Пустовалова. И поперхнулся бы он своим горячим кофе, если
кто-нибудь сказал бы ему тогда, что в первом этаже его
собственного дома меньше чем через месяц начнет активно
действовать первая в городе Зольске марксистская ячейка. В
честь чего впоследствии и будет установлена на доме
мемориальная доска.
Между тем, все это именно так и случилось. И в 1918 году,
немного не дожив до сытой старости, Захар Борисович был
банальным образом расстрелян одним из постоянных членов ячейки,
заседавшей не так давно в его собственном доме. И даже память о
нем со временем прошла.
И Валабуев-Балалаев тогда уже тоже погиб, комиссаря на
фронтах гражданской, но в памяти зольчан запечатлелся надолго
названием улицы - той самой, в конце которой приобрел некогда
пустырь купеческий сын Захар Пустовалов.
В этом-то историческом доме, стоявшем покоем за номером
восемнадцатым по улице Валабуева - в третьем подъезде, в первом
этаже, в маленькой комнате трехкомнатной коммунальной квартиры
No 9 - никто не скажет теперь, той самой или другой - жила Вера
Андреевна. А в том же подъезде, во втором этаже, в
двухкомнатной отдельной квартире No 12, с женой и десятилетним
сыном жил Павел Иванович Кузькин.
В квартире вместе с Верой Андреевной проживало, не считая
ее, четверо жильцов. За входной дверью была здесь маленькая
прихожая, в которой стояло тусклое зеркало, деревянная вешалка,
и двум гостям в которой было уже тесно. Узкий прямой коридор
вел из прихожей на кухню, а все три комнаты помещались по левую
руку этого коридора. В первой, самой маленькой из них, была
прописана Вера Андреевна. В двух других - коммунальные соседи
ее - семья Борисовых, состоящая из трех человек: Ивана
Семеновича, служащего железнодорожной станции Зольска, Калерии
Петровны, его жены, и пятилетней Лены, их дочки.
Иван Семенович Борисов был сорокалетний хозяйственный
мужчина невысокого роста, домосед, без седины в волосах и без
особых примет в округлом лице. Калерию Петровну отличали от
мужа немного более высокий рост, немного более молодой возраст,
куда как более экспрессивный характер.
Три года, которые прожила Вера Андреевна в этой квартире,
отношения ее с Борисовыми сохранялись вполне доброжелательные,
однако ни особой близости, ни настоящей дружбы между соседями
не возникло. И, судя по всему, причина тому - которую лишь
смутно предполагала Вера Андреевна, но, должно быть, гораздо
более определенно держала в уме Калерия Петровна - была одна.
Три года провести с красивой молодой библиотекаршей в соседних
комнатах, каждый день встречаться с ней в узком коридорчике, в
котором разойтись возможно только боком, на кухне склоняться
вместе над барахлящим примусом - чего-то все это должно было
стоить сорокалетнему давно женатому мужчине, даже такому
здравомыслящему, как Иван Семенович.
Во все это время, впрочем, к всеобщему покою и ладу в
квартире, ни у кого из троих подобная мысль не вышла за пределы
собственно мысли. В тесном пространстве коммуналки имелось, к
тому же, обстоятельство, одним своим существованием делавшее
всякую несдержанность в этом роде почти невозможной.
Обстоятельство это звали Леночка Борисова. Голубоглазая,
светловолосая, сообразительная и очень красивая девочка - с
ярким бантом над головой - порой казалась она сошедшей с
какой-нибудь популярной открытки. Была она очень общительна,
смешлива и, кажется, готова была дружить со всяким, кого только
видела в эту минуту.
Веру Андреевну звала она "тетя Верочка" и частенько
заглядывала к ней в комнату, чтобы выслушать от нее известные
сказки и поведать изгибы судьбы любимой куклы.
И еще один человек жил в коммунальной квартире - в
центральной комнате, которую Борисовы сдавали внаем. Человек,
рассказать о котором стоит особо, потому что и человек этот был
особый, в захолустном райцентре почти и немыслимый - не более,
не менее, как заслуженный артист Республики, известный и в
стране, и в мире пианист, бывший профессор московской
консерватории, а ныне ссыльный без права проживания в
стоверстной зоне четырнадцати городов - Аркадий Исаевич Эйслер.
Полтора года назад, под новый 1937 год, Вера Андреевна
наряжала елку у себя в комнате, когда в дверь позвонили, и она
вышла открыть.
На пороге квартиры оказался невысокий седой старичок в
черном пальто и белом шарфе, без шапки, с ясным вежливым
взглядом коричневых глаз. Старичок улыбался и руки держал в
карманах.
- Добрый вечер, - произнес он голосом удивительно молодым.
- Скажите, будьте добры, здесь ли проживает товарищ Борисов?
Вера Андреевна показала дорогу, а сама ушла к себе -
вспоминать, где же могла она видеть это аккуратное сухонькое
лицо, вежливые глаза и улыбку. Пройдясь по комнате вокруг
стола, похмурившись, но так и не вспомнив, она пожала плечами и
снова принялась за елку.
Через четверть часа ей было слышно, как старичок в
прихожей прощался с Борисовыми, как тем же ясным, молодым
голосом произнес:
- Так, до завтра, Иван Семенович. Всего вам доброго,
Калерия Петровна.
Как закрылась входная дверь.
С серебряным серпантином в руках она подошла к окну,
взглядом проводила ссутуленную фигурку, пока не скрылась она в
снежной ночи. А в комнату к ней постучался Иван Семенович.
- Скажите, Вера, - спросил он.- Вам ничего не говорит
фамилия Эйслер?
И тогда она, конечно, вспомнила.
Однажды в Москве она с подругой была на его концерте в
консерватории. Это было года три тому назад. Они сидели во
втором ряду. Эйслер играл Бетховена и Шопена. Ее поразило тогда
и надолго запомнилось, как подруга ее - боевая девчонка по
фамилии Звягинцева - плакала к концу восьмой "патетической" и,
боясь пошевелиться, не утирала слез. У Веры Андреевны тоже
щипало тогда в глазах - но больше от слез подруги, чем от
музыки. От музыки ей вообще не часто хотелось плакать, а от
"патетической" как раз и вовсе нет. Было только такое чувство
во время первой части, что вот теперь она всем людям, каждому,
могла бы сказать что-то главное о его жизни, о жизни всякого
человека - лишь бы звучало при этом то самое скерцо.
- Конечно, - ответила Вера Андреевна. - Это очень
известный музыкант.
- Мы сдали ему соседнюю комнату, но вы, пожалуйста, не
беспокойтесь - он будет репетировать только во
взаимооговоренные часы.
- Я и не беспокоюсь, Иван Семенович. Интересно только - на
чем он будет репетировать.
- Представьте, он успел уже купить пианино в нашем
культторге. Помните, там у заднего прилавка - десятый год уж,
по-моему, стояло. Завтра к нам привезет. Откуда у людей деньги
берутся, хотел бы я знать.
И действительно, на следующий день - тридцать первого
декабря - двое не совсем незнакомых Вере Андреевне молодых
людей по фамилии Ситниковы втащили в квартиру черный,
подержанный, но вполне еще годный на вид инструмент, в двадцать
девятом году экспроприированный у одного задавленного
централизованным налогом нэпмана и с тех пор без движения
простоявший в культторге на улице Энгельса. Сопровождавший
братьев Аркадий Исаевич суетился в узкой прихожей и только
мешал им.
Затолкав пианино в комнату, Ситниковы, чинясь, поздравили
Веру Андреевну с Новым годом и удалились. А из-за стены сразу
понеслись однообразные бесчувственные гаммы, служившие,
по-видимому, к настройке инструмента.
Новый год соседи справляли вместе - в комнате у Борисовых.
Из гостей был только сослуживец Ивана Семеновича - зам.
начальника зольской станции по фамилии Жалов - с женой. Под бой
настенных часов чокались шампанским, смеялись, желали друг
другу самых невероятных благ.
В половину первого уложили в кровать Леночку, уснувшую с
конфетой во рту, и с чаем перешли в комнату к Аркадию Исаевичу.
К чаю был ореховый торт, испеченный Верой Андреевной, коньяк и
яблочное варенье. Эйслер сел за пианино.
К половине второго плакала супруга Жалова, а сам он в
каждую паузу, не разбирая иногда и концов отдельных частей,
вскакивал из кресла, с неуклюжей почтительностью хватал ладонь
Аркадия Исаевича и горячо уверял, что никогда-никогда он ничего
подобного не слышал и даже понятия не имел, что такое бывает.
- Так вот и живешь, - махал он рукой, возвращаясь на место
и наотмашь наливая себе коньяку. - Так и живешь.
Борисовы первое время больше гордились за своего
постояльца, но постепенно забылись и тоже расчувствовались.
К половине третьего Аркадий Исаевич стал все настойчивее
уверять в неуместности продолжения концерта, но его умоляли все
вместе и каждый по очереди, так что кончилось тем, что играл он
до четырех часов. Все, наконец, были уже расслаблены, и
последующий разговор носил обрывочный характер. Спрашивали у
Эйслера, за что он был выслан из Москвы. Он охотно отвечал, но,
оказалось, что толком и сам не знает. Как-будто за какие-то
разговоры, но за какие и с кем, ему не пояснили. Осудили его
больше года тому назад, и год этот провел он в Твери. Но
оттуда, по его словам, рекомендовали ему убраться, потому что
на домашние концерты его стало собираться слишком много народу.
Около пяти начали прощаться. Жалов все спрашивал, можно ли
будет еще послушать его, и когда. Аркадий Исаевич обещал и даже
от примерных сроков не уклонился. Он и в дальнейшем на
удивление никого не заставлял упрашивать себя. И довольно скоро
стали случаться у него в комнате настоящие концерты, которые
Вера Андреевна старалась, конечно, не пропускать, и с каждым
разом на которых появлялись все новые лица.
Несколько раз приходил неизвестно откуда прослышавший о
концертах Вольф, а однажды, уже этой зимой, ко всеобщему
смятению явился вместе с Вольфом только что вступивший тогда в
должность первый секретарь Зольского райкома ВКП(б) Михаил
Михайлович Свист с супругой. Они тогда немного опоздали, и им
наперебой стали освобождать места. Но Михаил Михайлович, усадив
супругу, сам преспокойно уселся на пол, чем обязал к тому же и
перепуганного Вольфа. Слушал он очень внимательно,
сосредоточенно морщил лоб. В конце долго тряс руку Аркадия
Исаевича и, похлопывая его по ладони, предлагал при
какой-нибудь надобности обращаться прямо к нему.
Осенью на концертах собиралось иногда человек до двадцати
народу, так что не хватало места, и стояли в дверях. Эйслер
играл Бетховена, Листа, Шопена, реже - Рахманинова,
Чайковского, иногда других. Борисовы с пониманием относились к
таким собраниям. Иван Семенович сам расставлял стулья, и даже,
если народу случалось все-таки поменьше, Калерия Петровна
предлагала слушателям чаю.
Осенью же Аркадий Исаевич начал заниматься на пианино с
Леночкой. К гордости родителей девочка делала успехи - вскоре
сама уже разбирала ноты и довольно твердо наигрывала первые
мелодии. Дружба старого музыканта и его маленькой ученицы была
трогательной. Он называл ее "моя маленькая lady", она его -
"дедушка Эйслер", и вдвоем при посторонних имели они всегда
такой вид, будто хранилась между ними какая-то радостная тайна.
Еще в феврале, через месяц после прибытия Аркадия Исаевича
в Зольск, по протекции Жалова, но все-таки не без труда,
опального пианиста устроили продавцом в газетном киоске на
привокзальной площади. Службой своей Эйслер был очень доволен,
возвращался с нее всегда в хорошем расположении духа, приносил
в квартиру свежие журналы, делился своими наблюдениями над
