домов. Выйдешь к пустому участку неба. Высокий дощатый забор
окружает большой котлован. Маленькая решетчатая платформа, с
которой можно взглянуть вниз. Груды взорванного камня.
Прикрытые стальными сетками. Одинокий экскаватор. Леса,
уходящие на пять этажей в мрачную, оглушительную тьму. Плотники
в красных касках стучат молотками. Облитые ослепительным
светом. Кто-то гнет проволоку, кто-то режет железо. Огромный
кран, отвалясь от грузовика, задирает в небо стрелу. И на
черной доске. В середине золотом четыре большие буквы.
В А Й Н
На следующем углу Кристиан останавливается. Гудящий поток
застрявших машин -- пробка. Застывает, урча, длинный черный
лимузин. В четырех футах от меня восседает седой джентльмен.
Глубоко утонув в коже обивки. Ноги скрещены, лодыжки укрыты
черным шелком носков. Манжеты рубашки скреплены золотыми
цепочками. Бледная рука подносит к губам замерзший мартини.
Отчего остатки моего износившегося мира осыпаются ветошью. В
поисках утешения поднимаю глаза к окнам Фанни Соурпюсс. Одно, с
парой колонн по бокам и остроконечным карнизом сверху, смутно
светится. Штора приспущена. Сказала, что может пристроить меня.
Сделать вице-президентом компании. Дать водителей и кучу машин,
чтобы те их водили. И я буду сидеть. Еле видный в густом пару.
Такой я стану. Дымящейся кучей говна.
Мистер Келли на вахте. Произносит, хай, мистер Пибоди. И
пока мы поднимаемся, говорит, давненько не виделись. Выхожу в
маленький холл. Жму перламутровую кнопку и жду. Мистер Келли,
прежде чем задвинуть дверцы, сообщает, ваша тетушка дома. Еще с
вечера. Шофер поднялся с ней вместе, покупки подносил. И
Кристиан опять нажимает кнопку. И стучит. Внутри тишина. Затем
легкий скрип. По другую сторону двери. Стою здесь, не нужный.
Решительно никому. Каждому подавай новые лица. Мимо старых,
знакомых, все пролетают галопом. К тому же их оказывается так
приятно топтать. А я боюсь остановиться, задуматься. О том,
какой омерзительной, черт бы ее побрал, борьбой была заполнена
вся моя жизнь.
Кристиан лупит кулаком по белым филенкам. Орет. Фанни,
открой, я знаю, ты дома. И видит ее лицо. За изящной старинной
дверной цепочкой. Оглядывающее меня с головы до ног.
-- Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян.
-- А я занята. До свидания.
Дверь закрывается. Еще один миг неизбывной боли оттиснут в
моем паспорте. Всем, кого это может касаться. Не дозволять
подателю сего бесплатно пользоваться какой бы то ни было
задницей. Отказывать ему во всякого рода положенной по закону
помощи, чинить любые помехи. Разрешается также допекать его
всеми возможными способами. На кулаках моих быстро вспухают
костяшки. Фанни внутри. Сокруши ее своим вожделением. Дитятей я
играл в самые грязные, гнусные и гадкие игры. В подвалах. Стоя,
на уединенных аллеях и лежа, на пустырях. Девочки, перед носом
которых я размахивал своей пыркой, спрашивали, а хочешь
посмотреть, что у меня. Всегда отвечал хочу. Из рыцарских
побуждений.
Корнелиус отступает на пару шагов. Нацеливается. В точку
между филенками. Много трогательных воспоминаний растерял я в
горестные минуты. Прикрываю правой рукой запястье левой.
Выставив вперед то плечо, от которого меньше проку. Захлопнула
дверь перед моим лицом. После того, как сама допустила меня до
всех своих полных соблазна укромностей. И вдосталь накушалась
моих овоидных канапе. Пропуская им вслед рюмку за рюмкой, до
краев налитые жизненным соком моих нерожденных потомков. Меня
так просто не вытуришь.
Корнелиус летит через маленький холл. Мимо пластиковых
цветочков. Под белыми потолками. Дверь распахивается, и Фанни
Соурпюсс в пеньюаре золотистого шелка отскакивает назад. А я
продолжаю полет. Со свистом пересекаю прихожую. И сквозь еще
одну дверь, влетаю в гостиную. Уже достаточно медленно, чтобы
краем глаза заметить, как Глен в одних подштанниках удирает на
кухню, волоча за собой штаны.
-- Ну, я же его достану. Я до него доберусь.
-- Оставь его в покое, Корнелиус. Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян, а твоего Глена я сейчас
укокошу.
-- Я полицию вызову.
-- Не двигайся.
-- Да остановись же хоть на минуту, Корнелиус, с чего ты
решил, будто имеешь право вот так, без приглашения, врываться в
мою квартиру.
-- Имею.
-- Ни хрена ты не имеешь.
-- Имею. А до Глена я доберусь. Скачет тут без штанов.
Позорник.
-- Ха-ха-ха, чья бы корова мычала.
-- Что он здесь делал.
-- То самое, что и ты, когда сюда приходил.
-- Сука дешевая.
-- Ишь ты, поди ж ты. Боже ж ты мой. Нет, это великолепно.
Я дешевая сука. Я, к твоему сведению, как раз дорогая. А тебе
так и вовсе не по карману. Потому ты меня так дешево и получил.
Что у тебя с рукой.
-- Не твое дело.
-- Ишь ты. Я звоню тебе, а ты отвечаешь мне так, словно во
мне и кошке вываляться противно. А потом врываешься сюда, делая
вид, что я твоя собственность.
-- Ты уезжала.
-- Уезжала, кататься на лыжах. И нечего на меня так
смотреть. Как будто я занималась не только этим. Потому что
именно так все и было. Я могу получить любого мужика, какого
захочу. И в любое время. Что я и делаю. Для меня даже слово
специальное выдумали. Нимфоманка.
Кристиан медленно опускает голову. Разжимая кулаки
выпрямляется. Фанни молча глядит на него. Две крупных слезы
изливаются из Кристиановых глаз. Плюхаются вниз, разбиваясь о
носки моих туфель. После чего впитываются в ковер.
-- О, иисусе-христе, Корнелиус. Что же это такое. О,
иисусе. Это ужас, что ты со мной делаешь. Ты самый
непредсказуемый сукин сын, с каким я когда-либо сталкивалась.
Что мне сказать, чтобы ты забыл о моих словах. Ты просто меня
разозлил. Довел до белого каления. Ну пожалуйста. Все равно
ведь не будет проку. Если я стану просить прощения. Каких ты
слов от меня ждешь. Мы же не можем все быть такими, как ты. Я
так и вообще не уверена, что мне этого хочется. О господи. Ну
прошу тебя. Ты позволишь. Можно, я тебя обниму. Пожалуйста.
Разреши мне хоть это. Мне так этого хочется. Прижаться к тебе.
Потому что мне кажется, что я тебе необходима.
Ты
Крошечный
Человечек
14
Ночь пролежал рядом с телом, владеющим частью богатств,
которые топчешь, проходя тротуарами этого города. Проснулся от
уханья в трубах. Затянутая в джинсы Фанни принесла мне завтрак.
Тяжело груженый поднос поддерживал ее голые груди. Сказала, что
ей пора на совет директоров. И одевалась, пока я в уюте постели
пытался избыть похмелье, глотая стакан за стаканом
грейпфрутовый сок из бездонной жестянки. Вслед за которым
отважно отправил тарелку длинных и тонких ломтиков бекона,
поджаристые кукурузные оладьи, виноградный джем и кофе.
Прогадился, будто ангел, витающий среди звезд. И принял ванну,
распевая под хлопьями ароматической пены.
Расстроенные глаза Фанни, воротившейся к часу дня. В
аккуратном коричневом костюме она стояла в проеме двери,
стягивая черную пелеринку. Чуть голубели вены под кожей. Я
сидел в белой гостиной, слушая вечерню и думая о Европе. И
когда черного дерева горничная вошла с пылесосом, Фанни
сказала, давай смотаемся куда-нибудь, день нынче такой чудный.
Мы лежали на сером пляже. Длинные волны, накатываясь, били
о песок. Чайки макали в пену клювы. Фанни сказала, что сто лет
не заглядывала в подземку. Да и не хочет заглядывать. Я
ответил, не хочешь, не надо, и ушел от нее на целый квартал.
Она бежала за мной, гневно сверкая глазами. Жестким кулаком
двинула меня по поврежденной руке. Так что плечо у меня вдруг
обмякло и заныло, будто расшатавшийся зуб. И мы, рассмеявшись,
спустились к темной гремучей скоростной линии, из конца в конец
просквозившей город. Я видел глаза Фанни, встревоженные,
ожидающие. Рыщущие по необъятной людской толпе. По толстым
женщинам, укутанным в пальто. По старикам в наглухо застегнутых
на молнии куртках, в белых носках, торчащих из помятых ботинок,
старикам с остановившимися глазами сновидцев. По раввину в
черном, держащему за руку мальчика с широко распахнутыми
глазами. По портрету Мисс Подземки. С такой же улыбкой, какой
улыбалась мисс Мускус. Когда замечала, что я вглядываюсь сквозь
платье в ее прекрасное тело. Солнечный свет. Над островами
бухты Ямайка. За грязью и копотью окон вагона. Лачуги на
болотистых пустошах, илистые бухты. Дым мусорных свалок. И
сойдя на последней станции, мы по чужим мостовым направляемся к
океану. Проходим кварталом пустых серых домов. На дощатом
променаде она крепко стискивает мою руку. Душистый ветерок
вздувает сзади ее волосы. Лежа на песке, обнимает меня. В
аэропорту взлетают и садятся самолеты. Корабли на горизонте.
Теплое солнце. Морем пропахший воздух. Рушатся океанские волны.
Фанни, держа меня за ладонь, произносит, Корнелиус.
-- Может, здесь и находится самая что ни на есть
вселенская задница, но это лучший из дней, какой я помню за
многие годы. И что бы еще не случилось, я всегда буду
счастлива, что повстречала тебя.
До темноты лежим на песке. Ее рука нежно играет с передком
моего пальто. Отчего я, в конце концов, рявкнув, кусаю ее за
горло. Рыча от сладчайшей муки. Пока она сдвигает светлую
голову вниз и в долгой колыбельной проходится по моей флейте
языком и губами. Втискиваю руки под ее пелерину. Грея их об ее
переполненные животворными соками груди. Вдали от всех, в
сереющей вдоль берега тьме. Украшенной вывесками, говорящими,
быстрозамороженный заварной крем, магазин подарков, пицца-парк,
сигары по городским ценам. Мальчишкой я боялся, что в этой воде
таятся акулы. Которые рвут белую кожу мальчика на
кроваво-красные лоскуты. Стягиваю с Фанни штанишки. И мальчик
умирает, покамест люди, голося, выбегают из волн. Пульсирующая
скользкая плоть у нее между ног. Мягкая, уютная, теплая.
Господи-боже, даруй мне победу. Дай честный шанс безработному
похоронному подмастерью. Воспомни ныне благодеяния, кои я
совершал. Изливая живительный сок моей юности на всех
лицемерных соседей, какие были в округе. Оравших на меня и
грозивших мне кулаками, когда я был всего лишь беззащитным
ребенком. Вечерами по пятницам кидавшимся помидорами в сетчатые
по летнему времени окна, дабы украсить их, играющих под окнами
в бридж, подобиями орденов и медалей. Планировавшим набеги с
другими полуночными друзьями. Меня окружали люди с подлостью,
ясно начертанной на лицах, не более чем подлые паскудные крысы,
приговоренные к благому страданию. Здесь, на земле. Особенно в
субботние ночи. В одну из которых мы, натянув по три пары
носков, выкопали каждый цветочек и кустик и заменили весь
паршивый участок огородом соседа. Воскресным утром розы Миллера
цвели в огороде у Даффи. А георгины Даффи сияли красками вдоль
границы Миллеровых владений. Тем утром, подняв глаза от своих
газет, они поугрюмели ровно вдвое. Никак не могли смекнуть,
кому им теперь, едрена вошь, грозить кулаком. Так и стояли, оба
без пиджаков, стояли руки в боки два собственника, два столпа
общины, пытаясь понять, что приключилось. Я как раз семенил
мимо их частоколов в сторону церкви. Впоследствии, вдосталь
наоравшись и взлелеяв самые мрачные подозрения, каждый подал в
суд на другого. А вдохновителем тех ночных трудов был именно я.
Фанни пытается выдавить из моих яиц последнюю каплю.
Пальчиками, словно сливу, выбирает одно. И белый рьяный поток
