заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил
философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал,
пока не прибился к тихому берегу.
Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое
чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше
восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его
существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он
болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще
говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел - тошноту. Все
остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил,
особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком:
ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия,
отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться
особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он
надеялся, что интерес вернется... Нет! Более того, такие попытки ему
не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много
дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту... Потом
забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его - хотелось
попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние
чувства?..
Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный
пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим
островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в
полость. Яков подумал - и решительно схватив зуб двумя пальцами,
жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно
отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок.
Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся - и удовлетворенно
вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился
признаков увядания.
5
И продолжение этой истории исчезает в боковом коридоре. Марк тем
временем спешит на новый семинар, к Альбине. Из ее подземелий, цехов
и складов вылезают на свет ладные крепкие мужички, вяжут галстуки,
напяливают модные пиджачки - и на сборище. В научные баталии не
ввязываются, но в случае необходимости плотно заглушают оратора
ножищами - топот, пыль столбом и паркет пузырями. Здесь пламенела
романтика, говорить надо было с искрами в глазах, приветствовали
только сумасшедшие идеи, призывы к благоразумию вызывали
нетерпеливые вздохи - "что он несет?..." Ждали сенсаций, поднимали
на "ура" самое неожиданное и яркое, особенно, если из глубинки,
молодой, никому не известный, еще лучше - без образования, и чтобы
теория про все сразу; чем больше несет несусветного, тем выше
гениальность. "Нам бы Шульца... " - она говаривала мечтательно,
покуривая "гавану". Но Шульц к ней не шел, он не признавал ничьих
безумств, кроме своих. Штейн, начальник Альбины, морщился, но
терпел, чтобы не нарушать спокойствия. Альбина верна, честна,
работяща, заводик ее - чистые деньги...
- Что вы думаете о природе источника? - спрашивает Марк у Альбины.
Вечер, стаканы веером, два торта, кремовых, на столе... "Будь
песочные, стащил бы для Аркадия..." Пепельницы туго нашпигованы
окурками, десяток бутылок из-под "сухаго" на полу... Было! Прежняя
жизнь, ты ушла не обернувшись, начинается мир иной. Я не склонен
жаловаться, оглядываться со слезой или ухмылкой, но, согласитесь,
странное было время, выстроенное по самой последней науке: известно,
что энергия окружающего распада может поддерживать симпатичный
маленький мирок, пусть недолго. А обдует ветром, прелесть кончается:
кто торгуется, кто продается, кто ищет нового уединения... Иллюзии
растаяли, широкий мир оказался сволочь... или дебил, он нам не
подходит!
- Верю во внутреннюю силу, конечно, - Альбина все же ученица Штейна,
- и в Бога, то есть, во внешний свет. Это как приемник и
передатчик... или двигатель и бензин.
Одним словом, Бог это бензин для двигателя внутреннего сгорания.
- Внешний центр - ерунда! Выкладки Шульца в пределах ошибки. Разве
что по Макарычу - не чувствую, значит, существует! VIS VITALIS в
нас, истина - единственное лекарство от страха. Ужасно было бы, если
б человек не располагал собой! - Марк говорит Аркадию на их домашнем
семинаре. Была каша без масла, зато чай с шербетом.
- Жизнь не может быть ужасна, если с нами - шербет!
6
Семинары у Фаины. Она его предупреждала - "ко мне не ходи". Он не
мог ее понять: дома одна, здесь другая... Ее подруги, эти
толстозадые, золотом обвешанные... Перед ним иногда брезжило - как
же ты?.. Но он отмахивался - что это мне... И правда, он по-прежнему
ел, что попало, спал, где придется, просиживал единственные штаны на
работе, и у Аркадия за никчемными разговорами. "Этот зек" - она
по-другому старика не называла.
- Он невиновен, ты знаешь, что было.
- Он по-другому виновен.
Собирались у нее в основном женщины и девочки, научный молодняк.
Фаина умело гипнотизировала их уверенным голосом и крупными жестами.
У нее салфеточки, скатерть - натуральный бархат, печенье
обязательно, и наука шла отборная, густая, без перекуров и
перерывов; любили подробности, детали, ругали идеи и концепты -
затуманивают факты.
- Сейчас мы рассмотрим... - она тягуче, помогая себе движениями
крупных пальцев. Он смотрел - неужели мы с ней?.. Когда она ходила,
ничто в ней не смещалось, не тряслось - непоколебимо, незыблемо,
никаких безобразных излишеств: выпирающего живота, висящих складок -
все пригнано, мощно, обтекаемо... Ее комнаты казались ему
средоточием здравого смысла: ни тебе безумных полетов, ни
пришельцев, ни блюдечек с тарелочками... стены не размывались, не
расплывались мутными пятнами, не дрожали в горячем мареве, как у
Шульца, прямые линии не гнулись, параллельные быстро догадывались,
что не пересекутся, углы не надеялись сомкнуться или разойтись
пошире... В каком-то смысле отдохновение, отрада, милый уголок, где,
проснувшись утром, обнаружишь себя в той же кровати, над головой все
тот же лакированный пейзажик, в колбе на столе не ждет тебя
нечаянная гадость, а только собственная оплошность. Зрелище разумной
и спокойной работы полезно, когда сходишь с ума. Давнишняя истина -
не самые умные, искренние, честные, страстные, бескорыстные,
самоотверженные делают все лучшее на земле, кое-что остается и
другим - холодным, логичным, расчетливым, честолюбивым, коварным...
Напор, трудолюбие и мастерство часто оказываются на вершине,
невзирая на личные недостатки.
7
- А, я всегда сходил с ума, - говорил Аркадий. У них в те дни
варенье было, клубничное, старику подарили. Марк понемногу стал
замечать, что Аркадия многие любят, помогают ему, и он, если может,
без громких слов бросается поддержать, и даже однажды выручил
какую-то парочку, окруженную хулиганами: втерся в толпу в своем
неизменном ватничке, кого похлопал по плечу, кого слегка отпихнул, и
понемногу, понемногу вытащил... Он не любил ужинать в одиночестве:
как только вечер, стучит с неизменной иронической улыбкой - "кушать
подано, господа..."
- Варенье - событие по нашим временам! - радуется Марк.
- Времена как времена, бывает хуже. Впрочем, я даже в лагере выбрал
себе занятие, - говорит Аркадий, - воду искал. Вырезал двурогую
палочку и, перед начальством, как перед дикарями, то подниму ее, то
рогами в землю тычу... Миклухо-Маклай. Только холодно было, против
холода оказался я бессилен.
Решили сварить геркулесовую кашу и поливать вареньем, сытно и
вкусно.
- Вы так не сварите, как я, - уверяет Аркадий, - надо без лишней
воды, к чему нам она...
- Вода нужна... - Марк уныло ему в ответ, он как раз искал чистую
воду; с химией дело пошло, а с водой заминка.
- Знаете, что может пить человек?.. - старик поднял бровь, и пошел
плести про болотную и канализационную, про канавы и ручейки, лужи и
коровьи следы, росу и медвежью мочу...
- Смотрите - каша. Вдумайтесь - это же идеальная модель творчества.
Ворчит, шипит, вздувается, вроде бы толку нуль... и вдруг образуется
ма-а-ленькая дырочка - и весь пар моментально в нее! Страсть и
сосредоточенность. Такого я почти не видел. Однажды, правда,
смотрел, как работал плотник, осетин. Брал полено, начинал мощно,
страстно, а по мере приближения к форме остывал, умело прятал
страсть, и холодно, цепко вглядывался, с блеском в серых глазах...
Вот как надо! Увы, я опоздал, нет больше пару...
- А во мне, наверное, слишком много страсти... и безалаберности:
делаю быстрей, чем думаю.
- У вас успехи, но думать не умеете.
- Как! - Марк был возмущен, он только и делал, что думал.
- Думать... это как читать глазами. А вы губами шевелите. Вы, чтобы
поверить, должны прочувствовать мысль. Так можно, и даже интересно,
но страшно задерживает. Мне это знакомо. Бьешься, как муха в
сиропе... Бывает наоборот - музыку слушает, книги читает, уверен,
что чувствует, а на деле подкрашенное чувством рассуждение, мысли с
придыханием.
- Насчет меня вы ошибаетесь, - сдержанно сказал Марк.
Он не мог согласиться, хотя знал, что логика дается ему с трудом, он
устает и раздражается, не доверяя простой цепочке причин и
следствий. Его постоянно относит в какие-то углы и закоулки, в
поисках загадок и противоречий.
8
- Есть такое учение - зен-буддизм, - вещает Аркадий. - Что будем
делать с птичьим желе, курицу съели, а бульон застыл. Желе с
картошкой, что ли?.. Так вот, зен... Умирал мудрец, ученики к нему
приступом, не взирая на критическое состояние, - скажи да скажи, в
чем смысл жизни. А он ничего связного не может вылепить, хоть и
мудрец, а жил, не рассуждая. И вдруг зацокала на крыше белка. И он
враз все понял, только успел сказать им - вот! - и умер.
У Марка мгновенно комок в горле, дыхание заперто... ничего не понял,
зато увидел - одинокая хижина в горах, ледяная циновка, умирающий на
ней, эти идиоты перед ним на полу... и белка, которая случайно в тот
момент... или не случайно?..
Аркадий увидел остановившиеся глаза, отвернулся, кинулся вылавливать
из кастрюли - "это вам, вам, я уже..." Марк быстро проморгал глаза -
устал, нервы подводят, и уже обычным голосом - "эти японцы,
наверное, другие..." - понес что-то про культуру, о чем
представления не имел, тем временем приходил в себя.
Такие моменты с ним случались с детства: он знал, что в нем есть
слабость, как течь в броневом корпусе, и тщательно скрывал это от
окружающих. Какая-нибудь досадная мелочь, одно слово, промелькнувшая
тень, звук, неизвестно отчего, почему - и он останавливается, себе
уже не принадлежит, охвачен порывом... или восторгом?.. как ни
называй, ясней не станет.
Аркадий молча отмывал тарелки под слабым ручейком, вода с утра течь
не хотела. Потом спросил:
- Так что же он понял, этот старик?
Марк пожал плечами - уже натянул на себя привычную оболочку. Он от
всего этого - нелепого, туманного, нежизненного - убегал, всю жизнь
открещивался, чтобы припасть к чистому источнику знания, исправить
природный недостаток, почти уродство. Так он искренно считал, а чем
искренней живешь и поступаешь, тем меньше выбора остается:
искренность это почти судьба и неизбежность...если б не озорной или
коварный случай, перемешивающий карты, сметающий точки над "i"...
Мартин вовремя подвернулся, весь восторг юноши направился на него, и
на дело, которому гений служил.
9
Были и другие семинары, иногда приходилось ноги уносить. Попал
как-то к некоему Копытову с компанией. Семинар начался с отчаянной
выпивки, пошли разговоры о том, что "надо доказать этим евреям..."
Мальчики с воровскими челками, хором - "докажем: Федор Сергеевич,
докажем..." Начали приставать к Марку - "что не пьешь?..", а, узнав,
откуда он, тут же полезли на брудершафт - хоть и жидовская морда, а
Штейновский выкормыш... Марк, отпросившись в туалет, дал деру и
больше в тот коридор ни ногой. А что за "докажем"? Речь шла о вечной
жизни, которая теоретически возможна, стоит только остановить порчу
постоянно обновляемых структур, или беспрекословно восстанавливать
испорченные... "И будем тогда - вечно!" - приговаривал Копытов,
размахивая огромным пальцем.
- Ну, триста еще выдержу... а дальше? - подумал Марк. - Сколько
