высматривает - "здесь нет, и здесь... а! вот оно!" - и снова
погоня... Понемногу очищает, скармливает крысам, в них возникает
бешеная энергия, они на глазах умнеют, выделывают всякие трюки,
решают сложные задачи... "Ты кто? - он задает вопрос, - какого сорта
молекула, что в тебе особенного, почему выбрала тебя лучшая на свете
сила?.."
Ведь что такое без жизни этот мир? Мешок с камнями!.. Проходит
месяц, два - и он слышит негромкий, но разумный ответ. "Дальше,
дальше!.." Дальше тягомотина, словно треплешь за плечо упавшего
алкаша, а он, закатив глаза, бормочет что-то невнятное, с брызгами.
- Не складывается, - жалуется он Аркадию, - и хитростью пробую, и
силой. Не приходит решение, хоть плачь! Кое-какая мелочь
вырисовывается, но совсем не то, не то...
- Ну, кто же вам поможет, молодой человек... Может, лучше сложить
руки, и ждать момента?..
Старик шутит, думает Марк, чего ждать, когда время действовать! Но,
может, я, действительно, в погоне за деталями, пробегаю мимо?..
- Этого вам никто не скажет, - подумав, ответил ему Штейн. - Мне
шампанское помогает иногда. Как говаривал мой дед - трезвые мозги
плесенью заросли.
И этот шутник... А дело было вечером, все истрачено, испорчено,
разбито, смешалось без разбора, утеряны концы, в тумане начала...
9
И вдруг получилось - он догадался, куда оно улетучивается в решающий
момент! Разлагается на какой-то невзрачный белок и хрупкий
желтоватый пигмент, а тот и вовсе не выносит света.
- Вы мне дайте его, мне... ну, чуть-чуть, - умолял его Аркадий, - у
меня способ есть проверить, вам и не снилось.
Но Марк знал уже цену похвальбам старика, и не давал, все сам да
сам. Дни и ночи его смешались, недели мелькали пятницами...
- Довольно, остановись, - говорит ему Фаина, - ты сошел с ума.
Мальчик ты неплохой, добрый, но ненормальный. Ты спятил со своим
открытием, а я еще жить хочу!
А он только начал жить, как надо, делает то, что хотел! Ему не
понять, что такое жизнь с точки зрения Фаины. С точки зрения физики
- да, он понимал... Он обещает быть - и не приходит. "Проклятая
колонка, хоть плачь!.." Ночь проходит, день, Фаина обрывает телефон,
а тут еще отказывает его единственная центрифуга, сво-о-лочь... а за
ней словно обвал, все бьется, ломается, истина уходит от него, не
оглянувшись, вещество скрывается в грязи осадков.
С Фаиной вовсе становится невозможно: то редкая страсть, когда он,
скрепя сердце, оторвется от своих стекляшек, то долгие размолвки;
она курит, молчит, и вдруг, с раздражением - "ты уходишь?" То ли,
чтобы скорей ушел, то ли хочет, чтобы остался... Он теряется в
догадках. Понять другого - немыслимая задача. Куда науке - к ней
подходы есть, вопросы, капканы да ловушки, а что делать с человеком,
это же черная дыра!.. Он уходит, страдает... Через полчаса забыл -
снова лезет из пробирок черт знает что, и тут же разлагается! Он
осаждает, отделяет, бьется лбом об стенку...
К вечеру, когда все совсем запутано, звонок: она прежним голосочком
- "ты идешь?.." Он не злодей, все оставляет, бежит, тут же объятия,
никаких объяснений... а он уже с ужасом думает, как бы скорей
обратно, потому что там совсем все не так! Не размыкая объятий, он
лихорадочно перебирает возможности... Она вдруг отталкивает его -
"иди к черту!"
- Ты пойми...
- Я все понимаю! Он уговаривает, жмет плечами, якобы недоумевает, а
сам только и думает, как бы тихо-мирно исчезнуть... В конце концов,
убегает, между ними полувойна-полумир, а вечером следующего дня -
снова звонок, он снова бежит...
10
Но постепенно в нем нарастает равнодушие - "выгонит и лучше, вернусь
пораньше к себе, в кои то веки! улягусь, подумаю... Там Аркадий, я
его совсем забросил, забыл."
Иногда она, придравшись к мелочам, говорит ему - "Уходи!" Он для
вида поспорив, бежит к своим игрушкам, его тут же захватило... К
вечеру вспомнит - "надо бы объясниться...", бежит, по дороге думает:
"если тихо - останусь, нет - так и не надо, вернусь сюда..." Входит,
она его не замечает. Он объясняет, как там теперь важно, она не
слушает, ходит, курит...
- Ты же химик, должна понять.
- Я здесь не химик, - она ему, и тоже права. Но он просто не может
отступиться, того и гляди, подскочит какой-нибудь американец или
японец, ухватит, уведет открытие!.. Он к ней лицом, она в другую
сторону, он громче, она молчит все глуше... Он постоит - и уходит.
Ему нестерпимы туманности, неразрешенные конфликты, он чувствует
усталость - "пусть..." А вечером звонок, сердце забилось, опять
бежит...
К утру, в чужой широкой постели, в чужом роскошном и постылом
доме... Ему хочется чудом перенестись в милую его сердцу кухню,
думать в тишине, чертить планы, схемы... потом к Аркадию, там споры,
приятные бесполезностью и величием проблем.
Свое понемногу перевешивало, и он все чаще, все охотней - к себе да
к себе.
- Ты молодой, - она говорит, - и сумасшедший со своей наукой. Я с
тобой теряю время.
Как теряет?! Он возмущен, вспоминает ее грубость, подозрительность,
неверие в святые для него вещи, редкие в мире - доброту,
самоотверженность, отвагу, честь, бескорыстие, ум, талант,
притяжение бедной, но свободной жизни... Он все это знал и раньше,
но стихия телесной жизни захватила, сила ощущений, кровать,
удаленная от проблем, очаг, еда, ночь без сна, прекрасные рассветы,
когда идешь - новый в новом мире... Он все это любил, как часть
себя, и охотно принял часть за целое, пренебрегая всем остальным,
настолько незыблемым и очевидным, что вспоминаешь, только потеряв.
Разные силы не боролись в нем между собой: когда вступала в действие
одна, другая отступала; он легко качался между крайностями, искренно
полагая, что цельный человек.
11
Мысли его иногда обращаются к первой любви, к Светлане. Вот они на
кафедре у Мартина. Марк весь в опытах, она в уголке готовится к
семинару. С ней было спокойно, мило, дружно... но тоже не вышло -
она ничего особенного не хотела: жить тихо, скромно, его выходки ее
удивляли, восторг перед редкими явлениями пугал. И постепенно она
отошла, нашла себе другого, тихого, хорошего - исчезла. В самом деле
скрылась, даже на улице не встречал, хотя знал, что здесь, ему
говорили. Перестал узнавать. А через пару лет столкнулся лицом к
лицу, и понял, в чем дело. Она стала другой - похудела, коротко
остриглась, платочек, авоська, ребенок, муж, магазин, учебу
бросила...
- А ты... как Мартин?..
Он понес несуразное, чтобы не вникать, с Мартином было уже плохо,
рай распадался... Так и разошлись, а в памяти остался один момент -
нежность, поцелуй, примирение, а все остальное, как сон.
У нее пальто было мягкое, толстые шерстяные носки, и свитер,
связанный матерью, он помнил наошупь эти вещи. И грудь у нее была.
- Объясните мне про современных девушек, почему грудь не растет? -
Аркадий всем интересовался, - думаете, отбор? ведь полногрудость -
ген?..
Однажды она его заговорила, плутовка - обернувшись, он видит, что
оказался в опасной близости к витрине с мехами, раскинутыми в
ослепительном желтом свете. "Смотри, какая шубка!" - она в восторге.
Ей мать присылала сто, ему пятьдесят - раз в полгода, плюс две
стипендии, и он искренно считал, что они богаты - картошка, соленый
огурчик с рынка, хлеб, чай с сахаром от Кастро... молодой
красавец-гигант, лучший друг, мать без ума - бунтарка по натуре,
обожала борца с империализмом.
Какая еще шубка! Он никогда не задерживался у витрин, его
преследовал страх - вдруг подумают, мне это нужно, а я ведь другой!
12
Потом у них с Фаиной как-то успокоилось, с виду даже наладилось...
но возникла дистанция, какие-то задние мысли, а он это не любил.
Тень легла, и в глубине он уже знал - конец близок.
Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной
из трубочек прекрасно очищенное вещество, он заглянул к Штейну. Шеф
сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную
икру из тарелки - загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На
полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он
поднял голову:
- Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру.
Я из Черновиц - провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с
угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из
темноты... А хлеба нет, такие у нас дела.
Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но
промолчал.
- А что горит у вас?
- Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают,
текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать... Привычка, друг
мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь.
13
- Умный человек, - узнав об этом разговоре, признал Аркадий, - но
слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить.
И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать -
желтоватый и розовый, под деревом стаял - дело шло к весне - и у
корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный
какой-то...
- Я подумал тогда, вот чем бы заняться - грибами, отличная форма
жизни, везде растут... Потом уничтожил свои записи, решил больше не
записывать, из-за них весь сыр-бор... А грибы, оказалось, не
подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что
на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным
взглядом на собственную жизнь.
- Я бы обязательно дернулся...
- А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных,
да-а... - Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со
вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку
рафинада.
14
- Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр? - рассеянно
спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии
первоначального накопления.
Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет
листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не
задремало от безделья.
- Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди
планеты всей... - Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную
обезьяну.
- Я не против теорий, - сказал Марк, - но они дают свободу
воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых
фактов, которых никто отменить не сможет.
- Вы гордец, - задумчиво сказал Штейн, - и не любите игры. А мне
нравится создавать нечто слегка туманное, предполагающее разные
возможности... чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли
в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у
нас у всех один - природа.
Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: - И все-таки
советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только
теориям... и мечтам.
- Я все же попробую по-своему, - сухим голосом ответил Марк.
- Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте.
15
Он снова уперся в какую-то дурацкую фракцию, которая уводила его в
сторону, как лиса от норы. Чувствовал, что уводит, но продолжал с
охотничьим азартом, и только по вечерам хватался за голову - "что ты
делаешь?.. Но интересно ведь, безумно интересно!" В конце концов
мимолетная цель, махнув хвостом, скрылась, опять пошла грязь,
непролазное болото... Он судорожно выгребал на правильный путь. К
концу года он окончательно выдохся, по вечерам боялся темноты, перед
уходом домой многократно проверял, отключил ли приборы, трогал
вилки, щупал розетки, не веря глазам, подставлял ладонь под кран -
"нет, не капает..." Уже стоя на пороге, вслушивался в темноту: стоит
скрипнуть где-то, снова кидается проверять - что, где...
На улице очнется, глубоко вдохнет - кругом деревья, тихо, природа
безмятежна, и равнодушна к тому, кто бьется, чтобы ее понять. У
подъезда тени, беспокойно мечется лампочка на голом шнуре, где-то
хлопнет дверь, зазвенит стекло, хрустнет гравий... По темной
лестнице он вверх, вверх, на каждом повороте бросая вниз мимолетные
взгляды, стыдясь себя... Журчит вода за стеной, Аркадий варит свой
компот, чудак! Ему сразу легче становится, еще один безумец.
