самое время расточать обещания: во-первых, способствует удачному
началу, открывает двери и сердца, во-вторых, есть еще время
наобещать все наоборот.
Разговор свернул в незнакомую область, его перестали замечать. Он
понял, что свою роль сыграл, помог создать атмосферу, и стал
понемногу выползать из-за стола, шмыгнул к двери, тихо прикрыл ее за
собой - и бегом, подальше от кактусов, пряностей, шашлыков.
14
Аркадий тем временем дремал, привалясь к стене. Все было так плохо,
что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук
вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся,
сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от
вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к
мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает
устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай
голос, они тут же, уговорами, угрозами... как тот электрик, три года
тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет - "как
хотите..." Что значит - как хотите? Только откажи, мастера притащит,
за мастером инженер явится... Пришлось впустить идиота, терпеть
высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило -
поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой... и вдруг низкий женский
голос - "дедушка, открой!.."
- Какой я тебе дедушка... - хотел возмутиться Аркадий, и тут понял,
что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал
к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать - он дома, слышит,
спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый
в красных цветах платок.
- Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в
понедельник он с машиной - подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был
признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был
уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие
прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления - надо
же... Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо
смеялось - "Аркадий, - он говорил, - мы еще поживем, Аркадий!" Когда
это было... до его отъезда? И до моего лагеря, конечно... А потом?
Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись
бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко
летает, не поймет... А оно вон как обернулось - я жив, а его уже
нет.
15
На лестничной площадке, возле урны, переполненной окурками, Марк
тоже встретился с прошлым - наткнулся на стенд с фотографиями давно
минувших лет. Какие лица, совсем другие лица! Герои войны, они
смотрят, изо всех сил выпучив глаза, в надежде разглядеть будущее за
черной дырочкой. Они сидят на память, нет возникшей позже ласковости
взгляда, легкости в позе. Эти фото обращают нас в другое время, да,
Марк?
Снега не было до января, пронизывающий ветер выплескивает ледяную
воду из луж, и ты, маленький, серьезный, в тяжелых галошах шагаешь в
школу. Помнишь тот воздух - чуть разреженней этого, легче, острей, с
примесью кислого дыма - топили торфяными брикетами, тяжелую
коричневую золу выгребали ведрами. У рынка пьяные инвалиды, лавровые
листики в чемоданах, разноцветные заклепки, куски желтого жмыха,
старые офицерские планшеты... толчея у входа в класс - вечно что-то
покупали и меняли, кто жаждал хлеба с маслом, кто завоевывал
авторитет... А эти дворики, ярко-зеленая от холода и сырости
трава... молочный заводик - течет, пенится белесоватая жидкость,
клубится сиреневый пар... Двор, его звали Борькин, по имени
маленького хулигана с надвинутой на брови отцовской фуражкой... Брат
- пухлый крепыш с бронзовыми волосами, с желтым от веснушек лицом...
Ни радости, ни сожаления, одно тупое удивление - куда все делось?..
И только теперь он глянул на часы, да что часы - за окнами темнеет!
Пропал день. Он вспомнил, как во время обеда Аркадий в своей
насмешливой манере рассказал о погибших на днях любовниках.
Спрятавшись от сторожей, они остались на ночь, дело обычное, но по
каким-то своим причинам, то ли поругались, то ли не получилось у
них, решили вернуться в темноте. Их тела нашли в кратере на
следующее утро. Аркадий скорей всего сочинил эту историю, с него
станется, но не стоит рисковать, да и на сегодня хватит. Он побежал
к провалу, перебрался на ту сторону, и вышел на волю.
Воздух его поразил, и вечерний свет, и тишина. Голоса удалялись,
прятались, спокойствие наплывало волнами со всех сторон, и он, в
центре циклона, сам постепенно успокаивался, уравновешивался,
распространял уже свои волны спокойствия на темнеющие деревья.
травы, землю... Это медленное ненавязчивое влияние, дружеская связь
со всем, что окружало его, сразу поставили все на свои места,
помогли почувствовать, что все в сущности хорошо, и никакая дурная
случайность не собьет его с пути.
Спроси его, что произошло, почему вдруг стало хорошо и спокойно
жить, пропал страх и настороженность перед постоянно маячившим
призраком случая... он бы не ответил, скорей всего, отмахнулся бы -
настроение... "Стоит умереть, как все кругом станет иным..." - он
вдруг подумал без всякой логики, и связи с другими мыслями, тоже не
очень свежими. В сущности мы ничего нового придумать не можем...
кроме соображений, как что устроено.
16
Аркадий вышел на балкон. Радостная весть освежила его и пробудила
силу сопротивления - "пусть я старая кляча, но не сдамся". Он любил
свой балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный
ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на
бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку
транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он
стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время.
А балкон - это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех
этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за
рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае
можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями,
ягодами, грибами...
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с
утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все
мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху,
ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по
наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых
голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и
советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну
возможность за другой, шаг за шагом...
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве
- полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего
свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как
белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая
на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх
диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови,
сплетая и расплетая узловатые пальцы... в голове проносились цифры и
схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от
нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая
слюна, как у художника, берущего цвет... Конечно, в нем происходили
и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь,
если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он
боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом,
ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За
вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея
все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для
решения - и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он
разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась:
источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все
шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то
придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал
неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или
путями логики, а догадаться, вот именно - догадаться он должен был,
а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь - вывезут, найдется
еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и
потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался
перебором возможностей, отвергая одну за другой... ему не хватало то
ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега...
или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и
простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках,
раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко
сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу
за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу
первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется - еще раз не
получилось, не пришло!
17
Фаина тяжелым танкером вплыла в магазин. Она приходила позже многих,
перед самым закрытием - уверена в себе, не мешалась с толпой.
Знакомая продавщица Маша и рада бы навстречу, да слишком крупна
птица, эта прямиком к директорше. Вот они, одного роста, властные,
мощные, доверительно касаясь друг друга животами, в один момент
выяснили, что сегодня, что завтра - в принципе, не трогая цен и
килограммов. И сумка Фаины поплыла вниз, в подвалы, за ящики и
жестяные сундуки, в полутьму, где сдержанный говор при накале
страстей. Она же, выше неприличной суеты, стоит, глядя поверх
барьеров, отгораживающих пустые полки, поверх стоящих и молчаливо
ждущих, уже думает о другом: о новом приборе, о Штейне - в последнее
время невнимателен к ней, о Гарике - все трудней скрывать его
наклонности... С годами она прочно укоренилась в жизни, сначала
очерствела, потом покрылась толстой корой, стала могучим деревом, и
эту свою укорененность в житейской и научной почве ценила. Но
сегодняшний эпизод ее испугал, дело пахло, как выражался старый
чекист, керосином. Хорошо, что прервала инцидент. Но мальчик этот?
приятный, кстати, мальчик, откуда он? Надо узнать...
- Фаина Геракловна, с вас... - и названа была сумма. Даже не
заглянув в сумку, Фаина знала - превышает стоимость содержания. Это
знание придало ей еще большую уверенность в себе.
- Спасибо, дорогая... - она пропела в ответ, жеманно и суховато,
сохраняя дистанцию, сравните - магазинная крыса, пусть директор, и
она - доктор и прочее. И вышла, легко неся сумку на локте.
Гарика дома не было, да и зачем он ей, уж давно в предутренних
мечтах к ней являлся мужчина солидный, весомый, горячий в меру, со
знанием ее наклонностей... Гарик давно на раскладушке, бессильный,
нищий как был. Фаина ненавидела нищету, брезгливость смешивалась со
страхом. Она сняла платье с крупными оранжевыми цветами, разделась
перед зеркалом. Хоть кто-нибудь увидел бы... И не потратив сил,
кинулась на кровать.
18
Вечером у Аркадия на кухне уютно и тепло. Старик раздобыл курицу,
расчленил ее как самый педантичный убийца, чуть обжарил на
сковородке и теперь тушит в большом чану с ведром картошки.
- Три этажа прошел, а науку не встретил, - жалуется Марк.
- Знаю, - отвечает Аркадий, - но вы не спешите. Наука как бы
религия, а Институт ее церковь: головой в небе, фундаментом в землю
врыт.
- Наука не религия, - обижается юноша, - в ней нет бессмысленной
веры.
- Шучу, шучу, - смеется Аркадий, - у нас не вера, а уверенность, то
есть, не слепое чувство, а возникшее под давлением фактов убеждение,
что познанию нет предела. Вот, к примеру, выйди на улицу, кругом
небоскребы, так и прут из земли - сила! И почему, скажите, рядом с
последним не будет выстроен еще, кто может помешать? Нет основания
сомневаться.
- А вдруг обрыв? - для собственного спокойствия спрашивает Марк, не
