больше волнует физическая сторона... Впрочем, делайте, что хотите,
главное, чтобы жизнь кипела! Нет, нет, ни денег, ни приборов, ни
химии - ничего. Но есть главное - я и вы, остальное как-нибудь
приложится! Мне интересно знать о жизни все, все, все... Но вот что
главное - Жизненная Сила! Пора, пора от мутного философствования
переходить к молекулам, расчетам. Да, да, три вопроса, это я
поставил, что скрывать. Что, Где... Некоторые спрашивают - Зачем, но
это не для меня. Мой вопрос - КАК? Что она такое? Что за материя
такая, в которой рождается эта удивительная страсть? Где? Мне
совершенно ясно, что в нас, в живых существах! Впрочем, есть и
другое мнение. Ох, уж эти лже... КАК она действует, как заставляет
нас барахтаться, карабкаться, упорствовать?..
Он поднял красивые брови, всплеснул руками:
- Как только она ухитряется сохраниться в еле теплящемся теле? Как
на спине сигающего в ледяную пропасть мира удерживается теплая и
нежная красавица? А парение? - лучший ее плод, творчество и разум?..
Сбросить покровы мистики и тайны! Ах, этот Шульц! Бедняга... Ну,
ничего, скоро разделаем его под орех, зададим перцу, трезвону, дадим
прикурить малахольному мистику! Очаровательная личность. Жаль
только, мозги набекрень.
Он сверкнул очами -"дерзайте, как я!" - и сильной рукой распахнул
спрятанную за креслом дверь. Перед Марком лег широкий пустынный
коридор.
- Не бродите по закоулкам, вот дорога - налево буфет, направо
лестница. Спускайтесь в зал, а я соберу заметки, и за вами.
И подмигнув, добавил: - Бодрей смотрите, бодрей! Наука баба веселая,
и с ней соответственно надо поступать. Еще поговорим, когда уляжется
пыль от этих потасовок.
5
Ошеломлен и очарован, Марк двигался в сторону, указанную новым
учителем. Штейн представлялся ему мудрым, но дряхлым, а этот полный
сил "лев жизни" поразил его. Он вспомнил слова Штейна - "у смерти
временные трудности возникают, это и есть жизнь" - и еще раз
удивился остроте и смелости мышления, хотя сама идея показалась
спорной - так сложно и красиво умирать?.. А образ нежно-розовой девы
на спине могучего черного быка?.. Чего только он не услышал за эти
счастливые минуты!
Везет человеку! Между неразумными порывами молодости и мудрой
дряхлостью случается довольно узкая щель, в которой норовит
задержаться каждый неглупый и не совсем опустивший руки человек...
Штейн был активен, но не нагл, дерзок, но до унижения седин не
доходил, восставал против авторитетов, но и должное им отдать умел,
поднимал голос за справедливость, но без крика и безумств, помогал
слабым - если видел, что жизнь еще теплится, неугодных не давил, но
обходил стороной, от сильных и страшных держался подальше... если не
очень были нужны... Но умел и стерпеть, и промолчать, жизнь смерти
предпочитал всегда и везде, и даже на миру, где вторая, утверждают,
красна. Это был идеальный гармоничный человек какой-нибудь эпохи
возрождения, небольшого ренессанса в уютной маленькой стране, он там
бы процветал, окружен всеобщим уважением, может, министром стал
бы... А здесь, в этом огромном хаосе? Его знали в узком кругу, в
тридцать доктор, в сорок академик, в сорок два злостный космополит и
неугодный власти человек... Потом страсти улеглись, он выжил,
выплыл, сбит с толку, испуган, зато весь в своем деле. Потом слава -
и снова запрет и гонения, он домашний гений, не выездной... Еще
что-то... Он на рожон не лез и каждый раз потихоньку выныривал,
потому что уходил глубоко на дно, хватался за свое дело, как за
соломинку, берег свой интерес. Он жизнь любил за троих, в двух
жизнях потерпел крах, но еще одна осталась, а тут вдруг стало легче,
светлей, он воспрял...
С Глебом они друг другу цену знали, оба профессионалы: Штейн в
теориях жизни, Глеб в жизненной практике, и потому сталкивались
редко. Один ничего не просил, другой ничего не предлагал, терпимые
отношения... если не считать глубокой, тайной неугасимой ненависти,
которую испытывают приковавшие себя к телеге жизни, к тем, кто одной
ногой не здесь.
Итак, Марк без памяти от радости спускается в зал, уже у цели. Тем
временем Аркадий шел туда же, но своим путем.
6
Из гордости и особой деликатности он, что-то пробурчав, исчез у
входа в Институт прежде, чем Марк успел узнать, куда он бежит, и
почему бы не продолжить путь вместе. Аркадий не хотел, чтобы Марка
видели с ним, он был уверен, что подмочит репутацию подающему
надежды юноше: во-первых, нищий старик, во-вторых, пусть
реабилитирован, но нет дыма без огня, в-третьих... он сам был горд и
не хотел чувствовать себя сопровождающим, все равно при ком - он был
сам при себе и это положение с гордостью и горечью оберегал.
Вообще-то у него не было простой бумажки - пропуска, и он предвидел
унижение. Вернее, пропуск был, но давно просрочен, а добиваться
снова разрешений и печатей ему было тоскливо и тошно, хотя лежал
где-то в закромах у кадров клочок бумаги с бисерными строчками, и
давно следовало выдать ему бессрочное свидетельство, если б не
Руфина. Эта дама с широкими плечами и багровым от переедания лицом
не терпела Аркадия: во-первых, правильно, нищий, во-вторых,
бестактно вернулся из неизвестности и еще на что-то претендует,
в-третьих, обожая Глеба, она не меньше обожала и Евгения, а тот в
своей обычной манере - "Руфиночка, каторжник плюс жидовская морда,
отшей, милая, отшей!" Она пыталась защитить от каторжника парадный
подъезд, пусть шастает в области провала, с этим, видно, ничего не
поделаешь... но Аркадий нагло входил и выходил через официальные
двери. Он ухитрялся появляться там, где его не должно было быть!
Опять выходит, трясет лохмотьями, напускает паразитов на главный
ковровый путь! Она бессильно наблюдала из зарешеченного окна, меж
пыльных фикусов, с фиолетовым от ненависти лицом. Опять!
7
Перед семинаром разный чужой народ толпился в вестибюле, и Руфине,
заметившей старика из окна, нужно было секунд двадцать, чтобы
поднять тяжелый зад, подойти к двери, кликнуть охрану... Все это
Аркадий давно просчитал. Он сходу нырнул в туалет, подошел к
встроенному в стену железному шкафу, в котором спрятаны проводка,
трубы и имущество уборщиц, отпер дверь и скрылся, заперев шкаф
изнутри. Тут же в туалет просунулась голова и опасливо поводя
глазами, поскольку женская, сказала:
- Никого, Руфина Васильевна...
Опять ушел! Аркадий в темном шкафу быстрым движением нащупал
лесенку, привинченную к стене, и начал спускаться в бездонные
глубины. Он стремился в железный коридор.
8
Железный потому, что обит стальным листом, в нем множество люков,
ведущих еще ниже, где можно висеть, лежать, скорчиться и пережидать
опасность, но продвигаться уже нельзя... Он спускался долго и
осторожно, знал - застрянешь, сломаешь ногу - не найдут... Наконец
замерцал огонек, и он увидел уходящий вдаль трубчатый проход, два
метра в ширину, два в высоту - кишечник Института, он шутил. Здесь
он чувствовал себя спокойно, отсюда мог проникать в любые
лаборатории, залы, буфеты, и даже во владения Евгения, минуя замки и
засовы. Но он туда не хотел, длинными гремящими железом путями
проникал, куда ему было надо, и также исчезал.
Он любил эту пустынную дорогу, спокойно шел по гудящей жести,
привычно заложив руки за спину, и размышлял о смысле своей жизни. Он
давно понял, что в целом она смысла не имеет, если, как говорят
математики, суммировать по замкнутому контуру, пренебрегая теми
незначительными изменениями, которые он сумел произвести в мире.
Поэтому он рассматривал небольшие задачи, беря за основу не всю
жизнь, а некоторые ее периоды, опираясь на события, которые его
потрясли или согрели. Умом он понимал, что эти редкие явления
настолько случайны и не имеют жизненной перспективы, что со
спокойной совестью следовало бы их отбросить - но не мог,
возвращался именно к ним, изумляясь и восторгаясь всем добрым,
веселым, умным, храбрым, справедливым, с чем время от времени
сталкивался... Умиляясь - и недоумевая, поскольку эти явления явно
нарушали общую картину, выстраданную им, стройную и логичную.
- Странно, черт возьми, странно... - бормотал он, приближаясь к
очередному повороту, за которым осталось - кот наплакал, подняться и
на месте.
9
Он благополучно повернул и прошел по гремящему настилу метров
десять, как вдруг будто гром с ясного неба:
- Вить, иди сюды... где сигареты, падла?.. - и еще несколько слов.
Аркадий внутренне дрогнул, но продолжал, крепко ставя ноги, медленно
и неуклонно шагать к цели.
- Вить, ты чего... а ну, подойди! - в голосе усилилась угроза.
Аркадий, чувствуя неприятную слабость в ногах, продолжал путь.
"Осталось-то всего... - мелькнуло у него в голове, - может,
успею..." В железных стенах через каждые десять метров были щели,
ведущие в квадратный чуланчик, в глубине спасительная лесенка;
отсюда начинались пути во все комнаты, коридоры и туалеты здания.
Голос шел из одной такой щели, позади, а та, что была нужна, уже
маячила Аркадию. "Главное первые ступеньки, тогда ногами в морду -
отобьюсь..." - лихорадочно думал он, ускоряя шаги. Он решил усыпить
бдительность переговорами.
- Во-первых, я не Виктор, - он старался говорить внушительно и
безмятежно, чтобы передать исподволь это чувство оппоненту. - А
во-вторых - не курю.
- Ах ты... - падение крупного тела на железо, несколько быстрых
скачков за спиной, и тяжелая лапа ухватила его за плечо. Аркадий
быстро развернулся и на высоте глаз увидел огромное косматое брюхо,
сплошь разрисованное синими и голубыми узорами с хорошо известной
ему тематикой... "Головой в брюхо и бежать?.. Такое брюхо не
прошибешь..." Он отчетливо представил себе, что будет дальше. Через
годик его найдут, и то случайно.
- Ах, ты... - с шумом выдохнул мужчина, - это же Аркадий Львович!
10
Блаженство нахлынуло на Аркадия, любовь к человечеству разлилась по
жилам. Он понял, что хочет жить, несмотря на все подсчеты и итоги.
"Расхлопотался, - он подумал с усмешкой, - в жопе твой интеграл,
жить любишь, стерва..." Он допускал такие выражения в исключительных
случаях, и только в свой адрес.
Аркадий поднял голову и увидел бурую лохматую шевелюру, чистейшие
синие глаза навыкате, внешность колоритную и легко узнаваемую.
Софокл! Механик при центрифугах, сын отечественной гречанки и
опального прозаика, погибшего на чужбине от укола иностранным
зонтиком. Он когда-то сочинял стихи и даже напечатал в районной
газетке несколько строк, потом лет двадцать писал роман... "Всю
правду жизни в него вложу" - он говорил мрачным басом, и то и дело
подсовывал Аркадию главы, считая его большим знатоком блатной жизни
и образованным человеком одновременно. Куски романа представляли
собой слабое подобие того, что впоследствии назвали "чернухой".
Аркадий подобное не любил, он и слов-то этих панически боялся,
физически не выносил, тем более, гнусных действий, которые они,
хочешь-не хочешь, обозначали.
Полугреческое происхождение и литературные наклонности объясняют
прозвище механика, взятое из низов нашей памяти, школьной истории.
Древний мир - первое, что вспоминается из тех далеких лет: полумрак,
послевоенная свечечка, чернильница-непроливашка, воняющая
карбидом... и эта непревзойденная по фундаментальности книга, - ведь
меньше всего перекраивался далекий древний мир - к тому же
впечатления чувствительного детства, картины вечно теплого места,
где среди пальм героически сражаясь, умирают за свободу рабы,
закалывают друг друга консулы с горбатыми носами... и эта вечная
трагическая троица - Эсхилл, Софокл, Еврипид, а также примкнувший к
ним Аристофан.
Софокл трясется от холода, от него, как обычно, разит, он жаждет
закурить, и почему-то погряз в "железных джунглях", как называл эти
места народ.
11
- Львович, ты нам нужен! - Софокл смотрел на Аркадия как на внезапно
появившегося перед ним пришельца из дружественных высокоразвитых
миров, которые только и могут вытащить из трясины нашу цивилизацию.
Аркадий мог теперь, сославшись на занятость, пообещать найти
Виктора, махнуть рукой и скрыться, авторитет позволял, но после
