Батюшки вы мои, принялась я тут волосы на себе драть. Это
Глебушка-то враг народа? Это Глебушка-то лютый? Да неужто не
вся станица знает, что в жизни он мухи не обидел. Стала я
расспрашивать у него, в какой он тюрьме, да к какому начальнику
мне идти. А он только руки в карманы заложил и, равно на вошь,
на меня смотрит. Незачем тебе, говорит. После узнаешь. Уж я и
молила его, уж я и на коленях стояла. Только дверью он хлопнул,
и весь ответ. Под забором в Краснорудном я и переночевала. За
ночь все глаза выплакала. Наутро, как из дома он выходить,
снова его встречаю. А уж он с крыльца, только увидел меня,
сразу за кобуру. Ну, говорит, если через пять секунд мне еще
тебя видно будет, то и тебя арестую, как на духу, слово даю.
Испугалась я, правду сказать. Кому ж ведь, думаю, тогда о
Глебушке хлопотать придется. Бросилась от него бежать, только
скоро упала. Не стал он меня трогать. И уж сама не знаю, как
добралась я тогда до дома. С того уж полутора суток лежу на
кровати, не могу встать. Плачу только, а куда идти, что делать,
не знаю. Милые вы мои. Пашенька. На тебя только вся и надежда.
Ты-то все понимаешь в этих делах. Приезжай ты поскорее в
Вислогузы. Или, если теперь не можешь почему-то, так хоть
попробуй телефоном разузнать у нашего начальства. Ведь что же
это такое, милые вы мои - ни за что, ни про что человека в
тюрьму упрятали, и даже разговаривать с матерью не хотят.
Извелась я за эти три дня, как за три года. Боюсь, помру скоро.
Ваша мама."
Дочитав письмо, Паша дрожащими руками снова взял конверт и
осмотрел его с обеих сторон. Судя по штемпелям письмо было в
пути ровно неделю.
Он закрыл глаза и почувствовал, что не способен сразу
найти в себе реакцию, соответствовавшую бы этому письму. Похоже
было на то, что сознание его по мере чтения успело выстроить
некий защитный барьер против написанного в нем. Хотя он отлично
понял и смысл, и подробности, на минуту возникло у него такое
ощущение, словно все, что прочитал он, случилось не с
ближайшими его родственниками, а с кем-то едва знакомым, да и,
пожалуй, когда-то уже давно. Подобные штуки выкидывает иногда
зрение человека: близкие предметы вдруг начинают казаться очень
далекими.
Глеб был сыном лучшего друга Пашиного отца - Геннадия
Резниченко, принявшего Пашу в свой дом после смерти его
родителей. Семья у дяди Гены была небольшая: он, Наталья
Васильевна и Глеб. Второй их сын умер незадолго до того, как
приняли они Пашу. Глеб был на два года моложе Паши. Станица
Вислогузы находились в пятнадцати километрах от хутора
Кузькиных.
Однажды приняв к себе Пашу, Резниченко не делали различий
между ним и родным сыном. Шесть лет, которые он провел в
Вислогузах, были они - Паша и Глеб - братьями.
Паше теперь вдруг ясно вспомнилось его первое лето в
Вислогузах. Он только начал тогда приходить в себя после того,
как погибла его семья, разрушился мир, в котором он родился и
вырос.
Из окна сеновала - их общей детской - далеко виден был
зеленый луг - огромный и ровный, как скатерть. Лишь с одной
стороны - с правой - его ограничивала речка - извилистая,
мелкая и прозрачная. За речкой росли березы. На этом сеновале
часто проводили они полуденные жаркие часы.
Почему-то ярко запомнился ему из того лета странный
какой-то, недетский разговор их на сеновале.
Война была уже тогда где-то далеко. На крыше рядом тихо
курлыкали голуби.
- Послушай, - спрашивал его Глеб, - ты маму свою очень
любил?
Паша молча кивал.
- И папу тоже?
И папу.
- И брата, конечно, и сестру. Это так страшно, должно
быть, когда все самые-самые любимые вдруг умирают. Тебе у нас
хорошо?
Хорошо.
Они лежат на животах, утопая в сене, головами к окну.
- Смерть это так страшно, правда? Что такое смерть, ты
знаешь?
Полуденное солнце светит в окошко. Все как-то сонно. Паше
не хочется отвечать, но он пересиливает себя.
- Смерть - это как-будто с головой накроешься одеялом, -
ему кажется, голос его чужой, незнакомый; он словно слышит себя
со стороны. - И насовсем.
Последний раз получил он письмо от Глеба с месяц назад.
Глеб рассказывал коротко об общих знакомых их в Вислогузах и на
несколько страниц пускался в рассуждения о христианстве. У него
и раньше кое-что в этом роде проскальзывало в письмах, но это
было уже сверх всякой меры, и Паша ясно дал понять ему в
ответном письме, что делать этого больше не нужно.
И вот теперь его взяли. Собственно, нетрудно было это и
предвидеть.
В квартире было совсем тихо. Надя не выходила из спальни
и, по-видимому, еще не проснулась.
У Глеба начались эти странности, впрочем, еще давно - ему
было семнадцать, он едва закончил школу, когда вдруг появился у
него жадный интерес ко всему религиозному. Он подружился тогда
с дьяконом из Троицкой церкви, целыми днями где-то пропадал с
ним; подражая ему, перестал бриться, зарос какими-то рыжими
клочками; все приятели их смеялись над ним.
До этого ничего такого Паша не замечал в нем. В школе
учились они на виду друг у друга, вместе читали атеистические
учебники, вместе участвовали в антипоповских утренниках и тому
подобном. Никогда до этого не было ничего странного ни в
поведении, ни в мыслях его.
Наталья Васильевна, правда, всегда была верующей, но им
обоим ничего внушать не пыталась - понимала, должно быть, что
времена изменились, и не хотела осложнять им жизнь.
Так что перемена эта в Глебе для него была неожиданной, и
на какое-то время она как будто даже отдалила их друг от друга.
Паша тогда уже учился в Ростове, у него появилось там много
новых друзей, он встретил Надю.
Но, конечно, он всегда был рад видеть Глеба, когда бывал
тот в Ростове. И даже пришлось им еще пожить вместе, когда
приехал Глеб поступать в ветеринарный техникум. А вскоре после
этого умер дядя Гена, и общее горе растопило пленочку льда
между ними, если таковая была.
Кофе остывал. Солнечный квадрат на стене исчез. Субботний
день проваливался в пропасть ко всем чертям. Паша закрыл глаза.
Неизвестно, сколько просидел он так. Сначала был слышен
ему только шепоток листвы из приоткрытого окна, потом появились
еще какие-то звуки, потом он услышал, как открылась дверь в
спальню.
- Ты что это спишь? - спросила его Надя, подходя к столу.
- Доброе утро.
Он открыл глаза, с тоской взглянул на нее и пододвинул
письмо.
- Что это? - спросила она. - От Натальи Васильевны? - и
стала читать.
Прочитав, помрачнела, опустилась в кресло напротив и
сказала:
- Этого следовало ожидать.
Паша и сам отлично понимал теперь, что этого следовало
ожидать, но произнесенные женой, слова эти раздражили его.
- Почему? - спросил он. - Он что, по-твоему, убийца, враг,
диверсант?
- Ты знаешь, что я имею в виду, - пожала она плечами. -
Эти его религиозные штучки до добра довести не могли.
- Да какие штучки? - вскочил он из кресла в досаде. -
Какие штучки? Он же отлично все понимал... понимает на этот
счет. И я ему сто раз говорил - относись к этому, как к личной
жизни - рассуждать об этом ни с кем не нужно. И сам он мне
говорил всегда... соглашался. Ведь не могли же его за чтение
Библии посадить.
- Вот именно - не могли. Значит, было что-то. С кем-нибудь
болтать начал, что-нибудь такое заявил прилюдно. Да, господи,
одно это письмо его чего стоило. Ты уверен, что ты единственный
читал его?
- Что за глупости, - поморщился Паша, глядя в окно, но в
ту же секунду почувствовал с неприятностью, что по спине его от
этой мысли стайкою взбежали мурашки. - Кто он такой, по-твоему,
чтобы вскрывать его письма? Военный конструктор? Дипломат?
Совхозный ветеринар. Да кому он нужен?
- Кому надо, тому, может быть, и нужен.
- Надо что-то делать, - сказал он скорее сам себе, чем
Наде.
- Я надеюсь, ты не собираешься никуда ехать.
- Разберусь, - ответил он раздраженно. - Я отлично знаю,
что тебе на Глеба наплевать.
- Мне ни на кого не наплевать, - ответила Надя. - Но и ты
отлично знаешь, что ехать тебе туда бесполезно. Если здесь ты
районный прокурор, там это никакого значения иметь не будет. В
Ростове ты будешь частное лицо - не больше. Ничего добиться от
них ты не сможешь. А ехать туда только для того, чтобы утешать
Наталью Васильевну, по-моему, неразумно. Кстати, ты не забыл,
что через неделю Всесоюзное совещание прокуроров?
Паша не ответил ей, вернулся к своему креслу, сел в него,
развернул газету и отгородился ей от жены. Надя положила письмо
обратно на столик, встала и ушла умываться.
"Жить стало хорошо! - прочитал он заголовок небольшой
заметки. - Собрание охотников Северо-Енисейской тайги.
Красноярск, 13 мая (корр. "Правды") Эвенкийский народ,
кочующий по Северо-Енисейской тайге, ежегодно после зимней
охоты собирается в определенных местах для обсуждения общих
вопросов. Эти редкие собрания таежного населения называются
сугланами. Недавно в культбазе Вельмо состоялся очередной 7-й
районный суглан, посвященный выборам в Верховный Совет РСФСР.
На суглане выступили многие эвенки.
Из речи охотника-эвенка А.С.Кочнева:
- Товарищи! Эвенкийский народ, идя к выборам в Верховный
Совет РСФСР, несет в своем сердце глубочайшую любовь и
благодарность советской власти и великой коммунистической
партии.
До Октября 1917..."
Смысл заметки не вполне доходил до Паши. Читал он, только
чтобы занять чем-нибудь глаза и голову.
"Да здравствует новая жизнь Эвенкийского народа!- добрел
он, наконец, до конца. - Да здравствует Сталин!"
Он сложил и бросил газету на стол. Заведя ладони за
голову, вытянул ноги.
Слышно было, как на кухне Надя доставала из шкафа посуду.
Паша почувствовал вдруг, что этот его новый дом - эта
квартира - ему неприятна. Неприятен прохладный полумрак в
комнатах, неприятен особенный запах - то ли от старой мебели,
то ли от отсыревших стен - вечно живущий тут. Неприятна даже
эта возня жены на кухне, неприятна неизменная способность ее в
любой ситуации все разложить по полочкам, рассудить обо всем,
как дважды два, и во всем оказаться правой.
Что касается поездки в Ростов, то, разумеется, она была
права. Если что-то и способен он предпринять, так только здесь,
в Зольске, на рабочем месте своем. Нужно попытаться разузнать
то, что можно. Придумать подходящий повод и послать запрос в
Ростов. Но только заранее все нужно хорошо продумать, каждую
мелочь предусмотреть. И ни в коем случае не трогать знакомых
там, в Ростове, в прокуратуре. Все эти знакомые первыми и
продадут - из одной только зависти, что он от них вверх пошел.
Только строго официально. И все продумать - очень-очень
осторожно.
Он встал из кресла, подошел к книжным полкам и достал
оттуда потрепанный фотографический альбом. Из альбома вынул
студийную карточку с узорчато обрезанными краями. Они
сфотографировались с Глебом в Ростове, года три тому назад, в
случайной студии, мимо которой проходили, гуляя.
С карточкой в руке он снова подошел к окну, вгляделся.
Фотограф изобрел для снимка замысловатую композицию. Они сидели
напротив друг друга на стульях задом наперед, облокотившись
руками о спинки. Оба довольно улыбались друг другу. Такая же
фотография, он знал, хранилась и у Глеба.
Да, теперь, выходит, он числится в родственниках
арестованного Глеба Резниченко. И в анкете арестованного в
семнадцатой графе в состав семьи Глеб, наверное, записал его и
