решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным
солнцем. Ночи напролет мы болтали с подружками, прислонясь к
чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового блеска лица,
волосы и ботинки. Ехали в какой-нибудь бар и, приехав,
говорили, привет, надо же, где повстречались, вот здорово.
Играли в игры, в которых душа уходит в кончики пальцев. А во
время войны он уехал туда, где нет деревьев, где люди живут,
попирая других, и так все и тянется, пока не кончится
коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине. В
печальный и тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей
эстакадой железной дороги. И остановился в мрачном и сером
проулке. Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант
выставлен для прощания в седьмом покое, по коридору направо.
Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом
выдвигаются, вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и
рукопожатиями с другими друзьями. Некоторые улыбались,
прищурясь, и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба
на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые чистые
души. Хотя и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у
меня скрепы стояли, и раздавил мою модель самолета. И еще я
любил его сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не
хотел. На следующее утро отслужили мессу, и гроб вместе с
людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась
снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая.
Я ехал в последней машине, с его подружками, шмыгавшими
заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы мимо
лотка с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются
на деревьях, белые снежные островки, разбросанные по лесу.
Зеленая палатка, рулон искусственного дерна, развернутый в
грязи. За надгробиями могильщики натягивают шапки и куртки,
серая толпа европейских работяг, ладони мирно свисают поверх
гладкого коверкота. Выстраиваются солдаты, что-то вдруг
трескается в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и
возвращается, отразившись от дальних холмов. Я стоял за
людскими спинами и даже не видел, как его опустили в землю.
Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и
она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все
мы стали молиться и повторять про себя.
Что-то вроде
Обещаю тебе
Обещаю
16
Вверх по трем кирпичным ступенькам. Сетчатая летняя дверь.
Покоробившаяся за зиму. Внутри за подъемными жалюзями темно.
Звоню в дом Шарлотты Грейвз. Нагибаясь, заглядываю в окно. И
вижу всплывшие из памяти красные стены и черный гроб. Сетчатая
дверь раскрывается наружу, красного дерева дверь со стеклянными
занавешенными филенками раскрывается вовнутрь. Обнаруживая
широкую улыбку Шарлотты.
-- Ой, ну входи. Как ты рано. Я еще только наполовину
готова. Перчатки снимешь.
-- Конечно.
-- Ой, какие милые.
-- Французская крысиная кожа, замечательно гладкая и
мягкая.
Гостиная с синим ковром и коричневыми покойными креслами.
Такая же, как в те годы. Когда матери говорили, ты так
проносишься через гостиную, словно это зал ожидания. Выпускная
фотография Шарлотты, стоящей между других девушек в белых
платьях. На пороге супружества. Или в начале череды лет,
ведущей к участи старой девы.
-- Ой, дай-ка я тебя рассмотрю. Ты выглядишь как человек,
много чего повидавший в жизни. Глупо звучит, я знаю. Но я-то
совсем ничего в ней не повидала. Пива тебе принести.
-- Да, пожалуйста.
-- Конечно. Сейчас. Я так разволновалась, что прямо не
знаю, за что хвататься. Только что вымыла голову. А волосы
высохли и торчат куда-то не туда. Видимо, не в том пиве я их
отполаскивала. Мам, где ты, Корнелиус Кристиан пришел.
Услышав, как выкрикивают твое имя, ощущаешь легкую дрожь.
Вот он я, пришел. Туда, где знаю каждую улицу и каждый дом. И
каждое летнее утро, начиная с восьми утра. Бежал по панелям в
остроносых туфлях без шнурков. На кладбище, стричь траву.
Откладывал деньги. Чтобы пригласить на свидание знакомую
девушку из богатой семьи. Забраться наверх, к ней, в ее
ослепительный мир. Далекий от моего, бедного и сиротского. Я
был ничем не хуже других. Но не имел тому доказательств.
-- О, привет, вот и ты, Корнелиус. Ну-ка, ну-ка,
замечательно выглядишь. Ни капельки не изменился.
-- Спасибо.
-- Разве что говорить стал чуть-чуть по-другому. Шарлотта
мне вывалила для стирки и глажки весь свой гардероб. Можно
подумать, что бедняжка ни разу еще на свидание не ходила.
Добрые улыбчивые глаза миссис Грейвз. Вызывающие у
человека желание почаще представать перед ними. Мне всегда
хотелось, чтобы она была моей матерью. Что за горе поразило ее.
Окрасив волосы сединой. Она всегда с радостью принимала меня. В
уютный мир своей добродушной красы. Во всех прочих домах мне
приходилось стоять в прихожих. Ожидая. А она приглашала зайти.
Приносила стакан шипучки и тарелку с печеньем.
У крыльца сигналит машина. Шарлотта выводит Кристиана.
Представляет его. Это Корнелиус Кристиан, Фреда, Джоан. Это
Стен, это Марти. Все сидят, разбросав с небрежным изяществом
руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
Мягко рокочущий двигатель, визг покрышек на поворотах.
Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих мамочек
и выдающихся папочек. Разговаривают о том, кто в каком
университете учился. Специализируясь по радостям жизни. А я
мимо курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом,
летящую мимо траву. Принадлежащую к другому миру. Разносчик
газет. Мотался по этим улицам взад-вперед. Думал тогда, что
стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых переплетах,
чтобы в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на
себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету и швырял на
безрадостные веранды. А иногда и в распахнутое окно.
Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью.
Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил,
было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир
заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за
руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым
шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за
деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка,
где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и
сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как
раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за
ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за
персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников
говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь
отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать
центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей,
я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого
звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне
долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в
ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе
губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди
умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки
казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики
над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так
приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз,
привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой
кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа
едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня
до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная
тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь,
рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты
спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за
руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла,
что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов
за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с
изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то
мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой
крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол. И
она сказала, ах ты мерзкий мальчишка, ты мне ковер испачкал,
пшел вон отсюда. Взрослые, как своего добьются, враз забывают о
справедливости.
Эта тенистая дорога, по которой мы катим. Эти легкие,
ласковые, не знавшие страдания голоса. Между старыми большими
домами пристроились новые белые коробки. А, вот и еще один. С
большой скучной верандой. Девочка-итальянка из моего класса. В
ней все было большим. И сердце, и бюст. Сказала, наверное,
паршиво быть сиротой. И что если я приду к ней домой, когда не
будет родителей, то она угостит мне желе и мороженым. Так и не
пошел, потому что никогда толком не знал, хорошо человек ко мне
относится или плохо. Столько раз ошибался. Нарывался на злобную
брань. Вместо того, чтобы тихо гулять по улицам с моими
"Новостями Бронкса". Звонил в звонки, стучал в двери. Говоря,
пожалуйста, заплатите мне. И из дверей высовывались головы с
осовелыми после ланча глазами, слишком озадаченные, чтобы мне
отказать. Я ставил в книжечке крестик против их адреса и,
прибегая к собственной выдумки заклинанию, пытался внушить им
чувство, что это еще не конец света. Но попадались и
бессердечные люди, обзывавшие меня лгуном и лентяем. Дрыхнущим
под деревьями, а после приходящим лупить в двери и свистеть в
прихожих. Я что-то такое шептал насчет свободы, а они орали,
чтоб я тебя больше не видел, и хлопали дверьми. И я уходил,
заливаясь слезами отчаяния. Все они еще пожалеют, когда найдут
меня в канун Рождества голодного, босого и замерзшего до
смерти. И как-то в один воскресный вечер той черной зимы. Я
написал поперек первой страницы газеты. Как вы себя чувствуете,
обжулив ребенка. В понедельник пришлось чуть ли не ползком
пробираться по улицам. Из всех окон торчали взъяренные лица. А
на одной веранде мужчина грозился кулаком, обещая раскроить им
мою башку. Я же от всей перепуганной души пожелал ему сдохнуть
и убежал.
Шарлотта Грейвз, протянув руку, касается укрытой крысиной
кожей ладони Кристиана. И улыбается. Автомобиль, покачиваясь,
пролетает один поворот за другим. Сворачивает на подъездную
дорожку. За лужайками и подстриженными кустами возвышается дом
с крестообразными оконными рамами и заостренной кровлей. Синеют
спрыснутые желтым светом ели. Вход, что у твоего замка. Хлопают
дверцы машины. Громкие приветствия внутри. Двигаюсь вослед
худощавым ногам Шарлотты. По мягкому ковру. Пока кто-то не
тормозит ее, придержав за руку. И я по ступенькам спускаюсь в
просторную комнату. Огромный сложенный из камня камин. Высокий
темноволосый малый в желтой рубашке с пристегнутым пуговицами
воротничком.
-- Привет, а вас я вроде не знаю.
-- Корнелиус Кристиан.
-- А я Стен Мотт. Вон та женщина с золотистыми волосами,
моя мать, а тот с седыми, отец. Давайте, наваливайтесь.
-- Прошу прощения.
-- Ну, на пиво или чего вы хотите выпить. Кстати, а вы,
по-моему, забавный.
-- Спасибо.
Кристиан отступает к оставленному свободным участку стены.
Рядом с мраморной каминной доской. Картина, на которой корабль
с раздутыми парусами летит по сине-зеленому гневному морю.
Ступени под аркой, ведущие вверх, к огромной обеденной зале.
