я присел на край саркофага и перерисовал себе в блокнот
единственную надпись, вырубленную на стене, -- сам не знаю,
зачем, ведь она опубликована Красовским и давно всем известна.
Наверное, только потому, что уж очень обидно показалось
возвращаться в лагерь с пустыми руками.
В переводе надпись звучала так:
"Сын мой, мститель мой! Восстань из небытия, о
ниспростертый!.. Да одолеешь ты своих врагов, да восторжествуешь
над тем, что они совершают против тебя..."
Вот и все. Больше осматривать нечего. А ушебти, изображающая
фараона Хирена, давно покоится в одном из залов Эрмитажа, где я
столько раз видел ее еще студентом, увлекаясь загадкой пустой
пирамиды с ложным погребением. Теперь я пробрался в самое сердце
этой пирамиды, собственными глазами увидел и черные стены и
пустой саркофаг, но ни на шаг не приблизился к разгадке.
А ведь она должна быть где-то неподалеку -- разгадка тайны!
Не мог же Хирен выбрать место для своей настоящей гробницы
где-нибудь в Фивах или Ахетатоне, а фальшивую для отвода глаз
устроить здесь, за сотни километров оттуда? Это полная
бессмыслица. Нет, его настоящая гробница тоже должна таиться
где-то в здешних пустынных краях, возможно, совсем поблизости. И
обнаружить ее можно, как нашли в 1922 году в давным-давно
исследованной Долине царей чудом сохранившуюся гробницу
Тутанхамона. И нашел же совсем недавно египетский археолог
Мухаммед Гонейм даже целую пирамиду, скрытую многие века под
песками неподалеку от Каира!
"А если Хирен погиб в бою или в какой-нибудь дворцовой резне
и у него вовсе не оказалось гробницы?" -- подумал я.
Нет, это все-таки маловероятно: фараонов, как правило,
хоронили торжественно. Где-то должна быть его гробница!
Но здесь, возле пустого саркофага, мне явно больше нечего
делать. И так уже эта обстановка начинала действовать на нервы.
Пробыл я здесь в камере не больше часа, а уже стало охватывать
меня какое-то непонятное беспокойство. Надо поскорей выбираться
отсюда.
Обратный путь я проделал гораздо быстрее и без всяких
происшествий. Мне только показалось, будто доска, по которой я
перебирался через ступенькиловушки на лестнице, вроде лежала не
так, как раньше. Но я тут же прогнал эту глупую мысль: кто мог
сдвинуть доску в укромном коридоре совершенно пустой пирамиды!
Даже шакалы вряд ли забираются так далеко.
И все же, когда я подошел к штольне, пробитой Красовским,
мне почудилось, будто впереди промелькнула чья-то тень...
Да, у меня явно разгулялись нервы. Долго ли пробыл в
пирамиде, а уже начала мерещиться всякая чертовщина. Не хватает
еще тоже стать суеверным по печальному примеру Красовского и
старика Ханусси. Хотя, честно признаться, я теперь, пожалуй,
понимал ученого. В такой обстановке не мудрено стать и
нервнобольным.
Последний участок пути по штольне я нарочно прошел не спеша.
Но все равно, не стану кривить душой, испытал явное облегчение,
когда увидел впереди сверкающий солнечный свет и, выбравшись из
пролома, с наслаждением вдохнул горячий, раскаленный, но зато
такой чистый воздух пустыни.
К обеду я немножечко запоздал. Но, к счастью, и обед слегка
задержался, так что упреки достались не мне, а повару.
-- Что это с вами, Ханусси? -- удивился я. -- Ведь вы всегда
так пунктуальны, хоть часы проверяй.
Старик развел руками, поклонился и смиренно сказал:
-- Заходил перед отъездом проведать старого приятеля, йа
хавага. Прошу извинить. Больше этого не повторится, йа хавага.
Опять он упорно величает меня "иностранным господином", вот
чертов старик!
За обедом мы наметили маршрут разведочной поездки и состав
отряда. Не обошлось без споров. Поместиться в машине могло не
больше шести человек. Я решил взять с собой, кроме проводника,
Павлика, нашего художника Казимира Петровича, Женю Лавровского и
Ханусси, чтобы не тратить времени на приготовление пищи.
Остальным предстояло закончить к нашему возвращению упаковку
находок.
Брали мы с собой и приборы для электроразведки. Но Зина
накануне подвернула ногу, да и без того поездка будет тяжелой и
утомительной, -- я решил оставить девушку в базовом лагере вместе
с Андреем Аккуратовым. А с аппаратурой мы какнибудь управимся
сами: один из неписаных экспедиционных законов гласил, что каждый
должен владеть основными навыками специальности товарища, чтобы
при необходимости всегда подменить его.
Андрей отнесся к моему решению философски, кропотливая
лабораторная работа была ему по душе. Но Зиночка обиделась и в
отмщение не разговаривала со мной весь вечер; в гордом
одиночестве она сидела на берегу.
ГЛАВА V. "СЫН МОЙ, МСТИТЕЛЬ МОЙ!"
Мы отправились в путь рано, едва забрезжил рассвет. Но на
базарной площади уже сидели женщины в черных мешковатых мелайях,
разложив перед собой нехитрый товар: овощи, связки плодов манго,
корзины из тростника, -- их крышки в точности повторяли форму
древних боевых щитов, изображения которых сохранились на фресках.
Седая старина была живучей и на каждом шагу давала о себе знать в
этой древней стране.
Мы миновали огороды, потом большой пустырь, раскинувшийся
вокруг селения, -- здесь еще была хоть какая-то растительность в
виде чахлых колючих кустов и валявшихся далеко друг от друга
диких арбузов, пустых внутри, словно мячи. А потом перед нами
раскинулась настоящая пустыня, ее унылую плоскость лишь
подчеркивала смутно темневшая вдали невысокая гряда Нубийских гор.
Два наших "доджа" бойко бежали по этой равнине без всякой
дороги. Барханов тут не было, и плотно слежавшийся песок отлично
держал машины. Только посвистывал ветер, сначала приятно
прохладный, бодрящий, но постепенно раскалявшийся под лучами
быстро поднимавшегося солнца и уже не приносивший никакого
облегчения.
Проводником мы взяли пожилого бедуина, по имени Азиз, одного
из наших рабочих. Он объездил всю пустыню на сотни километров
вокруг и знал здесь каждый камешек.
Мы ехали уже третий час, а горы все отступали, оставались
такими же далекими и размытыми. Кто знает: может быть, именно
там, в горах, и спрятана настоящая гробница Хирена? Он, наверное,
отлично знал свои родные края и выбрал для нее местечко
поукромнее.
Намечая маршрут похода, я надеялся все-таки напасть на
какие-нибудь признаки этой гробницы. Древняя караванная тропа,
заброшенные каменоломни, развалины колодца -- все могло
подсказать к ней дорогу. Просто разведать еще неизвестные древние
памятники -- и то уже было бы ценно. Но в глубине души я надеялся
на большее...
Солнце поднималось все выше, и удовольствие от быстрой езды
постепенно испарялось. Лицо жег раскаленный ветер и больно кололи
тысячи мельчайших песчинок. Голова будто налилась свинцом и
начинала гудеть, словно телеграфный столб в открытом поле.
Первую остановку мы сделали возле небольшой скалы, одиноко
торчавшей среди песков. Такие скалы, растрескавшиеся под
солнечными лучами и покрытые бесчисленными рябинками от ударов
песчинок, переносимых ветром, называют останцами. Далеко
приметные, они с древнейших времен служили в пустыне маяками, и
обычно все проходившие мимо караваны оставляли на них
какой-нибудь памятный значок.
Нам повезло. На первом же останце удалось разглядеть
иероглифы, выбитые чуть выше человеческого роста. Разобрать их
было не так-то легко, слишком уж сильно время, солнце и ветер
разрушили поверхность скалы. А ведь малейшее искажение придает
условным значкам-рисункам уже совсем иной смысл.
Три часа мы спорили, ощупывали пальцами каждый изгиб
рисунка, рассматривали надпись под разными углами. Павлик даже
спустился на веревке, переброшенной через вершину скалы, и повис,
пытаясь получше рассмотреть письмена. Наконец пришли к общему
соглашению, и я смог записать в блокнот первую расшифровку:
"Исида и Озирис, охраните Тактиз-Амона, рожденного
Зекарером, на трудном пути к царским рудникам..."
Значит, мы шли по верному пути: именно здесь проходила в
древности тропа к золотым рудникам.
Потом Казимир Петрович снял оттиск с каждой надписи и
рисунка, предварительно очистив камни от пыли, смочив и приложив
к ним листы специальной тонкой и мягкой бумаги. Похлопывая по
бумаге твердой щеткой, удается получить очень точные копии
надписей. Такие оттиски -- эстампажи -- лучше всякой фотографии
передают не только мельчайшие детали, но и фактуру камня.
Примерно через час остановились у другого останца. Но как ни
осматривали его со всех сторон, не нашли на нем никакой надписи,
кроме едва заметного и по-детски примитивного рисунка,
изображавшего слона с поднятым хоботом. Казалось, что это даже не
рисунок, а просто следы причудливой работы ветра.
-- Ну, откуда в пустыне мог взяться слон? -- кипятился Женя
Лавровский.
Да, глядя на эти пески, трудно было представить, что вовсе
не всегда здешние унылые края были пустыней. Когда-то и тут
зеленела трава, текли веселые ручьи, шумели листвой кусты, среди
которых бродили и слоны, и бегемоты, и жирафы. Но именно эти-то
примитивные рисунки на скалах, сделанные явно с натуры, и
свидетельствуют, как изменился за века климат.
Мы сделали эстампаж рисунка, чтобы доспорить уже дома.
Дольше задерживаться у этой скалы не имело смысла: день уже
близился к вечеру, и надо было продолжать путь.
Остановились мы на ночлег тоже возле довольно большого
останца с раздвоенной вершиной, похожей на руины крепостной
башни, но даже бегло осмотреть его не успели, так быстро упали на
землю сумерки. Осмотр отложили до утра.
Басовито загудели походные примусы, призывно зазвенели
алюминиевые ложки и миски, и тут все мы сразу почувствовали, как
основательно проголодались и устали за день. Лица у всех горели
от ветра, на зубах скрипел вездесущий песок, а в уставших от
солнечного блеска глазах плыли радужные круги.
После ужина я с наслаждением вытянулся на походной койке,
поставленной у скалы прямо под звездным небом. Дождя здесь не
помнили уже лет сорок, а солнце не помешает, все равно вставать
придется на рассвете.
Лагерь быстро уснул, и я остался наедине с ночью, звездами и
со своими мыслями.
Не могу передать, как нравились мне эти ночлеги под открытым
небом в пустыне. Хотя рядом спали товарищи, в такие часы пустота
диких, первозданных просторов, окружавшая нас со всех сторон,
становилась физически ощутимой. Ни стены, ни двери, ни потолок не
отделяют тебя от ночи, а яркие звезды над головой лишь
подчеркивают беспредельность мира.
И как отлично думалось наедине со звездами! Мысли отчетливо
пробегали в мозгу, одна тянула за собой другую, они сталкивались,
спорили, чтобы вдруг сразу растаять, превратиться в смутные,
отрывочные сновидения и затем в полный, глубокий сон уже без
всяких видений.
Утром нам снова повезло. Часа через полтора после начала
работы, осматривая одну из вершин останца, возле которого
ночевали, я вдруг услышал крик Павлика, работавшего у другой
скалы неподалеку. Он призывно махал мне рукой.
Я поспешил к нему.
-- Что нашел?
Вместо ответа он присел на корточки и осторожно дотронулся
пальцем до обломка камня, торчавшего из песка. Я нагнулся и сразу
понял, что это не просто камень, как показалось мне сначала, а
обломок плиты, обработанной человеческими руками. Среди трещин
проступал какой-то рисунок.
Мы начали разгребать песок, и через полчаса вся плита была
