Я вздохнул с облегчением: теперь все в порядке, с таким
союзником изменение плана дальнейших работ наверняка удастся
отстоять.
Но тут же учитель вылил на меня отрезвляющий ушат
традиционной холодной воды:
-- Надпись любопытна, но вот ваш анализ ее, юноша, отдает
скверным дилетантством. Уцепился за одну фразу, один совпадающий
оборот, -- и вот уже готова скороспелая гипотеза. Несолидно.
-- Но все-таки какая-то ниточка, Михаил Сергеевич.
-- Ниточка, да гнилая. Она рвется, едва дотронешься. "Сын
мой, мститель мой!" -- Он нарочно проблеял это противным голосом,
чтобы посильнее уязвить меня. -- Ведь такое шаблонное выражение
встречается тысячи раз. Вы же сами говорите, что и в эпоху
Тутмоса были схожие надписи. Вероятно, найдутся и еще, если
поискать как следует. Да вот, если память не изменяет, в
"Горестном речении". Что же, и его, по-вашему, сочинил Хирен?
-- Где? Не может быть!
Старик зверски посмотрел на меня, кинулся тигром к полке, с
ловкостью обезьяны взлетел куда-то под потолок по шаткой и
скрипучей лесенке и через мгновение торжествующе ткнул меня носом
в книгу, безошибочно открыв ее на нужной странице.
-- Читайте! Читайте вслух, -- приказал он.
И я послушно прочитал упавшим голосом:
-- "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."
-- Как же я просмотрел это? -- пробормотал я, рассматривая
книгу.
-- Это лейденское издание, а вы ограничились только
дрезденским. Папирус существует в двух вариантах, с
разночтениями. Даже студенты нынче это знают.
"Мне бы твою память!" -- с завистью подумал я.
А старик все не унимался:
-- Итак, коли следовать вашей красивой гипотезе, сие
"Речение" тоже написал Хирен? Но ведь вы же утверждаете, будто
означенный Хирен был последователем покойного Эхнатона, разделял
его еретические мысли? Как же при этом он мог сочинить столь
верноподданническое "Речение", а? Неувязочка получается.
Я молчал. И, насладившись этим молчанием, старик деловито
сказал:
-- Ладно, будем думать, что делать дальше. Ясно пока одно:
надо продолжать поиски в предгорьях, а прибрежное селение это --
побоку, ничего там не найти интересного. Иероглифы сравнивать
тоже лучше, конечно, в нерабочее время. Разработайте детальный
план разведок и приходите ко мне, обсудим. А я тем временем тоже
покопаюсь. -- Цепко схватив красный карандаш, он тут же
размашистым почерком торопливо сделал несколько каких-то
таинственных пометок в потрепанном блокноте, валявшемся на столе
среди книг.
-- Михаил Сергеевич, а не порыться ли еще дополнительно в
архиве Красовского? -- предложил я.
Старик забавно сморщился:
-- А где он, этот архив? По-моему, его вовсе не существует в
природе. Да и, насколько я помню этого Красовского, вряд ли он
оставил какой-нибудь архив. Большой был неврастеник и нелюдим,
все чего-то скрытничал, на всех косился.
-- Ну все-таки он провел самое полное исследование пирамиды.
-- Подумаешь, исследование! Мистиком он стал на старости
лет, чуть ли не каббалистикой увлекся. Хотя, пардон, у вас с ним,
кажется, родственные души? "Сын мой, мститель мой!" --
передразнил он и свирепо погрозил пальцем. -- Все. До свидания.
Беседа была хотя и короткой, но достаточно отрезвляющей.
Однако я все-таки решил поискать архив Красовского -- ведь могли
же сохраниться какие-то записи, кроме тех, что попали в печатные
труды покойного археолога? А исследователем он себя показал
неплохим, что бы там ни говорил в запальчивости старик. Мистику
всегда можно отсеять. Во всяком случае, надо проверить любое
возможное направление поисков, раз уж я забрел пока в тупик со
своим чисто филологическим толкованием найденных надписей.
"Если мы разбиты, нам не остается ничего иного, как начинать
сначала!" -- как часто я повторял в те дни полюбившиеся мне
гордые слова Энгельса.
И часто меня мучила мысль: "А что там поделывает Вудсток? Не
удалось ли ему уже напасть на след гробницы?" Я регулярно
просматривал каирские газеты. И вдруг неожиданно наткнулся в
одной из них на сообщение о болезни профессора Меро. Конечно,
болезнь его выдавалась за "совершенно загадочную и необъяснимую,
но, несомненно, как-то таинственным образом связанную с работами
в пирамиде Хирена, которую местные жители называют "Приютом
дьявола" и далеко обходят...". Короче говоря, опять вокруг этой
болезни начиналась такая же суеверная свистопляска, как в свое
время с гробницей Тутанхамона.
В Москве, как я и ожидал, никаких следов архива Красовского
не оказалось. Запросили Ленинград. Прошла неделя, и я уже начал
опасаться, что и эта ниточка окажется тоже гнилой и оборвется в
самом начале, как вдруг из Ленинграда сообщили, что в одном из
архивов у них действительно есть некоторые документы покойного
археолога. В тот же вечер я отправился в Ленинград.
Нетерпение мое было так велико, что прямо с вокзала, никуда
не заходя, оставив чемоданчик в камере хранения, я помчался на
такси в архив. Вся привычная неторопливая процедура, пока я
заполнял анкету и листок запроса, показалась мне на сей раз
ужасно томительной и затяжной.
И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную
рыжую папку. Неповинующимися пальцами я поспешно развязываю
тесемки, открываю ее...
Это похоже на издевательство. Передо мной три небольших
листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком. Ошибка?
Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский.
Я верчу папку в руках, встряхиваю ее -- в ней больше ничего
нет. Тогда начинаю читать, что написано на этих трех куцых
листочках, -- и меня постигает полное разочарование. Это
всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии Красовского
в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще ничего не открыл,
кроме двух совершенно неинтересных надписей, о чем честно и
докладывает в записке Восточному отделению императорского
Русского археологического общества.
Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах не
сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к вечеру этого
первого дня, когда, устав от беготни и бесчисленных телефонных
звонков в разные учреждения, усаживаюсь за стол в гостиничном
номере, чтобы подвести итоги.
Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь утраченные
было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном
путешествии Красовский пользовался финансовой поддержкой
Археологического общества. Естественно, что он и отчитался в
истраченных средствах. А потом неуживчивый исследователь
разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось к
нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на
свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и не
представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего искать
в государственных архивах.
Зато тем более вероятно, что где-нибудь сохранился личный
архив Красовского, -- скорее всего, у кого-либо из его
родственников. Его и надо искать!
Легко сказать, но как это сделать?
Весь следующий день я терзаю запросами работников адресного
стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.
Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна
Карловна, с маленькой дочкой, и в 1920 они эмигрировали во
Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.
Кажется, полный крах. Но вдруг опять забрезжила слабая
надежда. Узнаю, что в Париже дочь Красовского вышла замуж за
сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти матери,
вернулась с ним на родину, -- возможно опять-таки привезя обратно
в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.
Но и эта ниточка сразу же обрывается, когда я узнаю, что
Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец дал ей
при рождении имя древней царицы Таи, но потом его переделали на
более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.
А муж ее? Надо разыскать его!
Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как
гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.
Снова я атакую адресный стол -- и вот стою на набережной с
только что полученным бланком ответа в руках:
"Сергей Сергеевич Земцов в апреле 1944 года выбыл из
Ленинграда в город Свердловск".
Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной...
Когда голова пуста или, наоборот, слишком занята трудными
вопросами, начинает незаметно действовать память мышц. Она
приводит меня на то место, куда частенько любил я приходить еще
студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, -- к знаменитым
сфинксам, величаво возлежащим на своих гранитных пьедесталах
против старого здания Академии художеств. Купив у египетского
правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым трудом
привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно
"вписались" в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели
вторую родину.
Глаза в глаза вперив, безмолвны,
Исполнены святой тоски,
Они как будто слышат волны
Иной, торжественной реки...
Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то
вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным
показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в
тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел
вечерами на песчаных берегах той самой "иной, торжественной реки".
А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий,
клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то
степени их участниками.
Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском
тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III.
А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из
них ненавистное имя отмененного бога Амона.
Следы этой "правки" хорошо заметны: вот здесь отчетливы
царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл
привести с ним в согласие другие -- получились нелепые сочетания
и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой
спешке.
На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок:
вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы
Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего
интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже
когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными
истуканами и размышлял о превратностях судьбы.
Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать.
Но, увы...
Молчат гробницы, мумии и кости, --
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы на мировом погосте
Звучат лишь Письмена.
Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из
земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова
уж наша участь археологов -- обычно иметь дело с безмолвными
памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные
на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно
оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары
комочек шлака из древней гончарной печи.
Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную
станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний
адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все
увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с
