прилавка на стол - поверх небольшой стопочки книг, сданных в
этот вечер, оправила платок на плечах и взглянула куда-то
поверх Паши.
- Смотрите-ка, - сказала она, кивнув, - бабочка.
Паша посмотрел.
Об оконное стекло в самом деле билась большая
светло-желтая бабочка.
- Первая в этом году, - сказала Вера Андреевна. - Надо ее
выпустить.
Она встала из-за стола, подошла к окну. Вдвоем они вскоре
загнали бабочку в угол оконной рамы, и Вера Андреевна накрыла
ее ладонями. Паша открыл входную дверь. Бабочка секунду-другую
помедлила на ладони, подрагивая крыльями, потом взлетела круто
и сразу растворилась в сумерках. Вера Андреевна вернулась за
стол.
- "Потому что хвостики", - повторил вдруг Паша. - Знаете,
я подумал сейчас: случись этому насекомому родиться не первой
бабочкой, а первой мухой - вам бы не пришло в голову выпустить
его... ее. Вы бы в крайнем случае просто ее прихлопнули. Так
ведь?
- Ну так что же?
Он пожал плечами.
- В действительности ведь между бабочкой и мухой нет
никакой разницы.
- Как это нет? Бабочка красивая.
- Ну, красота. Красота - это ваше субъективное
человеческое чувство. Для природы они равны - бабочка и муха.
Только человек почему-то решил, что имеет право судить о
созданиях природы: это вот красиво, а то - прихлопнуть.
- К чему вы это говорите?
- Так просто. Знаете, мне кажется, что похоже мы часто
судим людей.
- Не понимаю.
- Ну, как вам объяснить? Если строго взглянуть, то наши
суждения о людях - этот, например, хороший, порядочный, а этот
вот - дрянь, мерзавец - примерно такого же рода. В природе все
равны, и никто не виноват, что один питается нектаром, порхает
с цветка на цветок, а другой кружит вокруг навоза и при этом
противно жужжит. Для природы все одинаковы: хоть Лев Толстой,
хоть я, Паша Кузькин; хоть вы, красивая девушка, хоть, скажем,
этот ваш Вольф - маленький лысый старикашка. Все одинаковы, и
нельзя сказать даже - одинаково прекрасны или одинаково
уродливы - просто одинаковы. "Потому что хвостики". А все наши
моральные, эстетические и другие чувства - всего лишь наши
моральные, эстетические и другие чувства; больше ничего. Да и у
каждого они свои. Как вы думаете?
- По-моему, это несколько натянутая аналогия.
- Возможно, - вздохнул он и посмотрел на часы. - Вы,
кстати, не собираетесь ли уже домой?
- Да, сейчас пойдем, - кивнула она. - Расставлю это все по
местам.
Поднявшись из-за стола, она взяла обеими руками стопочку
книг и понесла их в хранилище. Паша, покуда ее не было, как-то
нервно прошелся из угла в угол, пару раз поморщился каким-то
мыслям своим, вернулся к прилавку, рассеянно посмотрел на
фотографический портрет Сталина, нависающий над столом. Сталин
с портрета смотрел мимо Паши, слегка улыбался чему-то.
Вернувшись из хранилища, Вера Андреевна быстро навела
порядок на столе: Пашиной карточке подобрала нужное место в
продолговатом ящике-картотеке, сдвинула какие-то бумаги на
край, достала из ящика сумочку, бросила в нее зеркальце,
помаду, какие-то еще пустяки, задвинула ящик, выключила
настольную лампу и, кивнув, направилась к выходу. Паша открыл
ей дверь.
На тесной площадке у лестницы он помог ей навесить на
засов никудышный заржавленный замок, отдал ей ключ и первым
взошел наверх по ступенькам.
Над Зольском темнело. Деревья, одетые светлой листвой,
стояли недвижно. Они пошли налево по Советской. Встречный
прохожий у кинотеатра, остановившись, приподнял шляпу, вежливо
поздоровался с Верой Андреевной и затем еще пару раз обернулся
им вслед на ходу.
Глава 2. ХАРИТОН
По правде говоря, Харитону вовсе не хотелось сегодня
писать это обвинительное заключение. Время двигалось к
полуночи, а за эту рабочую неделю он сильно вымотался. Но
Степан Ибрагимович почему-то внимательно следил за этим делом,
и он обещал ему закончить с Гвоздевым до выходных. Может быть,
потому, что - едва не в единственном за последнее время - был в
этом деле привкус настоящей антисоветчинки, или потому, что сам
Гвоздев вел себя на следствии на редкость податливо, но,
похоже, Степан Ибрагимович не хотел пускать его по спискам, а
предполагал вывести на трибунал. Поди, еще и с подвалом в
газете.
Наверное, это было разумно, только неясно, зачем при этом
еще и спешить? Что может решить здесь неделя-другая? Впрочем,
сверху ему, конечно, виднее. Могут быть у Баева на этот счет
свои соображения, о которых ему не докладывается.
Охлопав себя по карманам, Харитон достал из галифе коробок
спичек и закурил. Клубы табачного дыма устремились под абажур
коричневой настольной лампы. Щурясь, он пересчитал папки,
скопившиеся за неделю с левой стороны стола. Папок было ровно
десять. Кто решится сказать, что он не ловит мышей в этом
квартале?
Эбонитовая настольная лампа с подвижными ножкой и абажуром
освещала не больше половины небольшого кабинета. Свет лежал на
поверхности обшарпанного стола, на коричневом сейфе с тяжелой
связкой ключей в замочной скважине. Свет обрывался на
расстегнутом вороте харитонового кителя, на петлицах старшего
лейтенанта, и если бы не полная луна, глядевшая в узкое
одностворчатое окно, едва ли можно было разглядеть остальное.
Именно: глухой деревянный шкаф напротив стола, привинченный к
полу табурет посередине между шкафом и столом, небольшой
потрепанный кожаный диванчик, черты лица Харитона, черты лица
на застекленном портрете над Харитоном. В этом ненадежном
освещении, кажется, возможно было найти нечто общее в их
чертах. И тут и там были усы, глаза с чуть заметным прищуром,
густые волосы, зачесанные назад. Только и усы, и черты лица у
молодого лейтенанта были и много тоньше и много изящнее, чем на
портрете.
Да, время двигалось к полуночи, и Харитон с удовольствием
отложил бы это заключение до понедельника, но... Надо. Баев не
так уж часто уделял внимание какому-нибудь конкретному делу, и
раз уж обещал он ему - надо. Держа папиросу в зубах, Харитон
придвинул к себе папку Гвоздева, раскрыл и, наискось пробегая
глазами, стал перелистывать аккуратно подшитые листы
протоколов.
Дело выглядело вполне завершенным, и он мог быть доволен
собой: он провел его без халтуры и не без доли
профессионального артистизма. Все пункты были Гвоздевым
подписаны, и даже сверх того, что Харитон планировал для себя
изначально. Между прочим, остались скрытые для самого Гвоздева
ниточки к его брату, которого так старательно пытался он
выгородить. Братом этим можно будет заняться через
месяц-другой, а для обвинительного заключения сегодня, в общем,
ничего уже не требовалось, кроме чернил и чистого бланка. Ну,
еще, конечно, усилия воли под конец рабочей недели.
Склонившись в табачном дыму над столом, правой рукой
Харитон перелистывал листы протоколов, а большим и указательным
пальцами левой одновременно вертел с ребра на ребро коробку
"Казбека". За очередным листом в деле открылась череда страниц
чуть меньшего формата - с текстом, отпечатанным на машинке.
Да, вот только этот его рассказ. Затянувшись папиросой,
Харитон откинулся на спинку стула. Включать или не включать его
в заключение? С одной стороны, рассказ этот вполне можно было
расценить, как враждебный, и логичным выглядело бы намерение
обвиняемого заодно напечатать и его на Западе; с другой
стороны, ничего сверх прочих выдвигаемых обвинений такое
намерение не прибавило бы уже. А как профессионалу Харитону
было видно, что в законченную, строгую и по-своему изящную
архитектонику дела рассказ этот не очень вписывается.
Какой-нибудь аляповатый балкончик модерн над классическим
римским порталом.
В училище НКВД Харитон направлен был студенческим
комитетом комсомола со второго курса Московского архитектурного
института - семь с половиной лет назад. Сейчас почти уже и
странно казалось ему вспоминать то время, те планы на жизнь,
которые он строил тогда над первым своим курсовым проектом.
Планы эти оставались планами, а нищета и убожество общежитской
студенческой жизни, которой не виделось тогда конца, в
сравнении с тем, что предложила ему незамедлительно новая
неожиданная карьера, оставили в душе его немного места для
сомнений и колебаний. И, по правде сказать, до сих пор не
приходилось ему жалеть о сделанном выборе.
Большая группа однокурсников его, со многими из которых
он, уйдя из института, продолжал поддерживать отношения, едва
получив дипломы, вдруг обнаружила себя в команде, проигравшей
конкуренцию за право участвовать в перестройке Москвы. Кто-то
успел тогда вовремя почуять запах жареного и переметнулся, а
кто-то по неопытности опоздал. И, размышляя трезво, отлично
понимал теперь Харитон - не было бы и у него гарантий того, что
не окажется он среди этих - последних. Так что очень даже могло
быть, что, не сделай он тогда, на втором курсе, своего выбора,
очутился бы он в один прекрасный день по другую сторону такого
же стола, за которым сидел теперь.
Затушив папиросу в стеклянной переполненной уже
пепельнице, Харитон поднялся со стула, подошел к окну и
распахнул единственную створку его.
Погода баловала нынче. Запахи майской погожей ночи рванули
в прокуренный кабинет. Узкое зарешеченное окно кабинета - одно
из немногих в здании - смотрело не в мощеный булыжником
переулок, не во внутренний асфальтовый двор, а на укромное
церковное кладбище - закрытое с недавних пор, примыкавшее к
Вознесенской церкви Зольска. Полная луна рисовала в небе
контуры облаков, отражалась в окнах храмового барабана.
Неоклассического стиля церковь с отбитым крестом, кладбище
и дом, из одного из окон которого смотрел Харитон, два
последних года были объединены общим глухим забором с колючей
проволокой наверху. В церкви планировали поначалу оборудовать
новое тюремное помещение, но слишком много требовалось
переделок, поэтому затею оставили и разместили в ней склад
конфискованных РО НКВД вещей. Запахи же исходили в основном от
кладбищенских кустов сирени.
Харитон обернулся уже, чтобы вернуться к столу, когда в
кабинете у Баева начало бить полночь. Бой часов, слышимый через
потолок и из окна одновременно, получался объемным. Машинально
считая удары, Харитон сел на место, достал из ящика стола и
положил перед собой бланк обвинительного заключения, вынул из
чернильного прибора перо, кончик его потер между пальцев,
освобождая от соринок, и уже занес было руку, чтобы обмакнуть в
чернильницу, когда и началась вся эта белиберда.
Началась она с того, что за окном явственно послышался
вдруг треск патефона, и довольно громко заиграла музыка. Музыка
была классическая, тревожная и, как будто, знакомая Харитону,
но чья именно, он не знал - никогда особенно ею не
интересовался.
В недоумении он встал, вернулся к окну и, стоя у раскрытой
створки, попытался определить, откуда может она доноситься.
Явно, что патефон играл не на улице, а где-то у раскрытого окна
в этом же здании. Точно, что не у Степана Ибрагимовича - его
окна были прямо над ним, а музыка слышалась откуда-то справа.
Кто же это однако обзавелся патефоном у себя в кабинете?
Леонидов что ли? Но размышлять на эту тему пришлось ему
недолго. В следующую секунду из-за ближайших к дому кустов
сирени вдруг плавно вылетело небольших размеров нечто...
долженствующее изображать, по-видимому, привидение, и бесшумно
