в почве прелый осенний лист?.. Обязательно сделать что-то важное,
остаться, защитить себя - и не защищаться, не трусить, жить вовсю,
не считая - он готов.
Он перешел в кухню, лег на матрац, брошенный на пол. Всплыла
луна и нашла этот дом, и квартиру. Марк многое видел теперь - плиту,
кем-то оставленную кастрюлю на гвоздике - светлым пятном, блестела
поверхность пола, время от времени падали тяжелые мягкие капли из
крана. И этот свет, и капли одурманили юношу, он упал в темноту и не
видел снов.
12
Внизу заснул Аркадий. Перед сном он с робостью подступил со
своими вопросами к чужеземцу на табуретке. Тот, скривив узкую щель
рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил
его дрожащими руками, поднес к лампе... Ну, негодяй! Мало, видите
ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму... И мстительно
щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь
высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не
вредничал! С тяжестью в голове и ногах он лег, пытался осилить
страничку любимой книги, но попалось отвратительное место - химик
растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без
нее ни черта...
Он выпустил книгу и закрыл глаза. К счастью его сны не были
тяжелы в ту ночь - не кошмар, не барак, не угроза... но утром
накатило нечто, убивающее своей непостижимой нежностью, - давно
забытое свидание -"до завтра? - до завтра..." - а через мгновение он
знает, что завтра не будет ничего, и уже не объяснить... Сны бьют в
цель, обходят барьеры, прорастают из трещин.
Глава четвертая
1
Марк собрался было в столовую, как стукнул в дверь Аркадий, в
своей суровой манере пригласил к чаю. На столике лежала буханка
черного и кусок вареной колбасы. Аркадий нарезал колбасу крупными
ломтями, потом приступил с ножом к хлебу, заглянул в чайничек,
хмыкнул и долил кипятком до краев. "Настоящий ученый..." - с
завистью подумал Марк, забыв свои вечерние наблюдения. Сам он
придавал большое значение еде, и стыдился этого. Не то, чтобы был
гурманом - ел, что попало, но мысли о пище часто преследовали его,
затмевая вечные проблемы.
- Сахара нет, - с некоторым вызовом, за которым просвечивало
смущение, сказал Аркадий.
Сахар ему полагался и как пенсионеру, и как репрессированному
безвинно, и как ветерану науки, но за талонами следовало идти к
начальству, а он, охваченный робостью, каждый раз медлил. Он
представлял себе, как появится на пороге большой опрятной комнаты с
фикусом в коренастой кадке, ковровой дорожкой и множеством столов,
за которыми сидят раскрашенные молодые женщины, как будет мять
шапчонку, презирать свой ватник, расхлябанные ботинки с
разноцветными проволочками вместо шнурков, как будут его
снисходительно поучать, а он - кивать головой, ничего не понимая,
ловя отдельные звуки в гулком пространстве.
В сущности он презирал эти условности с одеждой, и чувствовал
себя прекрасно в своем тряпье, но во враждебном лагере терялся.
Вдруг его пронимало - совсем отщепенец, совсем. Жизнь катила мимо,
нарядная, со своими заботами, а он, как червь, вылез из темной норы.
Наверное, жизнь не была такой уж нарядной, но так ему казалось в
минуты, когда, пережив унижение, он шел обратно к себе. Запирался на
все запоры и переводил дух - свои стены успокаивали, как черепаху
вид панциря изнутри. Отдышавшись, он шел в заднюю комнату, там он
был среди своих.
- Сахар вреден, - он решительно заявил.
Марк указал на то, что теория белой смерти явно пошла на убыль,
мода схлынула, вытесненная пугающим призраком животных жиров - убийц
кишечника. Аркадий не ответил, пошарил под столом, вытащил старую
тетрадь, и, мусоля странички, нашел - "Вот: "О вреде сахарозы".
Ломаный спотыкающийся текст, едва различимые карандашные ряды
сливались, наползая друг на друга.
- Вот, - с гордостью повторил он, - я писал это в одиночке. Карандаш
выдали для заявлений, но мне заявлять было нечего: как только
захлопнулась дверь, я понял, что конец моему порханию.
Марк хотел спросить, зачем Аркадий полез в область, в которой
ни черта не смыслил, ведь чистый физик, но, подумав, признал, что и
в этом старик обогнал свое время.
- Я физик, - сказал Аркадий, в который раз угадывая мысли юноши, - и
сразу понял, что гены должны быть, и сказал всем - Якову, Генке, а
Тимофеев тогда еще ни хрена не смыслил.
Марк проглотил слюну зависти - Тимофеев, вот это да...
- Я всегда считал, что разум сильней всего, а эти, кто заправлял,
были так глупы, просто ничтожны. Я смеялся - неужели не видно, что
пигмеи, дураки... Идиот, жизнь профукал, не понял, кто правит бал. -
Аркадий не вздыхал, не плакался, его блестящие глаза были чисты и
пронзительны, смотрели куда-то в угол.
- Но весь ужас... или юмор?.. - в том, что другого пути для меня не
могло быть.
Марка, с его теорией разных возможностей, такая точка зрения не
устраивала, но спорить он не посмел - у каждого теория жизни своя,
она хороша, если объясняет эксперимент.
- ... еще несколько слов... - Они шли вниз по лестнице, старик
впереди, Марк видел его тощий затылок. - Вы мальчик, видимо,
способный, но не понимаете людей. Я тоже, но знаю, чего нельзя
делать. Нельзя лезть напрямик, задавать вопросы, обличать, свергать,
устанавливать истину вопреки всему. Большинству здесь это острый
нож. Не будоражьте их, я имею в виду слабых, они привыкли к своему
бессилию и находят мелкие радости в ежедневной ловле блох. Не
стягивайте с бедняг последнюю одежку, будьте осторожны, молчаливы,
спокойны, вежливы, не спорьте и не ссорьтесь, делайте свое дело и
молчите.
Он хотел еще что-то добавить, но тут ему сделалось смешно -
старый хрен, сам-то какой пример! Оглянулся, и увидел бледное
мальчишеское лицо, на котором только горделивое непонимание,
презрение к старой черепахе, втянувшей башку в панцирь. Он вздохнул
с безнадежностью - и облегчением, и вышел из парадного на яркий
свет.
2
Марк, как уехал из дома учиться, так сразу понял, что
настоящего убежища ему ждать долго, впереди ночлежки и приключения.
Его перестали тревожить сны, полеты, он легко забыл про темные
аллеи, надменную незнакомку, ночь, улицу, фонарь и прочие атрибуты
юности. Он быстро воспринимал новое, легко увлекался, уходил с
головой, при этом его разум не торопился выходить из тени, пока не
насыщалось чувство. Он жил с восторгом, его радовало буквально все.
Как-то, не имея еще пристанища, нашел развалюху - блестящая от влаги
дверь, косое окно... здесь он жил несколько сентябрьских дней, спал
на полу, прикрываясь пиджаком. Потом его взяли в общежитие четвертым
в комнатку без окон. Через нее проходило человек тридцать в две
большие комнаты. От дверей отгораживала грязная тряпка, и каждый,
кто входил, едва не задевал его по носу. Он перебрался на столик в
углу. Соседи резались в карты, пили пиво, а он, поджав ноги, спал.
Днем его ждали такие радости и приключения, столько нового он
узнавал, что домашний комфорт показался бы ему неприличной роскошью.
Плата за счастье была ничтожной, он платил с удовольствием, и
находил прелесть в этой странной жизни; грязь и распущенность его
восхищали и смешили, но не задевали. Он ничего не воспринимал
всерьез, кроме сути дела, которое делал.
3
Аркадий злился на себя за разговор на лестнице: взялся поучать,
дурак, не видишь, что ли, обычный сумасшедший, из наших. Он это
сразу увидел, и поэтому, преодолевая настороженность, вмешался в
жизнь парня. Он хотел помочь, предупредить, предостеречь...
Они шли по оврагу, кругом валялись разнообразные обломки. "То,
что вам нужно, впереди," - объявил старый молодому. И вот начало
попадаться то, что нужно. Десятки, сотни чайничков, кофейников самых
разных форм и размеров, начиная от старых, с заросшими грязью
медалями на боках. Самовары! сюда бы коллекционера... Часы!
Старинные ходики с кукушкой, наполовину высунувшейся из
покосившегося окошка, так и замерла, как в заколдованном царстве...
Огромный лакированный ящик, в нем длинный снаряд маятника
поблескивает нержавеющим медовым блеском, дверца вырвана с петлями,
по циферблату, извиваясь, ползет длинный, неприлично розового цвета
дождевой червь, дешевая иллюстрация к проблеме бренности
всего-всего, сюда бы еще череп с отвисшей челюстью... За часами
двинулись рядами и шеренгами столики и шкафчики, с резными вычурными
ножками... А маленькие табуретки? И для ног кряхтящего старца,
завязывающего шнурки, и для молодых гитарных ног, чтобы покладисто
лег на колени инструмент... Приемники! - от огромных многоламповых
чудищ прошлого века до современнейших транзисторов, а дальше...
Аркадий остановился. - Вот, - деловито и сухо сазал он,
повернувшись к Марку, - отсюда и начнем.
Ему не хотелось показать Марку, как поражает его каждый раз
пространство, усеянное кроватями, топчанами, лежаками,
креслами-кроватями и просто креслами.
4
Марк вещи не любил и не ценил, и без сожаления оставлял даже
то, что могло понадобиться в обозримом будущем: он в будущее
смотрел, как в себя - без деловитости, зато с восторгом и замиранием
сердца, в ожидании разоблачения все новых тайн. Детали и житейские
подробности вызывали в нем брезгливость. "Там должны быть вершины" -
он говорил, и еще, вычитанное в старинном учебнике философии - "на
вершинах должно быть одиноко", бессознательно пренебрегая двумя
запятыми, придающими высокопарной сентенции предположительный
характер... Он мог оставить свое пальто и уехать, хотя денег не
имел, и не знал, что будет делать осенью, как добудет новое. Ему
казалось странным думать о том, что еще за горами, месяц казался ему
вечностью, завтра было в тумане, но светлом и радостном. "Все это,
неважное, как-нибудь устроится, образуется..." - он думал. А чаще не
думал, приятно было исчезнуть с маленьким чемоданчиком, и он уезжал.
"А теперь натаскал всякой дряни, - ворчал Марк на себя, - и даже
тряпки какие-то подобрал, заткнуть щели в двери..." Старик настоял.
Он даже импортный приемничек нашел Марку, чтобы слушать " голоса".
Сам давно оставил эти хлопоты, все больше у телевизора, особенно за
едой. Там, после очередного всплеска, победила его любимая программа
"спокойной ночи, малыши"... Еще он нашел Марку лампу по своему
вкусу: не какую-нибудь с шелковыми кистями, ажурный лоск, и не с
большим зеленым конусом, массивным медным станом, завитушками и
пупырышками, украшение стола большого начальника... нет, он взял
гибкую, во все стороны гнущуюся, с шарниром в шейном суставе черную
лампу чертежника, которой все равно, как стоять, где светить - у нее
свой надежный зажим, и без хлопот. С такой не пропадешь - внушал он
юноше, а тот заранее согласен, ему все равно.
5
И вот первый вечер - на своей лежанке, в окружении двух
стульев, кресла, кухонного столика... Письменный пока пристроили "на
воле", то есть, в комнате. Кухня оказалась забитой вещами, от них
шел не очень приятный запах.
- Ненадолго, - авторитетно заявил Аркадий, - протопишь газом и все
дела.
Запахи своими напоминаниями бьют под ложечку - кажется, рядом,
а не достать. Связи вещей и слов, и даже звуков надежней, а здесь -
тонкая паутинка... Запах пыли, скипидара, восковой мастики...
Крошечные комнатки, теплый паркет, лучшее убежище - за креслом отца,
в глубокой треугольной яме... Тревожное время... Лет в пять Марк
понял из разговоров, что ему неминуемо придется умереть. Расплакался
и долго скрывался за этим креслом в темноте. Его вытащили, утешали -
"не скоро..." а он не мог понять, при чем здесь скоро - не скоро...
- Чай?.. - в дверях возник Аркадий.
Марк послушно поднялся с лежанки, уже милой ему, он также
быстро привыкал, как расставался. Поплелся вниз, день оказался
тяжелым. Аркадий же, как новенький, суетится вокруг чайника, возится
с хлебом...
Есть поразительные радости, доступные только бедным людям, не
пришибленным своим состоянием. Пошарить в шкафах и ящиках, найти
забытый стаканчик с остатками... муки! А жира нет... Ничего, без
