пережитого страха он размягчился, решил вникнуть и помочь:
- В чем дело, Дима, что вы здесь околачиваетесь? И Дима-Софокл,
вздыхая и размахивая растопыренными пальцами, в духе своих предков,
объяснил суть дела. Тупичок был непростой, он вел в склад химических
реактивов, где стояла огромная цистерна со спиртом. Как-то,
забравшись по своим делам в лабиринт труб, проводов, чугунных
стояков, Софокл обнаружил, что подобрался снизу к тому самому чану,
что был притчей во языцех у всего народа. Уже заинтересованно ползая
во мраке, он нашел причудливой формы щель между баком и арматурой,
и, приблизив к ней чувствительный нос, учуял знакомый запах - где-то
в глубине подтекало. Просунув руку, он с трудом дотянулся до
источника - действительно, капало! Покрутившись и так и эдак, он
догадался - полотенце! забивается плотно в щель, понемногу
пропитывается... Вафельное полотенце Софокл утащил из дома, и дело
пошло. Результат превзошел все ожидания - около двух стаканов в час!
Уйти стало сложно - бесплатный продукт, а не выжмешь вовремя -
утекает, всасывается стенкой как губкой.
Аркадий слушал и холодел от ненависти. Никогда он не мог понять этих
людей! Он в рот не брал спиртного, алкашей презирал, как и всех
прочих наркоманов и психов, которые, отворачиваясь от жизни, уходят
в кусты. Примерно также он относился к религии, духовной наркомании
- считал за полный бред, нужный идиотам и слабым людям, темным, не
уважающим себя. Несколько мягче он относился к искусству,
воспевающему все неопределенное, расплывчатое, сумбурное... Время от
времени все-таки почитывал, отвлекал тоску, презирая себя за
слабость. Наследие смешного детства, и юности, тогда он верил, что
разум, слово, идея правят миром, или хотя бы весомы и уважаемы в
нем. Совсем, совсем не так, это уроды жизни, бесполезные нищие в
подземном переходе от станции А к станции Б.
12
- Подожди, Львович, сейчас... - Припав щекой к лоснящемуся боку как
к толстой матери, Дима запустил руку до плеча в узкую щель и
осторожно вытянул оттуда черное лохматое существо, напоминающее
осьминога с обрубленными щупальцами. Держа насыщенную продуктом
ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд
странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением
узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость,
распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой
тряпки.
- Не заставил бы... - мелькнуло у Аркадия.
- Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. - Дима,
выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно
держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка
трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая.
- Вопрос в том, - утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на
Аркадия, - как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда
каждый час, сам знаешь дорогу.
- Дима, вы что, ребенок, а фитиль? - Аркадий наклонился и,
преодолевая брезгливость, пощупал ткань - годится.
- Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает.
Аркадий задумался, но ненадолго:
- Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что
вы грязь сосете!
Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но
непроницаемый, как трубопровод!
- А не растворится?
- В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит.
И, не удержавшись, добавил:
- Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель.
- Конечно, погибель, - согласился Софокл, - но, может, кончится?..
Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, - добровольные рабы.
- Может выпьешь теперь? - Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий,
преодолев тошноту, покачал головой.
- Спешу. Свечку расплавишь - и вот так... - он показал, - протянешь
жгут в горшок. Ну, все.
Он с трудом разогнулся, глянул на часы - всего-то десять минут
прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и
проберусь на свободное местечко.
13
Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда
сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал
англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и
странные сгорбленные фигуры... Морлоки - вот! он вспомнил - морлоки
и элои, две половинки теряющего разум человечества. "Все бесполезно,
все, все.." - он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие
воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего,
рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских
дам - садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он
боялся попасть им в лапы - бессильный, жалкий, смешной, грязный,
противный... Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им
в глаза, искать спасения, радоваться обманам - "вы у нас еще
молодцом..." Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда
его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой
тюрьме.
Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам.
Открывает - и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный -
теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий... Иногда - один, он
долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал
моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей
кожа, потом глубже... Он выгонял мороз, который годами въедался в
тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя... Никто
не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же,
и на миг становились равны.
Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу.
Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил
пятерней остатки волос, и вышел.
14
В зале и перед ним толпы не было - несколько случайных людей с
этажа, привлеченных объявлением, стайка аппетитных лаборанточек,
которым хотелось поглазеть на молодых людей, странных - не пристают,
только и знают, что о своих пробирках -"ты прилила или не прилила?"
"Ну, прилила, прилила!.." Но понемногу стали собираться
заинтересованные - болельщики той и другой идеи, молодые тщеславцы,
мечтающие о большой науке, средних лет неудачники, интересующиеся
больше расстановкой сил, карьеристы, старающиеся пробраться поближе
к авторитетам или начальству, азартные люди, для которых главное,
кто кого... многочисленные командировочные из глухих уголков,
полюбоваться на знаменитостей, которых обещали, и другие разные
люди.
Широко распахнулись двери - до этого все протискивались в узкую
щель, а тут даже несколько театрально, обеими створками сразу -
вбежали двое, покатили красную дорожку... Было или нет, не столь уж
важно, главное, что ощущение дорожки было, и если не бежали, а
забегали, заглядывали в глаза - тоже какая разница, важно, что шел
между ними высокий худощавый брюнет с лихими усами времен
кавалерийских атак, академик девяти академий и почетный член многих
международных обществ. Глеб оторвался от окружающих, взошел на
возвышение, тут же к нему подсела милая женщина, Оленька, вести
протокол.
15
Прокатилась волна оживления - в зал вошел Штейн, с ним пять или
шесть приближенных лиц. Тут не было бегущих с коврами, все
значительно пристойней, хотя заглядывание в глаза тоже было. Теперь
Марк увидел своего нового кумира со стороны. Худощавый, как Глеб, но
невысокий. Зато с могучей челюстью и выдающимся носом. По правую его
руку шел очень длинный юноша с маленькой головкой из которой торчал
большой грубо вытесанный нос, по бокам свисали мясистые багровые
уши, мутноватые глазки смотрели поверх всех в никуда. Это был первый
ученик Штейна Лева Иванов. Несмотря на непривлекательную внешность,
Лева был веселым и остроумным, юмор его носил отпечаток научного
творчества с легким туалетным душком. С другой стороны шел второй
гений, Максим Глебов, сын знаменитого физика, толстый парниша с
круглым веселым лицом и совершенно лысой головой. Максим восхищал
полной раскованностью. Обычно он садился в первый ряд и приводил в
ужас докладчиков громкими замечаниями: обладая феноменальной
памятью, он давал справки по ходу дела, просили его или нет, к тому
же моментально находил ошибки в расчетах и тут же объявлял о них
всему залу. Друзья считали его ребенком, остальные тихо ненавидели и
боялись. Максим уселся рядом со Штейном и принялся рассказывать
анекдоты, радостно хохоча, в то время как все остальные были
несколько напряжены, предчувствуя острую борьбу.
Тут же были две дамы - Фаина, черная лебедь, и вторая, Альбина,
белая лебедь, высокая худощавая женщина лет сорока, умна, зла и
"увы, славянофилка", со вздохом говорил о ней Штейн; не сочувствуя
взглядам Альбины, он все равно любил ее. Штейн всегда любил своих,
эта черта не раз выручала его, и подводила тоже... Альбина всю жизнь
имела дело с евреями - и дружила, и любила, и компании водила, но
стоило завести разговор о судьбах России, а это любят не только
русские, но и живущие здесь евреи - тоже почему-то болеют - как
только разговор заводил в эти дебри, Альбина преображалась: не то,
чтобы ругала других, но так старательно превозносила неистощимые
запасы генетического материала в сибирских просторах, что сам
напрашивался вывод о непоколебимости нации. Это было бы даже приятно
слышать, если б не подавалось так напористо, с горячечной гордостью,
что уязвляло тех, кто не имел столь мощных запасов, слаб телом и
невынослив к климату Севера. Она и в прорубь сигать была среди
первых, это называлось - моржеваться, а женщин, любящих ледяную воду
окрестили "моржихами". Приметы времени... Но что это я! Максим сучит
ногами и брызжет анекдотами, его не слушают, все ждут - где Шульц?
16
Как ни высматривали, он появился незаметно, легко скользнул по
проходу, и вот уже в высоком кресле. Они со Штейном ревниво следили,
кто ближе сел, кто дальше: Штейн на первом ряду - и Шульц впереди,
только в противоположном углу, и в зале возникает нечто вроде этого
пресловутого биополя, которого, конечно, и в помине нет. Они, как
полюса магнита, противоборствовали и дополняли друг друга.
Сторонники Шульца тут же начали перетекать в его сторону, но
приблизиться не смели - маэстро не любил толпу, заглядывания в
глаза, анекдоты, хохот и всю атмосферу, в которой возникает слово
"мы". Не такие уж плохие "мы", может, даже хорошие, но все-таки
сборище, а он был одинокий волк, сухой, жилистый, злой... Но было в
нем и что-то змеиное - как удивительно он возникал и исчезал,
выразительно безмолвствовал, поражал противников одним словом, как
мгновенным укусом...
Если же оставить в стороне романтические бредни, а также
предрассудки, суеверия, мистику и прочую чепуху, то был он - худ,
высок, с огромным носом, торчавшим как клюв у грача. Он верил, что
все в живом мире подчинено причудливым волнообразным движениям, и
что бы ни случилось, всегда подтверждало его точку зрения. Куда он
ни бросал свой острый взгляд, везде замечал колеблющиеся туда-сюда
тени - в мышцах и костях, в мутной воде и прозрачной, в крови и
моче... и даже на далеких звездах. А распространяет эти волны некая
сила, расположенная в глубоком космосе: она беспрекословно
дирижирует нашей жизнью.
Всю жизнь он терпел ругательства и насмешки, и даже угрозы сыпались
в его адрес со всех сторон - и со стороны тех, кто считал, что
земная природа не нуждается в посторонних силах и развивается сама
по себе, и со стороны тех, кто считал кощунством не упоминать на
каждой странице самые необходимые науке имена, и, наконец, от тех,
кто непоколебимо был уверен, что нос этого зазнайки слишком длинен,
и его следует укоротить до размеров обычного славянского носа.
Настали лучшие времена - все его мелкие противники рассеялись,
склочные блюстители чистоты учения оказались не у дел, а он,
увлеченный своими мыслями, не заметил ни торжественного корчевания
резонатора, ни изгнания Льва и обратного воцарения Глеба. Перед ним
оказался достойный соперник.
Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический
разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и
прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое
