонали, обожженные
солнцем. И у дверей бара на Сто Третьей улице повстречали
темноглазую красавицу-девушку. С Манхэттена, из Ист-Сайда. А
несколько позже полисмен изловил меня, блюющего на променаде, и
сказал, стыд и срам, такой малыш, а уже надрался.
Мы с Фанни заглянули в угловую аптеку. Под черной с
золотом стеклянной вывеской, на которой значилось "Аптека".
Сели по разные стороны покрытого желтым пластиком столика.
Мужчина в белой куртке и бурых усах подал нам два горячих
шоколада с двойными сливками. И по две булочки каждому,
уложенных на края наших блюдец. С жутким акцентом называя нас
сэр и мадам, поклонился, вручил нам две длинных блестящих
ложечки, и поместил между нами склянку с цветными соломками.
Принес кольцо с салфетками и сказал, ну все, ребята,
угощайтесь. Фанни улыбнулась и накрыла мою руку своей, все ее
бриллианты сверкали, золото тяготило запястье. И снова наружу,
на улицы Фар-Рокавэя.
Всю эту безработную неделю. Я каждое утро лежал в постели.
Завтракая на серебряном подносе с гравированным оленем.
Вглядываясь в опрятный шрифт "Уолл-Стрит Джорнал". С громом
пересыпались туда-сюда драгоценные слитки. Сливались гигантские
компании. Росли в тишине колоссальные прибыли. Часть которых
доставлялась прямо к порогу Фанни. Пока я пил кофе со сливками
и укладывал кружочки болонской и салями между смазанными
маслом, поджаренными до золотого свечения кусками ржаного
еврейского хлеба. И старательно их пережевывал. А в двенадцать,
когда я спускался вниз, мистер Келли говорил мне, хай, мистер
Пибоди, и сообщал, какое сегодня барометрическое давление.
После чего, не утруждая себя попытками соорудить невинную мину,
частенько пукал.
Я заглядывал к чистильщикам обуви, садился на один из их
тронов. Лысый человечек с морщинистыми по локоть руками. Каждое
утро откидывался назад, озирая кожу. Дождавшись приступа
вдохновения, быстро раскладывал вкруг себя отборные баночки с
мазями. Чтобы я мог отправиться на прогулку в сияющих новым
оттенком туфлях. Нос и уши мои наполняли дымные запахи и звуки
сирен. Налетавшие из-за углов. А однажды мне померещилось, что
наступил конец света. Одиннадцать патрульных машин принеслись с
разных улиц. И окружили седенького старичка, что-то бормочущего
по-балтийски и толкающего детскую коляску с самодельной
жаровней для крендельков. Они записали его длинное имя и,
закатив в грузовик лихо дымящее сооружение, с воем умчались. А
он стоял и, роняя слезы, смотрел им вслед. И мужчина рядом со
мной сказал.
-- Вот, полюбуйтесь. Видели, что творят. Могли бы поехать
и забрать дюжину гангстерских воротил, почем зря обирающих
город, а вместо этого отнимают у маленького человека последний
кусок хлеба.
Ближе к четырем заходил в Спортивный клуб. Проводил с
О'Рорком пару раундов -- на кулаках и словесных. С каждым днем
все меньше страшился увидеться с Вайном. Пока однажды под
вечер, когда я лежал в парной на скамье. Размышляя о
богоотвратных денежных реках, текущих через эту страну по
тайным каналам, удить в которых можно лишь по особой лицензии,
коей мне ни единая сволочь не даст. Ко мне подошел служитель и
сообщил, мистер Кристиан, на столе у распорядителя вас ожидает
очень важное письмо. Я уж подумал, что комитет по вопросам
членства большинством голосов выразил мне вотум недоверия и
постановил вышвырнуть вон. Как морального разложенца и
продувного блудодея. Замеченного на пляже в растрепанном и
обсосанном виде. Каковой обсосанный предмет запендрячивал в
сказанную Фанни Соурпюсс.
Получил через мраморную стойку длинный белый конверт. Этим
вечером в холле отмечался избыток пожилых джентльменов
яхтсменской складки. Зашел за колонну и сел в зеленое кресло.
Дабы, вскрыв конверт, прочитать письмо. Написанное мелким
опрятным почерком.
Дорогой Корнелиус,
Я вполне понимаю нерешительность, мешающую вам появиться в
нашем старом отделении. Я сознаю, что в прошлом вы допустили
несколько далеко не похвальных оплошностей, но, хотя на награду
за благоразумие вам рассчитывать не приходится, в последнем из
ваших проступков нельзя винить только вас одного. Я считаю себя
виноватым в не меньшей мере, чем и все остальные. Я безуспешно
пытался связаться с вами по вашему адресу и надеюсь, что это
письмо вас найдет. Я хочу, чтобы вы пришли повидаться со мной.
Каждый день с десяти до часу дня я буду в моем вест-сайдском
отделении. Окажите мне эту услугу.
Искреннейше ваш
Кларенс Вайн
P.S. Остаток вашего долга, составляющий $243.21, я
отныне считаю погашенным.
К.В.
Как-то ночью проснулся. Увидев во сне, что Вайн основал
авиационный погребальный салон. Самолет-катафалк, самолет с
цветами и самолет со скорбящими приземляются на аэродроме, а
вокруг, куда ни глянь, сплошной погост. Лампа на столике рядом
с Фанни горит. Она лежит на спине, лицо скрыто пышной подушкой.
Только-только виднеется из-за края моей. Глаза глядят в потолок
из двух глубоких заводей, чья влага, переливаясь, течет по ее
щекам. Потянулся к руке, хотел спросить, в чем дело. И не
спросил. Из страха коснуться чего-то неприкосновенного,
скрытого в тайных омутах ее горя. Судя по выражению ее лица. От
нее уходило нечто такое, чего она не могла удержать. Вчера я
видел ее знакомых, приветственное махавших ей, покидая обшитый
деревом зал, в котором мы с Фанни встретились, чтобы выпить,
после того, как я, чуть ли не пританцовывая, вернулся из клуба.
С застывшими улыбками они махали ладонями, а она смотрела
сквозь них.
Свозил Фанни на экскурсию, на север, с вокзала
Гранд-Сентрал. Цепляемся друг за друга в крохотном мирке,
который мы выстроили из наших жизней. Сказал, почему бы нам не
пойти и не сесть в первый попавшийся поезд. Только я сначала
пописаю. Поднялся по ступенькам в большой писсуар. Выбрал одну
из мраморных канавок. У которой плечом к плечу стояли три
джентльмена и с одичалыми буркалами лихорадочно тягали себя за
белые напрягшиеся елдаки. В поезде рассказал о них Фанни. Когда
оправился от потрясения. Сказала, жаль, мне не удалось
посмотреть. Ей однажды приснилось, будто ее дрючат в три дырки
-- верхнюю, нижнюю и заднюю -- тремя солопами, да еще по одному
она держит в каждой руке. Охваченная религиозным чувством, что
ее как бы распяли. А меня до самого Маунт-Киско корчила
ревность. Прогулялись по городу. Потом по окрестностям. Слава
богу, хоть остальных четырех я ни разу не видел. Люди,
проносясь по дороге, изумленно глазели на нас. Показал ей белый
обшитый досками дом, в который меня с младшим братом отправляли
на лето. Озеро, где мы купались и байдарочными веслами лупили
по головам бедных, лупоглазых лягушек, которые, мирно
похрюкивая, нежились в воде. Прежде, чем прилечь, загорая,
всегда приходилось оглядываться.
При возвращении в город нас остановили, дабы арестовать за
бродяжничество, полицейские. Фанни помахала у них перед носом
шестнадцатью стодолларовыми бумажками. После чего они
арестовали нас за мошенничество. Потребовались три телефонных
звонка, чтобы найти Фанниного адвоката, только тогда они
извинились и отпустили нас, сказав, что кто-то услышал, как я
разговариваю, и принял меня за шпиона.
Начинался дождь, огромный поезд, гремя, нес нас к городу.
Признал в лицо человека, которого знал в Бронксе мальчишкой. Он
продырявил наши билеты, сделав вид, что никогда меня не
встречал. Единственный ребенок, которому родители дали все.
Даже вставные зубы взамен тех, которые я ему выбил в драке.
Смотрел, как он, возвращаясь в прошлое, в синей кондукторской
форме удаляется по проходу. Папа с мамой баловали его, словно
маленького принца. А после мир мимоходом заехал ему по яйцам.
Фанни купила мне перчатки из крысиной кожи. Ночами она в
пеньюаре и драгоценностях стояла на коленях у маленького
круглого столика в столовой. Покамест я пожирал редкостной
толщины бифштексы и беззащитные насметаненные груды шпината. С
наличностью у меня становилось все хуже и хуже. А в Фанни я
забивался все глубже и глубже. Наши тела хлопались на постели
одно о другое. В потном крещендо. Под льющуюся из приемника
музыку. Садясь голышом за рояль, я исполнял свои произведения.
Под невероятные мелодии, вылетавшие у меня из-под пальцев,
Фанни высасывала из моей флейты собственную замедленную тему.
Можно, пожалуй, сказать, что мой хобот почти и не покидал ее
рта. Если, конечно, не прятался в какой-то иной ее нише. А
однажды мы с ней увидели, как напротив производят арест
женщины-убийцы. Всадившей любовнику в спину семь пуль.
Вспыхивали красные мигалки, синие мундиры втекали в здание.
Потом все уехали в каретах скорой и патрульных машинах. И
прежде, чем мы уснули, убийцу выпустили под залог. Она
триумфально вернулась домой в огромном лимузине, которым правил
шофер.
Нынче утром Фанни повязала мне галстук и сказала, мой
бедный малыш, надень перчатки и пусть Глен отвезет тебя к
Вайну, я настаиваю. Пожалуйста, Корнелиус, ты будешь
чувствовать себя намного уверенней, если приедешь туда в машине
с шофером. Но я отправился пешком. Сверкая полуботинками.
Несгибаемый до конца, чем и славен. Дошел до замысловатого
сооружения из желтого кирпича. Пять этажей. У входа растут в
больших кадках благородные лавры. Холл, застланный коричневатым
ковром. Нигде ни следа зеленого цвета. Мужчина с навощенными
подкрученными усами и в пенсне осведомляется, может ли он быть
мне полезным.
-- Да. Я пришел повидаться с мистером Вайном.
-- В данную минуту он занят. Ваше имя, пожалуйста.
-- Корнелиус Кристиан.
-- О. В таком случае, мистер Кристиан, я полагаю, мистер
Вайн будет рад узнать, что вы пришли. Много о вас наслышан. Рад
познакомиться. Меня зовут Натаниэль Хардвик. Вы извините, я
ненадолго отлучусь. Пожалуйста, присаживайтесь. Вот здесь, если
угодно, разного рода чтение.
Ну и ну. Этот тип похоронит вас, даже если ему руки
связать за спиной. Визитка, брюки со стрелками. Говоря,
складывает, как бы в молитве, ладони. Голос мягок и утешителен.
Призывный голос. Начинаешь испытывать неудобство за то, что ты
еще жив.
Мистер Хардвик с поклоном указывает Кристиану на лифт.
Вверх на два этажа. Мимо с улыбкой кивающей девушки, на столе у
которой, милость господня, стоит еще один кубок Вайна. Направо
по коридору, с фотографиями по стенам, сделанными на похоронах
знаменитостей. В приемную, полную вечнозеленых растений. К
табличке "Посторонним вход воспрещен" на тяжелых дверях.
Которые Натаниэль открывает. В большую комнату. Кларенс за
массивным красного дерева столом, имеющим форму полумесяца. Как
всегда безупречно опрятен, чист и как всегда в темном костюме.
Сидит лицом ко мне в эркере с двумя окнами по бокам. Перед ним
восседают три джентльмена с толстенными сигарами. Один, с
