Она оделась, вызвала двух штейновских молодцов, через десять минут
собрались у пролома, и пошли. В коридорах пустыня, на тонком шнуре
болтается неутомимый ночник, жалобно звякает колокольчик - сторож
обходит доступную ему часть здания... Фаина впереди, за ней молодцы,
они крадутся к дверям комнаты, где когда-то лежал на полу, мечтал об
утепленном гробе Гарик. Фаина привычным глазом прильнула к замочной
скважине, слышит негромкое гудение. О мощности прибора Гарика ходили
легенды...
Приоткрыли дверь, проскользнули - за пультом фигурка. - Гарик, - во
весь свой властный голос сказала Фаина, - я же говорила, не до
утра...
Но что-то неладное творится с Гариком: молчит, не дергается, не
трясет плечом, не насвистывает соловьем - даже не обернулся на
призыв!
- Гарик... - рыдающим голосом молвила Фаина. Не отзывается.
- Прибор, слава Штейну, на месте... - оглядев могучие контуры,
сказал один из молодцов, - не успели, сволочи... - он сплюнул,
демонстрируя пренебрежение к могущественным грабителям.
Фаина тронула фигуру за плечо. Упала тюбетеечка, подарок Штейна, под
тяжестью руки опустились в кресло одежды, легли угловатой кучкой.
Нет Гарика. Но что это?! Один из молодцов, потеряв дар речи,
указывал на магнит. Обнажен от оболочек, направлен на кресло
зияющими полюсами!..
Нетрудно догадаться, что произошло - гигантский беззвучный всплеск,
отделение биополя от телесной субстанции, мгновенный разрыв
опостылевших связей, обязанностей, любовей... Бедный Гарик!
Несчастный случай? Рискованный эксперимент, девять мгновений одной
трагической ночи?..
16
Когда начала отрываться, со скрежетом и хрустом, душа от тела, Гарик
все чувствовал. Это напомнило ему детство - удаление молочного зуба,
шипение заморозки, неуклюжесть языка и бесчувствие губ, и со страхом
ожидание, когда же в одной точке проснется, прорежется сквозь
тупость живая боль. Так и произошло, и одновременно с болью
прорезался в полном мраке ослепительный свет. Гигантский магнит, не
заметив ушедшей ввысь маленькой тени, всосал в себя, распылил между
полюсами и выплюнул в космос множество частиц, остатки студневидной
и хрящевидной субстанций, составляющих наше тело. Они тут же
слиплись, смерзлись, и пошли кружить над землей, пока раскаленные от
трения о воздух, не упадут обратно, как чуждая нам пыль.
То, что промелькнуло, недоступное ухищрениям науки, граммов
тридцать, говорят знатоки, - это нечто уже знало, что впереди:
никаких тебе садов, фиников-пряников! Но и вечных пожарищ, сальных
сковородок тоже не будет. И переговоров со всеведущим дедушкой не
предвидится. Предстояло понятное дело - великий счет. Пусть себе
мечтают восточные провидцы о переселениях, новосельях - ничуть это
не лучше, чем раскаяния и последующие подарки... или рогатые твари с
их кровожадными замашками. Нет, нет, ему предстояло то, что он
хорошо знал и понимал, чувствовал и умел, ведь непонятным и чуждым
нас, может, испугаешь, но не проймешь.
Он пройдет по всем маршрутам своей судьбы, толкнется во все двери,
дворы и закоулки, мимо которых, ничтоже сумняшеся, пробежал,
протрусил по своему якобы единственному пути. И на каждом повороте,
на каждой развилке он испытает, один за другим, все пути и
возможности, все ходы до самого конца. Бесплотной тенью будет
кружить, проходя по новым и новым путям, каждый раз удивляясь своей
глупости, ничтожеству, своему постоянному "авось"... И после
многомиллионного повторения ему откроются все начала, возможности,
концы - он постигнет полное пространство своей жизни.
Фаина... Душа его предвидела, как будет упорно ускользать,
увертываться, уходить в самые бессмысленные ходы и тупики,
обсасывать мелочи - отдалять всеми силами тот момент, когда встанет
перед ней яркий июньский денек, Фаина на траве, прелести напоказ...
Она обиженно, настойчиво - "когда, когда?.." Когда поженимся, уедем
от отеческого всезнайства и душной опеки - когда?.. И не было бы ни
того ребенка, малютки с отвислым животиком, ни шестиметровой халупы,
ни постоянных угрызений - только сказал бы решительно и твердо
-"расстанемся!" Нет, ему неловко перед ее напором, она знала, чего
хотела - всегда, и это всегда удивляло его. Он никогда не шел по
прямой, уступал локтям, часто не знал, чего хочет - ему было все
равно... Все, кроме науки! Он не может ей отказать, что-то лепечет,
обещает... Домашний мальчик, считал, что если переспал, то и обязан,
заключен, мол, негласный договор, свершилось таинство, люди
породнились... Воспитание, книги, неуемный романтизм... "Не обеляй
себя, не обеляй - ты ее хотел, оттого и кривил душой, обманывал,
думал - пусть приземленная, грубая, простая, коварная, злая... но
такая сладкая... Пусть будет рядом, а я тем временем к вершинам -
прыг-скок!.."
И это тоже было неправдой, вернее, только одной из плоскостей
пространства, по которому ему ползти и ползти теперь. Надолго
хватит, на миллионы лет. Поймешь, что в тебе самом и рай, и ад.
17
Но это же выдумки, говорят здравомыслящие люди, все было куда проще.
Окончательно потеряв стыд, он где-то на стороне так нагрузился, что
едва доплелся до собственных дверей, ввалился, шмякнулся на пол в
передней и храпел до трех, потом прополз к себе и затаился. Фаина
решила больше не терпеть. Толкает дверь, входит к нему, шарит
выключатель, вспыхивает лампочка на тонком проводе. Головка грифа...
почему-то вспомнилось - сидел на камне, в ослепительном южном
свете... С Гариком ездили, давно... Воспоминание смягчило ее, и она
тихо, без ругани и резких движений:
- Гарик, размениваем или съезжай.
Он смотрит в потолок, куда ему менять, а съезжать - тем более.
Давным-давно что-то сломалось в нем, его преследовало унизительное
видение затопленной квартиры, с тех пор он чувствовал себя человеком
только под летучими парами.
Фаина, постояв, ушла к себе. Он потихоньку оделся, ноги в туфли, и,
не завязывая шнурков, поплелся в Институт. Входит в свою комнату,
перед ним прославивший его прибор: еле слышно струится вода, омывая
полюса, шуршат тараканы, облюбовавшие новое поле... Все здесь уже не
так - какие-то наглые приставки, пульты, сколько народу
присосалось... Все, все прожитое кажется ему испорченным,
захватанным сальными пальцами. Сам во всем виноват. Пожалуй, хватит.
Не надеясь на веревку, он плетется в коридор, где, как спящие
бегемоты, притаились мощные центрифуги со вздернутыми высоко вверх
чугунными крышками, отдыхают от бешеных сил точеные роторы на
титановых струнах, вкусно пахнет машинным маслом... Он вздохнул,
положил голову на край, привычным движением опустил рычаг: сдвинут
запор с громадной пружины, крышка тронулась и, разгоняясь, всем
весом падает на тощий затылок.
18
Так как же было? Все сходятся на том, что несчастный оказался ночью
в Институте. Но дальше начинаются расхождения. Тело нашли, но без
признаков облучения... и никаких следов на затылке!.. А магнит,
действительно, оказался вывернут. Решили, что покойный напоследок,
из вредности, испортил бесценную вещь. Потом оказалось - ничего
подобного, открытие! создан новый уникальный прибор! Так что мысль,
озарившая его на кухне, видимо, имела место. Что же касается души и
ее прозрения...
С легкой руки классика, все затвердили, что рукописи не горят. Не
знаю, но вот люди - исчезают, и бесследно! Никаких, конечно, душ и
в помине - только дела, слова, взгляды, жесты, только они,
вспорхнув, витают в атмосфере жизни... и тают как туман, если не
находятся другие живые существа - воспринявшие по частицам,
запомнившие, усвоившие... А если и находятся, все равно
несправедливо: человек глубже, сложней, интересней всех своих слов и
дел, в нем столько клубится и варится, такого, о чем он и сам не
подозревает.
Глава шестая
1
Споры, доходящие до драк, между сторонниками разных течений весьма
забавляли Глеба, и облегчали ему жизнь. Он время от времени сбивал
людей в кучи и выявлял расхождения, это называлось - диспут. Марк
уже наблюдал десятки таких встреч и сам принимал участие, но на этот
раз готовилось что-то чрезвычайное: коварный Глеб решил столкнуть
непримиримых единомышленников. По всем этажам расклеены черные с
голубой каемочкой плакаты - "Экстравертная теория жизни". Тому, кто
не знает иностранных слов, еще раз напомню: экстраверты - ученые,
верующие, что источник Жизненной Силы находится вне нас.
Собрались в просторном зале, сели: слева, поближе к открытому окну,
то есть, к жизни, сторонники практика внешней идеи Ипполита. Чуть
подальше от сцены, но тоже с этой стороны расселись почитатели
чистой науки, единого источника, с искрами в глазах, верой в истину
- это болельщики Шульца, теоретика внешней идеи. Самого еще не было,
он с болельщиками не якшался, почестей не любил, возникал из темноты
и уходил своими путями... Справа развалились, неприлично развязны,
нечесаны, небриты, крикливы - ни во что внешнее не верящие
приверженцы внутренней идеи, или интраверты: они пришли
позабавиться, поглазеть на Дон Кихота, собирающегося выяснить
отношения с хитрым Санчо.
Посредине возвышается фигура великого организатора всех свар,
Глеба-искусителя, эквилибриста и пройдохи; он, стоя за традиционным
сукном, утихомиривает публику вступительными словами, обозначает
рубежи и горизонты, ориентирует массы - его самое любимое занятие,
если не считать простых удовольствий и глазения на экраны работающих
приборов.
Глеб начал одновременно мутить воду и ловить в ней рыбку. Бросив
несколько намеков, он сделал смертельными врагами сидевших на
пограничных стульях с той и с другой стороны, потом отметил свои
заслуги в деле примирения идей, и, наконец, представил слово
отсутствующему Шульцу.
И тут же из пустоты, где только край ковра, паркет и ножки стульев,
возникли остроносые ботинки, потом брюки, а за ними вся фигура в
черной тройке.
- От Зайцева небось... - кощунственно заметил Максим, сложив пухлые
ручки на животе. На него зашикали женщины, обожавшие маэстро
независимо от своих научных интересов. Шульц взошел и тихим голосом
начал. В темноте, в заднем ряду Аркадий с усилием различал слова,
прислонив ладонь к уху с седыми рысьими кисточками, и наклонившись
так, что заныла поясница.
2
Слушал и Марк, он в третьем ряду, перед ним серебрится затылок
Штейна. Учитель на расстоянии, к этому юноша уже пришел, хотя для
убийства не созрел еще. Он уже не тот мальчик с сияющими глазами,
каким был в начале. Из него вымело и восторженность и самолюбование.
Зато обнаружились странные отклонения, не присущие истинному
служителю этой веры - он все хочет сделать сам, никого не слушает,
ни с кем не дружит, даже ради дела, погружен в сомнения, не радуется
успехам... Он смотрит на Шульца, его смущает неистовство странного
человека, понявшего, что самое важное не в нем, а где-то снаружи.
"Это не по мне!" Он тут же корит себя за ненаучное высказывание -
"вникни в факты, ведь для ученого - где истина, там и я".
3
О чем говорил Шульц, трудно рассказать несведущим в науке, особенно,
если сам несведущ. Он начал, наклонясь вперед, бледным лицом паря
над первыми рядами. Он летел в безвоздушной высоте, глаза в глубоких
впадинах полны огня, с кончиков когтистых пальцев сыплются искры...
Ничто на земле не происходит без высшего влияния, ничто не остается
незамеченным и безответным, на нас струится свет истины, мы, по мере
сил, должны отвечать, и, даже не сознавая того, отвечаем.
То были не простые слова - стройными рядами шли доказательства:
погода, землетрясения, солнечные пятна... наконец, вся жизнь под
управлением и наблюдением, в том числе и стройные пляски молекул,
которые маэстро наблюдал через увеличительное стеклышко... И все
совершенно научно, с большим педантизмом записано на бумаге,
папирусе, телячьей коже, закопченном барабане... Никаких духов не
вызывал - басни, сплетни - он только о вечном огне, неделимом центре
жизни. Он против необоснованных утверждений, что можно призвать души
умерших - вздор, мертвые уходят и не возвращаются. Где центр - вот в
чем вопрос!..
Зал в искрах, по спинам мурашки, женщины сползают с кресел,
