граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю
жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы
жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми
исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с
порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не
что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже
подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает - совсем не
через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных
перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то
иногда, и вполне уважая земные правила.
- Никакого дурацкого космического вмешательства, я, - говорит, - не
потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня.
И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам
честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за
собой шлейф сторонников и поклонниц.
17
Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн
благосклонно, с оттенком превосходства - по всем меркам велик, Шульц
- с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством - знаем мы
ваших академиков... Но в целом получилось довольно доброжелательное
приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под
ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла
рукопашная без жалости и сомнений.
Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал
собрания и семинары, давал "путевку в жизнь" людям и книгам, и с
годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных
областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а
биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так
продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги
устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку...
а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру -
это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды.
То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт
Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых
же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили
злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету,
отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы,
сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны
собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его
нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы
его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим.
Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна,
места хватит всем, и он. Глеб, всех поддержит, возглавит и
отредактирует.
Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех
образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые
нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные
намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти...
Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие
истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб
умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал
речь.
Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно
обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные
друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно
сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали
синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор
между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе
происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен.
Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий
жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь.
"Vis Vitalis Extravertalis!" - он воскликнул на своем лженаучном
языке, что означает: "Жизненная Сила - вне нас!" Как змей, просунув
голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое
место - ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических
сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные
явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в
темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото
ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее
предсказывают на растворимом кофе... Он умел так перемешать факты,
запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и
следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем
опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и,
вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени
пройдет - снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется.
- Пусть они бесятся по ту сторону, - говорил Штейн, - а в науку не
пущу, это мое.
По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова
лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами... "Не
допущу..." - багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим
ядовитым жалом.
18
Марк тут же ухватил суть дела и был возмущен происками коварного
Шульца. Какие еще мелодии, откуда космос, разве мало неприятностей
от простых земных причин? Конечно, ему ближе вера во внутренние
силы, и он, волнуясь, следит за Штейном. Тот неуклонно гнет свое, не
принимая ничего на веру, держась фактов, докапываясь до корней. Под
тяжестью его доказательств падают увитые завитушками башни,
роскошные сады увядают и сохнут на корню. Он слыл разрушителем
архитектурных излишеств и бесполезных красот, бесчувственно стирал с
лица земли все, построенное на пустой вере и глупой надежде. И вот,
расправившись с беспочвенными иллюзиями, ошибками, как с годовалыми
детьми, он оставляет две возможности: да или нет? Свет или тьма?
Внутренние причины или внешние?.. Он так ловко повел дело, что все
остальное с этих двух высот казалось теперь смешным заблуждением. А
эти, одинаково сильные, ясно очерченные фигуры, обе под покрывалом -
одна вот-вот окажется белоснежной девой-истиной, другая... как ловко
скрывавшийся вампир, понявший, что разоблачен, взлает, взвоет,
откроет черномордый лик, взмахнет перепончатым крылом - и ну
улепетывать в темноту! И там его догонит свет истины, ударит,
испепелит... И снова он возникнет, смеясь, прикрыв лицо,
прокрадется... и снова, снова...
19
Аркадий, сидевший в последнем ряду за колонной, внимал гласу с
кафедры как трубе архангела, возвещающей наступление новой жизни. Он
многое не понимал, но сами слова и дух отважного поиска волновали, и
подчеркивали, что его направление не зряшное, что он не пустой
человек, профукал свое время, а просто один из многих, кому не
повезло. Везение входит в условия игры - она жестока, это вам не
детские побрякушки! "Какое кому дело до моей судьбы, сделал или не
сделал - вот что важно." И он гордился, что всю жизнь примыкал к
теплому боку такого сильного и красивого существа, слушал его
дыхание... Наука! Он позабыл о своей горечи, сомнениях, захваченный
стройным течением мысли.
20
Шульц сразу увидел, что в этой стене нет прорех, и перестал
интересоваться. "Опять копошение под фонарем, потому что там светло.
Я предлагаю им новое величественное здание, другой взгляд - дальше,
шире, а они по-прежнему крохоборствуют..." Он всегда уходил от
света, ведь что можно найти под случайно поставленным фонарем? Но
что найдешь, если совсем темно?.. Меры блюсти он не умел, и не хотел
- ему не нужно было света, он видел внутренним взглядом, и
стремительно ускользал туда, где не было никого. "Истина там, где
я".
21
Лева Иванов не волновался, он заранее знал - чудес не бывает, есть
закон, и нечего подрывать его мелкими кознями. Рано или поздно все
подчинится закону... или окажется за чертой. "Иногда бывает, но это
не тот случай". Он всегда был убежден - случай не тот, и почти
никогда не ошибался. В тех редких случаях, когда за пределами закона
что-то просвечивало, он вздыхал, и говорил - "Ну, еще разик..." - и,
поднатужившись, втискивал явление в старые меха - вводил поправки,
он был гением по части поправок. Нужный человек, чуждый революциям и
перестройкам, его поправки постепенно, без рывков и потрясений
расширяли область возможного. В конце концов, появлялся смельчак и
дебошир, который, топча гору поправок коваными сапогами, устремлялся
в новые земли.
22
Максим заскучал - тут и комар носа не подточит. Его мозг требовал
противоречий, парадоксов и загадок, опираясь на них, он воспарял. Он
отличал новое от старого не путем тупого исключения, а сразу -
чутьем. Здесь новым и не пахло. "Шульц безумец, если вылезет
возражать. Истина припечатана, чудес не требуется. Шефуля гений, но
с ним бывает скучно - он забивает последний гвоздь и уходит,
захлопнув дверь. Или тоже уходи, или вешайся на том гвозде. Зато
Левка радостно вздохнет - его стихия, а мне здесь делать нечего..."
Максим не раз и сам подрывал основы, но чтобы утвердить получше, а
Шульц, негодяй, готов все взорвать ради своей веры...
23
- В церковь бы тебя, проповедником... - подумал Штейн, взглянув
свысока на остроклювый профиль Шульца. Он уверенно вел дело к
простому и понятному концу.
- Это тебе не физика, застегнутая на все пуговицы, - думал Шульц, не
глядя в сторону Штейна, - это природа, жизнь, в ней свой язык...
24
А дальше сидели разные люди - кто сочувствовал слабому, значит,
Шульцу, кто поддался обаянию авторитета, они, не вникая в суть,
поддерживали Штейна... Многие пришли поглазеть на схватку, как ходят
смотреть бой петухов в далеких странах. А некоторые со злорадством
ждали, когда же схватятся два знатных еврея, будут ради истины
квасить друг другу носатые морды. Те, кто предпочитает простые и
понятные чувства, легко находят друг друга. Люди, движимые сложными
чувствами, пусть благородными, объединяются неохотно; часто, сами
того не замечая, придирчиво ищут только различий, а не общего. Общее
им сразу ясно, и неинтересно, различия гораздо важней - значит, я ни
на кого не похож, сам по себе... Я не говорю об учениках, верных
друзьях, на них хватило бы пальцев одной руки.
25
Как это было непохоже на тот худосочный келейный романтизм, которым
напитался Марк с детства. Совсем не о том говорили ему книги,
деревья и кусты в темных аллеях у моря... И на тот романтический
героизм, которым было насыщено его общение с опальным гением
Мартином - тоже не похоже... Он чувствовал, что вырвался из узкого
укромного уголка с его теплом, спокойствием, и ограниченностью тоже,
на широкое неуютное пространство, где бурлят страсти, кипят идеи,
переменчивый ветер сдувает оболочки, пиджачки и тюбетейки,
сталкивает людей в их неприглядной наготе... Не будем, однако,
преувеличивать тень сомнения и страха, которая мелькнула перед ним -
она тут же растворилась в восторге: ведь он стал свидетелем сражения
истинной науки с фантомом. И скоро станет участником бурной научной
жизни.
26
Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли, туман рассеялся.
Зажегся верхний свет, докладчик переходит к выводам. Места для чуда
нет, кивать на космос нет необходимости.
- Вот причины! - он говорит, указывая на доску, где два уравнения с
одним обреченным на стриптиз иксом. - Эти, на первый взгляд
безумства, обоснованы. "Vis Vitalis Intravertalis"! - что на языке
истинной науки означает - Жизненная Сила в нас!
27
Шульц всегда за науку, но другую, что подтверждает его теорию.
Обыденность вывода ему претит. Опять мышиная возня!
- Какую ошибку опытов вы имели в виду? - он спрашивает елейным
голоском.
- Десять процентов, - спокойно отвечает Штейн, - точней здесь быть
не может.
- Не десять, а один! - торжествует Шульц.
Если один, то все напрасно, причина снова ускользнет в темноту, и
туда же, радостно потирая руки, устремится этот смутьян.
Штейн ему долго, вежливо, нудно - не может быть... а сам думает
-"знаю твой процент! измеряешь пальцем, склеиваешь слюной, кривые
проводишь от руки... Неумеха, мазила!.."
А Шульц ему в ответ:
- Ничего не доказали! Не видите нового, не ждете неожиданностей от
