себе, как вылетит сейчас в черноту между низкой задней стенкой и
брезентом, и полетит над землей, набирая высоту... Он грохнулся на
прежнее место, и, окончательно проснувшись, подумал - "наука одолеет
твои бредни, она жизнью подтверждается!" Старик не проснулся,
согнулся еще сильней и захрапел, а Марк больше не мог заснуть.
Сколько он помнил себя - никакого "счастливого детства" и в
помине, сказки! Жить было тревожно, родители в постоянном страхе -
что принесет вечер, будет ли завтра?.. И что-то произошло, отца
выгнали с работы, хлеб посыпали сахаром и давали вместо обеда...
Потом? - долгие болезни, душная подушка, противное питье... Дальше
одиночество, книги, мокрые осенние вечера, отражения фонарей в
лужах... Об этом можно долго и с большим чувством, но зачем? - кто
знает, тот сразу вспомнит, а кто этим не жил, тому бесполезно
намекать. В пятнадцать Марк невнимателен к жизни, бродит один у
моря, плутает меж деревьев старого парка, насыщен собственными
ощущениями: идет, плечом вклиниваясь в темноту, входит в мир,
который тут же оживает - касается ветками, листьями, песком шуршит
под ногами, а за спиной, как прочитанная книга, захлопывается,
отмирает...
Но время идет, и юноша, поглощенный своим ростом, в конце
концов, устает от себя, чувствует, что ходит уже по кругу, весь
внутри собственных ощущений, а пробиться глубже не может. Он требует
нового материала, но отвергает мелководье окружающей среды, ждет,
что ему откроется настоящая жизнь, свободная... И выбирает из того,
что перед ним, а этот выбор всегда ограничение, особенно, если
делается мальчишеской бестрепетной рукой.
Он искал связей с живым делом, но растворяться в жизни не
желал. Живи раньше, может, стал бы философом, из настоящих, а не
тогдашним попугаем? Или алхимиком, или даже монахом?.. А в то время
царствовала наука, занятие трезвое, полезное для жизни... хотя с
другой стороны совершенно фантастическое... Нет, нет, юноша так не
думает, он в восторге! Наука правит бал, даже поэты и художники,
увлеченные фокусами новой хозяйки, стали выдавать идеи за образы.
Искусство перестало расти, как лист на дереве - естественно и тайно,
оно теперь придумывается, конструируется ... Истерия точности
охватила все сферы. И, конечно, во всем виноваты молекулы, от них
зависит и природа, и внутренняя наша жизнь, и даже высочайшее ее
проявление - творческий дух, то, что называли вульгарно "парением",
и многое другое. Все это не могло не захватить мальчика, к тому же
перед ним возник идеальный образ: когда есть идея, ищи человека.
9
Как-то мать послала его в сапожную мастерскую, Марк пошел,
забыв, конечно, сумку, и там, сжалившись над ним, завернули его
старые ботинки в газету. В ней среди сальных пятен и морщин сияла
статья, она своею ясностью сразила Марка наповал. Бывает, тянешься к
чему-то на верхней полке, кончиками пальцев трогаешь, а не схватить,
и вдруг кто-то дарит тебе несколько недостающих сантиметров роста.
Все, ранее непостижимое для него, в статье было выражено простым
числом и немногими словами, с безжалостной жесткостью и прямотой
разложено по полочкам. Будь Марк поопытней, может, распознал бы за
этой прозрачностью умение решительно отделять известное от
непонятного и круто обрезать на самом краю. Напрасно думают, что
наука о таких уж растаких тайнах - она о том, что подоспело
уложиться в ее железное ложе, подчиниться ее логике. Марк с
восторгом впитывал каждое слово, в нем давно накопилась тяга к
ясности, пониманию причин. Уж слишком он казался себе темным,
непонятным, и мир, естественно, тоже. Собственно, он его никогда и
не видел - постоянно выдумывал что-то свое и при этом стыдился
собственной несерьезности, замечая, как сверстники рвутся "постичь
жизнь"... И вдруг обнаруживает почтенное взрослое занятие, похожее
на детскую забаву - что-то тебе время от времени показывают,
мелькает уголок, и по нему надо угадать предмет. Не совсем угадать,
конечно, - надо знать приемы, иметь навыки и знания... И все-таки,
он здесь углядел явные признаки свободы, сходство с той внутренней
игрой, которую постоянно вел с самим собой, выхватывая из жизни и
книг отдельные сцены, лица и выстраивая их по-своему, придумывая
речи и поступки, многократно переставляя местами, становясь героем и
центральной фигурой любого действия... Теперь то, что казалось ему
собственным недостатком, детской несерьезностью, вдруг получает
поддержку!
В этом деле - науке, не было полного своеволия писателя или
художника, тем более, того произвола, который допускается в наших
выдумках, но зато получаешь не миф, не мираж, а то, что может
убедить весь мир, и утвердиться навсегда, как истина для всех. Это
отучит меня от сплошного тумана, думал он, ведь стоишь на твердой
почве фактов. С другой стороны, все-таки, своя тропинка, не
плетешься общим трактом, не погряз в мещанской трясине... Не думаю,
что его мысли были столь отчетливы, скорей ему просто понравилось
это занятие. С тех пор он не сомневался, и не жалел о выборе.
Огромное пространство открылось перед ним - исследуй, познавай
каждый день новое! Почему сюда не рвутся толпы - на простор, к
свободе, а предпочитают теплые углы, домашний уют... или разбой,
интриги, обманы - скудные радости, известные всем?.. В чем тут дело?
Он не мог понять.
А статью написал некто Глеб. Имя воткнулось в память Марку как
заноза - вот бы к нему... Он выучился и теперь с новеньким дипломом
едет к своему кумиру детства, попытать счастья, в тот самый главный
Институт.
10
Дорога ринулась вниз, грузовик летел камнем, расшвыривая
воздух, дух захватило... Но скоро притяжение опомнилось, прижало
возомнившую машину к шероховатому асфальту, и начался мучительный
для механизма подъем: мотор выл и стонал, и в конце концов победил -
выбрались на купол. Высунувшись из узкой боковой щели, Марк увидел
впереди только огромное черное небо и далекое мерцание звезд. Выше
этого куска земли не было ничего на много километров, где-то внизу
текла река, за ней пустынные леса. Здесь, на этом пятачке, в темноте
спят люди, делающие самое высокое дело на земле.
Тряхнуло еще пару раз, и остановились. Зашевелились фигуры на
скамейках, стукнула дверца, возник голос - "вылезай, приехали..."
Перед Марком оказалось одноэтажное кирпичное здание. Гостиница.
Нашли дверь, обитую рваным дерматином, отчаянно стучали, пока не
зажегся в одном из окон свет, высунулась лохматая голова и сказала
женским басом - " Чо, не видишь?.." При свете спички разглядели
бумажку - "местов нет". Старик сполз с лесенки и молча наблюдал за
отчаянием Марка. Потом кашлянул и сурово сказал:
- Вообще-то я к себе не приглашаю, но в данном случае... могу
предложить чай и небольшой топчанчик. Не богато, но в тепле.
Марк, бормоча слова благодарности, пошел за стариком по сырой
бугристой почве, поднимая вороха листьев. Прошли рощицу темных
тревожно шумящих берез, остановились у края. Овраг, за ним
угадывались очертания домов.
- Поверху короче, но трудней.
Что тут трудного, подумал Марк, увидев темную полоску мостика,
висящего над оврагом. В глубине переливалась вода, время от времени
раздавался кошачий вой и призывное мяуканье, овраг жил полнокровной
жизнью... Они шли по длинным прогибающимся доскам.
- Здесь небольшое препятствие... - Старик обернулся, лицо казалось
бледным пятном. - Я Аркадий Львович, лучше - Аркадий.
Вспыхнули сложенные вместе несколько спичек, осветили широкую
щель: досок не было, только узкие, в стопу шириной, железные
полоски, основа шаткой конструкции.
- Держитесь за перила, и вперед!
- Каждый день ходят, и досочку не положить... - подумал Марк.
Словно угадав его мысли, Аркадий вздохнул:
- Каждый день по доске... тащу, кладу, а к вечеру исчезает.
И кратко, но энергично высказался, что по его мнению следует
сделать с подобными людьми. Марк удивился - люди ставили столь
небольшое имущество выше собственной безопасности. Действия же,
которые предлагал Аркадий, показались ему чрезмерными, и
неприличными. Странно, ведь по многим признакам интеллигент - одет
плохо, много знает, не обращает внимания на внешнюю сторону жизни...
Сквозь кусты на том краю просачивался слабый свет - юная луна
узким серпиком прорезала листву. Они сделали пять или шесть шагов и
вышли к другому краю. Закричала разбуженная птица, за ней хором
загомонили другие, заметались тени.
- Вороны... - заметил Аркадий, - люблю этих птиц.
- Что в них интересного, - подумал Марк, - летают просто, давно
изученное явление.
Вошли в темный подъезд.
- Шесть ступенек, дальше по десяти.
Аркадий не стал тратить спичек, сверху распространялось слабое
сияние. Марк поднял голову и увидел тот же стыдливый голубой серпик.
"А крыша?.." - мелькнуло у него. Пройдя два пролета, уткнулись в
дверь, щелкнул замок, открылась черная щель, резко пахнуло то ли
ацетоном, то ли хлороформом. "Проходите" - и медленно разгорелся
тусклый малиновый свет.
11
Марк сразу понял, как много для него сделал старик. Перед ним
было жилье одинокого человека, устроившего домашнюю жизнь по своим
законам, такие неохотно пускают к себе, одиночество ценят и
защищают. Все было сделано руками хозяина или настолько
преобразовано, что могло служить только ему. Очутись ненароком в
этом логове посторонний, один, он и света зажечь бы не сумел, и воды
вскипятить, и, наверное, умер бы от жажды в темноте. На самом же
деле все было устроено удобно и разумно.
В кухне стоял крошечный столик, на нем умещалась пара тарелок,
но больше и не нужно было. Сверху на длинный стержнях спускалась
полочка, на ней стоял до предела обнаженный кинескоп телевизора,
рядом лежали вывороченные внутренности прибора и отвертка для
регулирования. Экран смотрел в лицо человеку, сидящему за столом,
чтобы мог он, не отрываясь от еды, наблюдать события и по своему
смотрению вытягивать и укорачивать лица и тела. Множество источников
света притаилось в разных углах - крошечные, направленные именно на
то дело, которым здесь привык заниматься хозяин. Зато общего
бесцельного освещения не было - вытеснил кинескоп. К балконной двери
прислонился мешок с картошкой, рядом пятилитровая бутыль с
растительным маслом. Столетний буфет, заваленный старыми журналами,
занимал всю стену. Среди периодики Марк заметил высоко ценимые
номера "Нового мира" времен первой оттепели, из чего сделал вывод,
что хозяин, несмотря на подчеркнуто пренебрежительное отношение к
политике, в свое время следил, читал. Несколько раз в жизни все мы
кидались читать, смотреть, слушать, но проходило, Осталась лишь
память о лихорадочных ночных бдениях - "ты читал? - вот это да!" и
пыльные корешки. Зато теперь снова все ясно, обожаю ясность, она
позволяет вернуться к себе.
И сидеть здесь можно было в каждом углу - где старое кресло,
где стул с рваной обивкой - вот здесь он ест, читает... а вот там
завязывает шнурки; ему надоел и шершавый хлопок, и скользкий капрон
- повеситься, пожалуйста, но не держит узлы - и он перешел на тонкую
проволоку в красной и синей оплетке, зимой продевал во все дырочки,
летом в нижние, чтобы не парилась нога... А вот и скамеечка, чтобы
взгромоздиться на буфет, достать приборы, которые пылились под
потолком...
Старик любил порядок и презирал грязь - не замечал ее. Люди
делятся на два непримиримых лагеря - одни за чистоту, другие за
порядок; говорят, есть гении, сочетающие и то и другое - не знаю, не
уверен.
12
- Будем ужинать.
Старик копошился у плиты. Марк не возражал, день был голодный.
Ужин оказался неожиданно роскошным - жареная картошка и полбанки
сельди иваси в собственном соку. По-братски поделили корочку хлеба,
потом блаженно пили чай, смотрели в окно.
- Это вам не город, вечером выйдешь - никого, поля...
Перешли в комнату, и там оказалась тоже интересная жизнь,
которую Марк мог бы предвидеть, приглядись внимательней к одежде
старика. Оборудование сапожной мастерской, и пошивочной... По стенам
самодельные полки, прогибающиеся под тяжестью книг. Марк глянул -
