сношаясь с кем ни придется. И каждый говнюк, в которого она
сдуру влюблялась, в конце концов выкидывал ее, будто пустую
коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный день,
в самый разгар ее несчастий, она, принимая холодный душ, не
поумнела. И не встала на ступенях самого модного отеля
Палм-Бич. Морской бриз вздувал ее тонкое белое платьице,
прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались
по плечам. И старый богатый сукин сын в новенькой
шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу.
И едва увидев ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин.
Расплющив собственной мордой сигару. Потому что она ему
улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.
-- Ширинку он у меня расстегнул в два счета. Вместе с
бумажником. Пока адвокаты разводили с ним его первую жену.
Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его
капиталы она запустить все же успела и бог ты мой, как же она
этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под арест.
Сыпала сахар мне в бензобак. У меня был белый спортивный
автомобиль, так она через весь багажник намалевала красными
буквами: шлюха. Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо.
Кончилось тем, что она вцепилась мне в волосы в холле
"Уолдорф-Астории", а я откусила ей мочку левого уха и послала
ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих пор со мной
судится. Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано.
Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно тебе
говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему.
Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми
сосцами груди. Кожа между ними вся в морщинках и мелких
веснушках. Две складочки жира лежат поперек живота. Спросил,
как она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у
меня голова болит.
Мой собственный череп наутро вибрирует, а колени дрожат.
Проснулся в темной комнате, кругом зеркала. Глянул в окно.
Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами к
пасмурным, покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон.
И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в поисках
телефона. Каковые сменяются поисками грейпфрутового сока для
моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы он снова мог
шевелиться. Вроде бы мельком увидел профиль Глена вынимающего
из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю
в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем, чтобы
наткнуться на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным
столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой булки с
корицей во рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится.
Заслоняясь рукой, будто я -- готовая прыгнуть и цапнуть собака.
Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым
воротничком, она вопит, тыча пальцем в мои причиндалы. Не
подходи ко мне близко, не подходи.
Обмотавшись розовым полотенцем. Звоню из гостиной. Пол
покрывают бутылки из-под шампанского, подушки и выдранные из
парусного журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а
поутру вдруг наскакивает на тебя. Четверть первого.
Разговариваю с Фрицем. Который не верит, что я смертельно
болен. Дрожь, колотье и боль в голове и в конечностях. Вот
рядом доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе.
К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро ль оно
рванет. Врач, который меня консультирует, говорю я ему,
считает, что к завтрему я буду в порядке. Насколько я слышу,
отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать
минуту в совершенном, страшном молчании. Требуется немалое
время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю его уже под
холодным душем. А теперь пора уходить.
Одеваясь, обнаружил, что мои овоидные самоцветы, как и
душа, съежились и усохли. Эфиопской наружности джентльмен свез
меня в лифте вниз, сообщив, что смена мистера Келли
закончилась. Увидел Глена, читающего газету в сером лимузине у
входа. Пригнувшись, повернул на углу на запад, пересек Мэдисон
и Пятую. Сошел по серым ступеням, миновав увитый плющом фасад
управления зоосада. И по вихлявой тропинке спустился под
каменный мостик. Своды которого исписаны разными разностями.
Джули сосет. Марта берет в ухо. А Фанни Соурпюсс съела меня с
потрохами. Сказав, что у нее нет в этом мире ни приюта, ни
жизненной цели. Есть только то, чего жаждут все остальные.
Деньги.
В этот вторник грязь растопилась под солнцем сразу после
полудня. Я дышал во все легкие. Выветривая алкоголь. Шел себе,
такой маленький на фоне далеких многооконных горных пиков, со
всех сторон указующих в небо. Вскарабкайся туда и станешь
богатым. Утяни шнурки из ботинок всех этих седых толстозадых
чучел. Восседающих за своими столами на каждой ступеньке
лестницы, решая, как бы меня попроще спихнуть. Белесая зимняя
травка вылезает из трещин на серых боках валунов. Там, внизу,
где развеваются флаги, вся эта публика катается на коньках. А
на вершине того холма она играет в шашки и в шахматы. И еще я
слышу, как вертится карусель. Воздух тих. Орут и играют дети.
Корнелиус Кристиан лихо взбегает по ступеням Спортивного
клуба. Бронзовая табличка извещает, что внутрь допускаются
только члены клуба. Вхожу с таким видом, словно я тут хозяин. И
тут же человек в зеленой форме спрашивает, член я или не член.
Член, а как же. Кристиан, клоун кавказской расы. Из рода
человеческого.
Я часто сюда захаживал несколько лет назад. Неторопливо
пересекал мраморный пол, чтобы сдать пальто. Добродушный
джентльмен приветствовал меня из-за стойки. За которой
виднелись плечики, крючки и бирки для сумок. В зеленых кожаных
креслах сидели многообразные миссис Соурпюсс. Ожидая, когда
мужья их пропарятся. Чтобы этой ночью бросить к их ногам
боготворящий их мир.
-- Вот сюда, сэр, к следующему лифту.
Мужская рука в белой перчатке указывает мне путь мимо
мерцающих бронзой дверей. Дрынь-брынь, бегут огоньки. Пятый,
пожалуйста. Все так приветливы и дружелюбны. Разве кто
огрызнется порой, да и то еле слышно. Что-то вроде решетчатой
клетки с человеком внутри. Укладывает мой бумажник и мелочь в
бурый бумажный пакет. Жмет железную рукоять. Прищипывая края.
Примерно как с бедрами Фанни. Ущипнешь. Застряв между ними. Они
и раскроются.
Вдоль темноватых рядов именных нумерованных шкафчиков.
Служитель говорит, вот хорошее место. Рядом с главным проходом.
Глубоким голосом убеждает меня купить спортивные туфли,
суспензорий, трусы и рубашки. Все с эмблемой клуба, пурпурной
стрелой. Раздеваюсь между темно-зелеными шкафчиками. Совсем как
в давние годы. Глядя поверх деревьев в окно. По извилистым
парковым дорогам проползают машины. И ночами, когда огоньки
опрыскивали эту серую даль. Опуская небо пониже. Коля его и
клеймя. Ты смотрел из окон в безопасности и тепле.
Звуки спортивных схваток. Вдоль длинного коридора. Лязг
фехтовальных клинков. Топот бегущих ног. Хруст сгибаемых
коленок. Вот в эту дверь. На стенах фотографии бойцов, одни
сплошь в мускулах, другие -- сплошная улыбка, но каждый стоит,
изготовясь к удару. Атлеты вхожи туда. Куда другие и нос сунуть
боятся. Потому как у них кулаки. Светловолосый мужчина сидит за
столом. Склонившись над дневным выпуском газеты. Неторопливо
поворачивается, чтобы взглянуть. Недоуменно хмурится.
Откладывает газету. И восклицает.
-- Ну ты подумай. Да это ж Корнелиус Кристиан. Где тебя
столько лет носило.
-- В Европе.
-- Без шуток. Ну кто бы подумал. Что ж, рад тебя видеть,
чемпион. Слушай, а ты неплохо выглядишь. Нет, это ж надо. В
Европе. Как они там, поумнели.
-- По-моему, да.
-- Это хорошо. А то валят оттуда валом какие-то недоделки.
Да, вот это сюрприз. Года три, наверно, прошло, или четыре.
-- Семь.
-- Ну ты подумай. Семь лет. Помнишь Адмирала. По-прежнему
тут. И куча морских капитанов. Судьи. Мэры. Актеры.
Промышленники. А я все еще пытаюсь продавать свою антикварную
мебель. Этой ораве крохоборов. Ну не желают они покупать моих
шератонов с чиппендейлами. Слова для них длинноваты, не
понимают. Лучшая подлинная старинная мебель, какую когда-либо
делали у меня в задней комнате в Бронксе. Однако, послушай,
Корнелиус, ты и вправду здорово выглядишь. Тут, знаешь, форму
держать невредно. В городе черт знает что творится с
преступностью. С ума можно спятить. Даже честный преступник и
тот не чувствует себя в безопасности. Теперь уже убивают прямо
в подземке. То есть, если ты ночью добрался до дому живым,
считай, что тебе повезло. Собственно и днем то же самое.
Слушай, а что ты поделываешь, Корнелиус, работаешь где-нибудь.
-- Да.
-- И кем.
-- Ну, пожалуй, меня можно назвать распорядителем.
-- Распорядителем. Это которые раздают бесплатное пиво.
Прислал бы, что ли, и мне приглашение.
-- Всенепременно.
-- Корнелиус, голубчик, ты даже не представляешь, до чего
я рад тебя видеть.
В это зале с зеленым полом. В которую входят Адмирал и
Судья. Под уханье боксерской груши. Под звуки колоколов и сирен
пожарных машин, летящих внизу по улице. Сердце мое согревается.
Вот первый человек, который рад меня видеть. Его искрящиеся
голубые глаза. Ублаготворенное круглое брюхо. Изгоняют
одиночество прочь. Вселяют надежду. Именно в тот миг, когда я,
упав на колени, возносил лихорадочные мольбы. О драгоценный
мир, услышь мой тоненький голос. Разреши мне сказать би-бип.
Прежде чем ты велишь мне заткнуться.
-- О, Адмирал, вы помните Корнелиуса Кристиана.
-- Нет.
-- Что. Корнелиуса Кристиана не помните. Бронксовский
Бомбардир, чемпион в среднем весе. Лучший хук левой и встречный
правой, какой вы когда-либо видели.
-- Нет. Не помню. Но ему не мешает побриться.
-- С какой это стати.
-- С такой что он весь зарос.
-- Да ну вас, Адмирал, ничего он не зарос. Мы все тут
бреемся каждый день.
-- Мне это все едино, но женщинам подобная щетина
представляется оскорбительной.
-- Что вы на это скажете, Корнелиус, оказывается, бороды
оскорбляют женщин. Может, Судье пора уже выписать ордер на ваш
арест. Это, может, в Европе заросших любят. А американской
женщине подавай голенького. Есть у вас, что на это ответить,
Корнелиус.
-- Американская женщина это всего лишь товарная единица.
-- Что. Погодите, Корнелиус, давайте без длинных слов. Вы
хотите сказать, что они покупаются и продаются. Вроде как скот.
На предмет извлечения прибыли.
-- Да.
-- Ну ты подумай. Пойду-ка я, пожалуй, домой, пересчитаю
своих дочерей.
О'Рорк стоит, уперев руки в боки. Клетчатый купальный
халат свисает ниже колен. Шея обмотана полотенцем. Они с
Адмиралом пролезают под канатами ринга. А я на цыпочках
удаляюсь. Под звуки ударов по корпусу и свист пролетающих мимо
носа перчаток. Сладкий запах пота и теплых пушистых полотенец.
Наилучшего качества белье. Во всем здании не сыщешь ни единого
пальца с грязью под ногтем. За всю ночь ни разу не пукнул. Так
в себе и держал. Чтобы не доставить огорчения Фанни. А она в
благодарность чуть не сдула меня с кровати. Решила, должно
быть, что я жираф. У них один писает, а другой это пьет. С
большим удовольствием. Руки и ноги ее все еще обнимают меня.
Чувствую их вкруг себя, спускаясь по серым ступеням. Она
сказала, что женщины всегда ее ненавидели. И что она ненавидит
женщин. Мотнув головой в сторону окон. Опуская бинокль и
говоря, не могу навести на резкость. Эти двое напротив как раз
