человеком, но еще карабкался, пытался подняться на ту высоту,
которую знал. Большую часть времени возбужден, он мог не спать
сутками, в нем сгорал большой силы заряд, и чудом не взрывался. За
ночь исчезали сложные установки, возникали новые, утром он вел уже
другой опыт, метался по своему закутку, блестящ, язвителен...
убивать своих врагов немногими словами он умел как никто. И
одновременно едва заметными толчками пальцев переключал приборы, на
ходу поправлял трубки... Раз или два в месяц он становился вял,
мрачен, сухое лицо отекало, он отсиживался дома, приходил по
вечерам, лежал на своем диванчике, а иногда появлялся там, где
копошился Марк, кружил между столами, молчал, потом неожиданно
начинал рассказывать - о людях, имена которых давно стали легендой.
Иногда к нему приходили счастливые спокойные дни - он резко
поворачивал все дело, видел ошибки, намечал направление. Странные
корявые мысли приходили ему в голову, они противоречили учебникам...
Через пару дней Марк видит, обычные возражения он воспринимает с
болезненным оживлением, убегает, расстроенный... возвращается -
"послушайте..." - пытается подкопать свою же теорию, выстраивает
длинные и путаные доказательства... и натыкается на незыблемую
основу, которую заложил сам. Эти встречи с самим собой пугали его -"
странно..."
- Что будет после моей смерти? - скрипучий голос витал над
лабораторными столами. - Перво-наперво сделают ремонт, станет чисто
- некуда плюнуть... и тихо. Понаставят во всех углах журнальные
столики, современные, колченогие, чтобы кофе сосать каждые
полчаса... И посадят вместо меня напыщенного болвана - будет важно
перегонять из пустого в порожнее. Но я-то, я-то хорош! Науке
безразлично, что сижу на мусорной куче. Вот, открываю журнал - и
меня бьют по лицу: это не сделал! то не умеешь! третье прозевал!
3
- Может, его вынудили?.. - Аркадий непроизвольно понизил голос.
- Нет, он сам решил.
Он понял окончательно, что не выкарабкаться, что повторяет зады,
недостоин себя, каким был в свои счастливые дни. И потерял интерес
ко всему. Он был, конечно, особый человек, из тех, кто по всем
правилам не должен выжить: не то, чтобы спину согнуть - улыбнуться
вовремя не умел, поддакнуть, пустым словом похвалить. Когда заводили
при нем старую песню, что "такое уж время", он сразу обрывал своим
сиплым голосом - "не было другого времени..." Как они там, у
холодного тела, сочувственно кивали, эти господа, которые гордятся
своей ловкостью - "умеют жить", знают правила, читают меж строк,
руководят, приписывают себе чужие труды, или не приписывают и горды
своим благородством... А некоторые плохо скрывали радость - еще раз
убедились в своей правоте. Он был слишком велик для них, и не умел
это скрыть, не хотел по достоинству оценить белоснежные халаты,
гладкие проборы, важную тягучую речь, статейки в провинциальном
журнале... - в широченных ботинках, плаще, потерявшем цвет,
допотопной кепке, натянутой на лоб, он проходил мимо них, он их ни в
грош не ставил. А они в своих учебниках, довоенных, читали о нем, и
видели, что в новых-то его нет, исчез, пропал, и злорадствовали...
Такие, как он, не вызывают у окружающих уютного теплого чувства,
потому что предлагают свой масштаб всему, а у нас свой - себе
оставить ступеньку, пусть не гений я, но тоже талант!
4
- Вы его перед этим видели?..
Марк помнил тот вечер. Он только начал опыт, в колбе бесится
жидкость, багровые отсветы на стенах и потолке. Он отмеряет в
пробирки растворы из разных колб. Марк любил эту неспешную точную
работу - втягиваешь раствор в пипетку чуть выше нужной черты,
пальцем слегка прижимаешь верхний конец, и следишь за тем, как
темный мениск опускается к нужной черте... и намертво палец, чтобы
замер крошечный столбик в страхе перед грозящей ему пустотой...
Марк обычно издалека различал эти четкие шаги, а в тот вечер не
услышал, и обернулся потому, что мыши, привыкшие к его неторопливой
возне, вдруг испуганно затихли, а воздух, до этого свободно
притекавший из коридора, остановился. Он обернулся, с пипеткой в
руке, и увидел Мартина: тот стоял в дверях, лицо в тени.
Неопределенно махнул рукой, и исчез. Марк подошел к двери. Мартин
был уже в конце коридора, шел быстро и широко, мелькнул и скрылся.
Может, ему хотелось говорить, не раз потом думал Марк, а я был
поглощен своим занятием, сосредоточен, отчужден... как он сам учил
меня!.. И он отступил в тень, с горечью, и это было еще одной
каплей...
- Видел мельком... не говорили...
5
Марку казалось, что Аркадий какой-то неуязвимый, все ему как об
стенку горох, а теперь почувствовал - что-то засело в старике, как
заноза. Тот долго молчал, шевелил губами, и, наконец, выдавил из
себя:
- Видимо, я не такой, я бы так не смог. Не было, наверное, во мне
той одержимости... и злости, которые его погубили. И вынесли на
высоту... Пока я был там, держался - вот, приеду, все заново
начну... Нет, конечно, знал про достижения и все такое, но то, что
увидел... Это была другая наука. Тут я, пожалуй, сломался. Обиделся
на нее, что ли, хотя глупо... Я воспринимал ее как живое существо -
вернулся к ней, а она меня отшвыривает! Не годен! Глупо, глупо...
Нет, я по-прежнему благоговею, пытаюсь, заигрываю в свое
удовольствие. Ведь она питает меня, дает мне связи с миром,
глубинные... Не с этим - обманкой, грязью, непотребством, а
настоящим миром, где есть порядок, закон, а не буйствует инстинкт и
случай... Иногда чувствую, мой вопрос понят! Значит, я не насекомое
на мусорной куче. И, конечно - игра, погоня, азарт: раскидываешь
сети, отсекаешь все пути, кроме одного, и сторожишь... Что из того,
что я охотник стал никудышный!.. Но вот что происходит - мне играть
хочется все реже, а истину познать как-то по-другому. Не от факта к
факту ползти, подобно жуку... а как смотришь в глаза незнакомому
человеку, и видишь - он добр, и редко ошибаешься. Теперь я хочу,
чтобы мир... как кусочек шагреневой кожи... или этот, портрет... вот
также зависел бы от меня, от каждого моего решения, и дыхания, а не
просто безразличное ко мне пространство...
- Это ересь, - в смятении подумал Марк, - он путает объективное и
субъективное, пропасть для ученого. Докатился Аркадий!
6
- Нет, не то я сказал! - думал перед сном Аркадий. Случайно
вырвавшиеся слова испугали его самого. - Какая еще "кожа", дурак! Я
держусь наукой. Жизнь настолько ужасна, что я сжимаюсь в своей щели,
ничего понять не могу - что правит миром, почему до сих пор живы
немногие, которые не как все, почему рождаются снова и снова? Ведь
неумолимый отбор, не старый, слепой и довольно благодушный, а новый,
быстроглазый и остроклювый, давно должен был бы догнать их, и
прервать?.. Случаются странные события, которые не имели ни малейшей
вероятности возникнуть и развиться. Этот парень, откуда он такой,
что с ним будет лет через десять? Усики, пузико, темные для
значительности очки, парадное пальто, ученый вид - и пустота внутри,
пошлость и гниль. Где огонь, где святые намерения спасти мир,
осчастливить человечество, проникнуть в суть вещей? - он смеяться
будет, он поймет жизнь "как она есть", будет здоровым и богатым... И
пустым. Ужас, какой ужас - видеть, как разрушается лучшее,
взращивается худшее, недоброе! Что сделать для него, чем помочь?..
Что я могу, только отравить своими сомнениями...
7
- О чем он говорил, думал Марк, - какой ужас, остаться пустой щепкой
в пространстве без общего закона и масштаба! Это тебе не либеральная
относительность с вежливыми оговорками, защищающими уют не слишком
больших и не очень малых - это со своим метром-сантиметром остаться
наедине с кратерами и солнцами - безумие! Какова самонадеянность -
приписывать миру свои туманные ощущения! Не этим ли я занимался,
когда не знал еще ни пути, ни цели - был для себя всем миром. Потом
вырос из этого, переродился - мир оказался велик, велик!.. Это у
него от тоски, от бессилия - не может приобщиться, понять
современную картину знания, от этого своеволие, бессмысленное
бунтарство, стон обреченного, брошенного на обочине...
А он-то считал Аркадия правоверным ученым, высокомерным физиком!
Однако, что-то его задело в смутном разговоре, тень осталась.
Способность науки огибать людей, не оглядываясь, оставлять позади,
восхищала его суровой справедливостью, но иногда беспокоила: не
окажется ли он сам в один прекрасный день в стороне от магистрали,
пусть даже на крутом утесе, как Мартин?.. Оказывается, столько людей
остается в стороне, в глуши непонимания, в болоте обманов и
иллюзий... Как они живут, должны ведь денно и нощно горевать,
неисправимо обделены?..
И с этим нешуточным вопросом заснул, сидя поперек кровати, сняв один
ботинок и не успев стащить второй.
Не мне судить, кто из них ошибается, кто прав... Для меня
интересней... и удивительней, как вообще могло возникнуть из хаоса и
тьмы это бормотание двух живых существ, когда по соседству с ними и
пыли живой не соберешь, облети хоть миллиард километров.
Глава девятая
1
Утром следующего дня воздух был пыльным от морозных испарений, земля
звонко пела под каблуками людей, вместе со всеми шел Марк. Небывалый
случай! Ему даже понравилось, что он идет в толпе стремящихся туда
же, куда и он, факт, который в другое время и в другом месте поверг
бы его в уныние. Он пробежался по первому этажу, обогнул кучку людей
у кассы, скользнул взглядом по двери старых алкашей, вспомнил
незнакомку в джинсах, постоял перед кратером, прыгнул на узкую
тропинку и в один момент достиг основания лестницы, ведущей наверх.
Дорогу ему преградила странная фигура - огромное мужское тело в
военном кителе, седые волосы венчали мясистое, багровое, жующее
отвислыми губами лицо; руками этот человек совершал движения,
похожие на отмахивания от надоедливых мух. Находясь в крайнем
расстройстве, он нашел в себе силы сказать - "помогите, нужна
связь..." - и, пошатнувшись, ухватился за подставленное плечо.
Они прошли несколько шагов и оказались рядом с бронированной дверцей
огромного сейфа. Страшной силой корчевания дверь была погнута, замки
вырваны из стальных гнезд, и содержимое оказалось доступным любому
прохожему.
- Вот... - любовно проведя толстым пальцем по двери, простонал
человек, - это за все мои труды...
2
Это был начальник особого отдела Евгений Дудильщиков. Питаясь
исключительно информацией по секретным каналам, он и не подозревал о
грядущем событии, возникшем на почве мелких неурядиц. Никогда он их
серьезными не считал, и отлично ладил и с Глебом, и со Львом.
Услышав как-то рано утром странные звуки, он успел добраться до
Института и захватил весь ужас процедуры изъятия. Теперь он был
оторван не только от спецтелефона, но и от телевизора, потерял связь
со своими помощниками и не мог надолго оставить рабочего места,
опасаясь за сохранность документов в растерзанном сейфе. Ему нужны
были связисты и гонцы.
Он принялся обольщать Марка, сначала пытался наигранной слабостью
завоевать сочувствие, а потом искусным рассказом склонить хотя бы к
одноразовой помощи.
Евгений всю жизнь любил науку. Студент довоенного физфака, он
воевал, потом сказали ему - "ты нужен, наука подождет..." Выйдя на
пенсию, он устроился поближе к объекту восхищения. Он жил теперь
спокойно и счастливо. Каждое утро, толстопузый, с гривой седых
волос, он шествовал в туалет, предварительно заперев на все запоры
бронированную дверь. Он двигался не спеша, покачивая брюхом, с
большим графином в руке; спустив согревшуюся за ночь воду, наполнял
графин холодной, шел обратно, ставил графин на пол, отпирал замки,
входил и скрывался до обеда. После обеда он снова шел в туалет,
снова наполнял графин...
3
Но все это мелочи, главное, что он всю жизнь изобретал и некоторыми
своими придумками особенно гордился. Призвав к себе сотрудника, на
которого имел виды, он долго сопел, допивал мелкими глоточками
очередной стакан, потом говорил:
- Время-то какое... керосином пахнет...
Времена менялись, но запах всегда оставался тем же. Если начальник
