покупателями. Человек он был очень дружелюбный, и в городе
сразу появилось у него множество знакомых. Когда иногда вдвоем
с Верой Андреевной шли они по центральным улицам, то и дело
приходилось ему приветствовать кого-нибудь, кому-нибудь кивать,
с кем-нибудь останавливаться поговорить.
По мере возрастания в городе его популярности, к нему все
чаще поступали предложения о частных уроках - и иногда от очень
значительных лиц. Но Эйслер неизменно отказывался и здесь ни на
какие уговоры не поддавался. Хотя безусловно мог бы, приняв
лишь несколько предложений, зарабатывать втрое больше, времени
затрачивая втрое меньше, чем в газетном киоске. Однако Леночка
так и осталась единственной его ученицей. Дело было тут,
по-видимому, в каких-то принципах.
Сколько можно было судить со стороны, материальных
затруднений он, впрочем, никогда не испытывал. То есть жил,
конечно, предельно скромно: из одежды зимой и летом носил
единственный, давно не новый уже черный костюм, либо
темно-синий свитер домашней вязки; из вещей, помимо пианино, за
все это время приобрел, кажется, только чернильный прибор и
бумагу. Жил, конечно, бедно, но, в общем, как все. На хлебе и
картошке не экономил, ни у кого никогда не одалживался и ощущал
себя, по-видимому, обеспеченным человеком.
С Верой Андреевной подружился он очень быстро. На
следующий день после того новогоднего концерта заглянув к ней в
комнату, он с хитроватой улыбкой спросил ее:
- Скажите, Вера, я все думаю, вчерашние братья-грузчики -
они случайно не влюблены в вас?
- Похоже на то, - кивнула Вера Андреевна. - Месяц назад
они мне сделали предложение.
- Как это - сразу оба?
- Сразу оба, представьте. Предложили мне самой выбрать.
- Это грандиозно! - всплеснул руками Аркадий Исаевич. - И
вы обоим отказали. Чрезвычайно романтическая история! Я ведь
почему спросил. Вчера ходил по городу, искал кого-нибудь, кто
пианино бы мне отнес. А кого найдешь? Вдруг вижу - они - сидят
на лавочке, ноги за ноги, курят. Ну, думаю, если эти не
согласятся, то нечего и искать. Подхожу, объясняю - ни в какую.
Мы, говорят, хотя и по призванию грузчики, но на
государственной службе состоим, и есть мы рабочий класс, а не
прислуга. Это один из них так изъяснился - который
поразговорчивей. Такая, изволите видеть, пролетарская
сознательность. Я уж и так, и эдак - и цену прибавляю, и к
жалости их взываю. Нет и все. Ну, расстроился я и уже рукой
махнул. Вот, говорю им напоследок, Новый год теперь из-за вас в
квартире насмарку пойдет. Соседке, говорю, Леночке Борисовой
обещал я на пианино поиграть. Обидится она на меня, весь вечер
дуться будет. Смотрю вдруг, чего-то они между собою
переглядываться начали. Тот, поглавнее видно, спрашивает: а это
вам в какой же дом доставить требуется - в тот, что покоем на
Валабуева? В тот самый, киваю. Сидят, молчат, опять
переглядываются. Ну, ладно, говорит он вдруг, так уж и быть,
дедуля, - уговорил. И сразу же, вообразите себе, пошли. Я от
радости юлю вокруг них, а сам все думаю - чего же им дом-то
этот дался? Ну, а когда уж пришли, да посмотрел я, как они вас
"с новым счастьицем" поздравили, тут-то меня и стукнуло. Да-а,
думаю, и как же это я сразу не догадался.
Вера Андреевна улыбалась.
- А вы знаете, Вера, - продолжил рассказывать пианист. -
Удивительное совпадение: мне, представьте себе, в моей первой
молодости - то есть, лет эдак сорок с гаком назад - тоже одна
женщина отказала. Это было в Петербурге. И, вообразите себе,
как две капли воды похожа была на вас. Да, да! Я даже, когда вы
дверь мне вчера открыли, так сразу и подумал. Удивительной
красоты была женщина, но гордячка! Звали ее Эльза, Эльза Бонди.
Ей было восемнадцать лет. Она потом вышла замуж за какого-то
помещика из Ярославской губернии и уехала к нему жить. Как
сейчас помню - хотел повеситься.
- Возможно, это была моя бабушка, - сказала Вера
Андреевна.
- Вот как? - удивился Эйслер.
И как-то очень просто получилось, что уже через час они
знали друг о друге почти все.
Вера Андреевна узнала тогда, что родом Аркадий Исаевич из
Острова - небольшого городишки к югу от Пскова. Родился
единственным сыном у неудавшегося музыканта - Исайи Абрамовича
Эйслера, игравшего в местном оркестрике. С раннего детства отец
стал обучать его музыкальному ремеслу, а, узнав у сына
способности, все свои несбывшиеся честолюбивые надежды
бесповоротно возложил на него. Пятнадцати лет он отвез его в
Петербург и, на скопленные многолетним трудом деньги определив
к лучшим учителям, вскоре скончался.
В семнадцать лет Аркадий Исаевич уже играл в фешенебельных
столичных салонах. В двадцать пять состоялся первый его сольный
концерт в филармонии. Затем он переехал в Москву, поступил в
Консерваторию и женился.
Революцию Эйслер встретил известным музыкантом,
профессором. Друзья его и ученики один за другим эмигрировали,
жена скончалась от воспаления легких бездетной, и второй раз в
жизни Аркадий Исаевич хотел повеситься.
- Но, знаете, - говорил он, улыбаясь, - жизнь наша - такая
штука. Когда говорят люди, что ко всему можно привыкнуть,
говорят обыкновенно не задумываясь. А это ведь и в самом деле
на удивление так. Привыкнуть, мне кажется, трудно к чему-то
инородному внутри себя, а ко всему внешнему - можно. И потом,
видите ли, музыка - вот что. Музыка. Она не отпускает от себя -
лечит, ласкает; то мучает, но заставляет забывать остальное - и
не отпускает... А когда со временем она становится уже не
частью тебя, - продолжал он, - не мироощущением только, не
средством самовыражения, а, сказал бы я, способом существования
вселенной вокруг тебя и тебя самого; то уже и привыкать
становится ни к чему не нужно. Знаете, когда в октябре тридцать
пятого ночью отвезли меня на Лубянку, я думал о пятом
бетховенском концерте. Я именно тогда вдруг понял, что вторую
часть играл до сих пор совершенно не так, как нужно. Там, если
помните, первая часть настолько жизнеутверждающая, как принято
говорить (дурное, вообще-то, слово - жизнь эта вовсе не
нуждается в том, чтоб ее утверждали), настолько очевидно
написана от первого лица, что ко второй уже забываешься и
кажется, будто это тоже личное, только увидел он, может быть,
какую-то печальную картину в природе - закатное солнце, осенний
лес или что-нибудь еще в этом роде - и вот задумался тихонько.
Так и принято исполнять. Но я тогда вдруг понял, что это
неправильно. Что Бетховен написал не о том, как он видит
природу, а о том, как природа, этот самый осенний лес - видит
его. И пожимает плечами будто: а чему ты, собственно, так уж
радуешься? Ну, а дальше он старается объяснить. Я слышал, как
буду это играть теперь, и о том, что я арестован, сообразил, по
правде, только уже на первом допросе. Так громко они иногда
кричат там, эти следователи, они очень немузыкальны. Мой личный
- у меня всегда, вы знаете, такое было ощущение в разговорах с
ним, будто он размахивает у меня над головой топором. Причем и
я, и он понимаем, что вовсе ему не хочется, да и не нужно,
опускать топор этот на мою голову. Вот это-то и казалось
страшно - беспробудная обоюдная глупость нашего положения.
Он-таки напугал меня - не топором, а вот именно
бессмысленностью происходящего. Я понял, наконец, что он
умалишенный. А когда каждую ночь другие люди ведут тебя
разговаривать с душевно больным, ведут, причем, по каким-то
особенным, специально разработанным для этого правилам и делают
вид, что все это в порядке вещей, то все же становится
страшновато. Весь мир вокруг себя начинаешь подозревать в
помешательстве, а, главное, музыка в тебе преломляется, и те же
мелодии вдруг начинают рассказывать другое. Тогда уже думаешь,
что нет в этом мире ничего, что не было бы двуличным, что не
кривлялось бы и тайком не показывало тебе язык. Ну, а когда я,
наконец, взял в толк, что, вероятно, никто уже никогда не даст
мне играть в пятом концерте, мне сделалось обидно и грустно. Но
- что было для меня гораздо важнее, и после чего я окончательно
понял, как глупо мне бояться в этом мире чего бы то ни было,
включая и всеобщее планетарное помешательство - уже на
следующий день я совершенно привык к этой мысли. И мне
показалось, знаете, что и следователь мой в тот же день это
понял, и от этого как будто раскис. Да, он был чуткий в
каком-то смысле - как все сумасшедшие. Ну, а с той поры я
чувствую себя исключительно бесстрашным человеком, - радостно
улыбаясь, заключил Аркадий Исаевич. - И вполне удовлетворенным
собственной жизнью.
Вере Андреевне потом уже пришло в голову, что разговаривал
он с ней и вправду почти бесстрашно для первого дня знакомства.
А на следующее утро, когда они встретились на кухне, ей
показалось невозможным, что она знакома со стариком всего-то
два дня.
Так они подружились в Новый, 1937-ой год.
Глава 4. ПАША
Попав в этот странный мир, каждый человек поначалу
пребывает в состоянии сильного им недовольства. Он то и дело
расстраивается и много плачет из-за каждого пустяка. Ему
неуютно. Любое физическое неудобство надолго выводит его из
состояния равновесия. Постепенно выясняя для себя устройство
этого мира, в котором желания его могут не исполняться,
потребности пересекаться с потребностями других существ, а
также и с объективными обстоятельствами, он остается таким
устройством очень недоволен и готов протестовать по малейшему
поводу.
Стоит посмотреть однажды внимательно на обмочившегося в
колыбели ревущего младенца. Боже, как он страдает. Сколько
обиды, сколько неподдельного отчаяния написано на его лице.
Честное слово, порою кажется, что приготовлен он был к
существованию в совсем иных условиях, с иными принципами
устройства бытия; к рождению в гораздо более комфортном месте,
чем в том, в которое попал. Похоже, как если бы в последний
момент ошибся дверью.
Потом постепенно он начинает привыкать. Годам к сорока,
как правило, привыкает вовсе. А первое время очень недоволен.
Павел Иванович Кузькин попал в этот мир морозным погожим
январским днем в начале двадцатого века. Попал, придя не в
лучшее и не в худшее место его - на окраину придонской степи, в
богатый крестьянский хутор. У Ивана и у Глафиры Кузькиных, к
которым попал он, оказался он вторым ребенком, и они ему очень
обрадовались.
Они обрадовались ему в ту же секунду, как он появился, но
он не мог еще этого распознать. Он распознал это гораздо позже,
годам к четырем. И как у каждого человека, это было одно из
самых счастливых его открытий. Ведь у каждого человека,
неизвестно еще, будет ли в жизни что-нибудь более
замечательное, чем осознание того, что есть рядом с тобой самые
хорошие люди, которым ты дорог не потому, что заслужил это, а
просто потому, что ты пришел к ним, что ты есть, просто так.
Потому что каждому человеку, раз уж очутился он тут, за этой
дверью - ошибочно ли, необходимо ли - в этом мире, и в нем ему
жить, каждому человеку нужен для начала его души аванс
бескорыстной и беспричинной любви, первый и, может быть,
единственный шаг громадного и чужого мира ему навстречу.
С осознания чуда своего прихода и с первого неразрешимого
мучительного вопроса начинается душа человека.
Было теплое летнее утро, было V-образное дерево у края
картофельного поля, на котором работали его родители. Солнце
