оптимизма и националистической телеологии. Правительство намерено
действовать в смысле европейского просвещения, - с одобрением сообщает
Пушкин Вяземскому спустя пять лет после воцарения Николая - и в том же
году, по прочтении Истории русского народа Полевого, ставит автору в вину
желание приноровить к России систему новейших историков (например, Гизо).
Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною
Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы... Не
говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был
бы астрономом и события жизни человечества были бы предсказаны в
календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум
человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит
общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто
оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая - мощного,
мгновенного орудия провидения.
Согласимся, что и сегодня эти слова звучат свежо: мысли о судьбах России
связаны с критическим отношением к идее заданной наперед истории. От нее не
уйдешь, но это не равносильно слепому преклонению. Есть еще и случай. В
глазах Пушкина это и Наполеон, и Полиньяк, также и Петр, и Пугачев, и
молодой помещик Дубровский, и мелкий чиновник Евгений, беззащитный перед
лицом кумира на бронзовом коне, однако в своем мимолетном бунте дорастающий
до чудотворного строителя, на мгновение становясь равным ему. Случай
персонифицируется в отдельном человеке, но он же становится орудием
провидения, олицетворяясь в народе.
...Верхушечная цивилизация и неподвижный народ - это одна сторона медали. А
другая? Можно ли помимо власти, в поединке с империей цивилизовать бунт,
можно ли просвещенным бунтом открыть заново окно в Европу? Если же нет, то
существует ли другой выход? Иначе говоря: способна ли стать (и способна ли
остаться) вся Россия обществом личностей?.. Стоит вглядеться заново в
генезис еще одной внезапности - непосредственного превращения
постдекабристских отчаяний и исканий в русский социализм. Если отказаться
от соблазна сведения его к российской экономике, будто неумолимо идущей к
буржуазной формации, и - соответственно - к классической борьбе классов, то
что это? Филиация идей, ориентализация последнего слова Запада?
Беспочвенность, судорожно ищущая себе почву, прибегая для этого к крайним
словам и действиям?
Старый, бесконечно возобновляемый спор. Доводы, по сути, одни и те же,
вновь заостряемые обстоятельствами. Позволю себе лишь одно замечание
методологического свойства. Оно относится прежде всего к поборникам
обыкновенного марксизма, но, полагаю, небезразлично и для оппонентов,
провозглашающих примат или полную независимость духа, как и абсолютную
неподвластность происходящего в истории любым законам и правилам. Я имею в
виду сейчас не общие принципы, а наш действительно загадочный случай. Наш
черный ящик - Россию невозможностей. Есть ли ключ, чтобы войти в него
изнутри?
Ключ ассоциируется со схемой, схема со схематизмом, но деваться некуда.
Схематизация - горькая, но нужда; опасна и недопустима лишь подгонка.
Различие между тем и другим почти неуловимое, но фундаментальное. Замечаем
ли и в данном случае, что пытаемся доказать нечто, молчаливо
предполагающееся доказанным еще до начала исследования? Именно: совпадение
оснований всеобщего процесса с экономической, вещной цивилизацией, с Миром
товаров, как и вездесущность делений и конфликтов, без него немыслимых.
Занимающий нас вопрос можно разделить на два. С одной стороны,
предусматривает ли единство мысли единство истории, единство исторических
судеб, отражается ли в первом второе? Вопрос как будто праздный. В самом
деле, не потому ли мигрирующий дух и способен преодолеть любые границы, не
потому ли он повсюду дома, что в любом доме он застает в том или ином виде
(развитом или эмбриональном, стиснутом, задвинутом - вторжениями ли извне
или временным торжеством собственной рутины) те же начала, те же посылки,
что обеспечивают всемирно-историческую поступательность?
Разумеется, идеи небезразличны к обстоятельствам (как и обстоятельства к
ним). Вульгарный социолог забывает об обратном действии, мы же нет. Мы
знаем, в частности, что мировое настоящее и даже мировое прошлое может
заявиться будущим, и это локальное будущее, конечно же, не будет простым
повторением. Адаптация - обоюдоострая вещь, она не только обновляет, но и
отбрасывает назад, не только выдвигает острых критиков будущего в прошлом,
но и родит чудища упростительства, выпрямления пути за счет человека и
человечности. Идеи не просто страдательный элемент в этих коллизиях,
которые, чем ближе к нашему времени, тем жестче и масштабнее. Вправе ли
современное материалистическое сознание относить все это к исключениям из
закона, не принося в жертву вместе с фактами и свою приверженность
детерминизму? Легко написать: исключения - симптом существования более
широкого закона; особенному наречено быть больше общего - и не только
потому, что оно многоцветнее, прихотливее, живее. Оно больше еще и своей
сопротивляемостью общему, а эта сопротивляемость в истории отличается от
ситуации в чистом знании. Там схватка умов и характеров, а тут еще и наций,
держав, социальных асимметрий, голосов крови, тут сталкивается высшее -
нравственность мозга с низшим - геном, и всякая теория истории,
отказывающаяся включить все это в свой предмет, сама становится безгласным
орудием господствующих страстей и людей.
Наш случай именно такого рода, хотя нам по многим причинам трудно это
признать, еще труднее понять. Трудно признать: всеобщность и всемирность не
только не тождественные понятия, они еще и антиподы; прогресс - лишь одна
из составляющих, один из векторов человеческой эволюции. И то, что вне его,
им разбуженное, им сдвинутое, осваивающее его и сопротивляющееся ему (в том
числе и все сильнее как раз за счет освоения, внедрения), весит не меньше
на весах этой эволюции, чем всемирно-историческая поступательность. От этой
мысли хочется отгородиться; кто отгораживается словами, а кто - бомбами и
танками, кто пытается притупить остроту вопроса благотворительством, а кто
подыгрывает нетерпению, в равной мере справедливому и слепому. Есть еще
возможность сказать: моя хата с краю. Но земной шар чересчур мал, чтобы
спрятаться от неприятных истин. Или от того, чему еще предстоит стать
истиной. И что может ею стать (если успеет...). А пока это вопрос без
ответа; в нем как раз заключена тяжба разнонаправленных векторов
человеческой эволюции и особо - материальность сопротивления вещному
прогрессу (другого не было и нет), - прогрессу, рожденному новоевропейской
цивилизацией со всеми своими pro и contra, которые очертили пределы этой
цивилизации, ее границы не только в пространстве, но и во времени.
Сопротивление, рожденное ее планетарной экспансией и происходящее внутри ее
самой, относится к contra. Но это лишь на первый взгляд. Материальность
этого сопротивления и похожа, и не похожа на прогресс. Это все-таки другая
материя. Она и более плотская, и более духовная. Она ближе к земле и Земле.
Это материальность одновременно миллиардов и одиночек, и нет ничего
трагичнее, чем взаимосвязанность этих полюсов, чем их сожительство и
схватка, своим рисунком и своим существом весьма далекая от классической
борьбы классов (что не делает ее ни более мирной, ни менее значительной в
смысле воздействия на всеобщие судьбы). Это contra, из которого растет
новое pro. Это критика основ истории, продуктивная в меру критики самой
себя. Тем, кто ищет выход, миновать ли - мыслью - вход?
Рискну утверждать: на входе надпись - Россия. В наиболее широком смысле,
охватывающем все ее столетия, и в концентрированно узком - несколько
десятилетий XIX века. Самый резкий вызов прогрессу - Николай Павлович,
притязающий на роль хозяина Европы. И первый вопрос без ответа, первый
набросок pro - весь в тумане, но выраженный с невероятной будящей силой, -
Философические письма Чаадаева. Он сам, воплощенный вопрос без ответа,
безумец, от которого отшатнулись без малого все, вечный сумасшедший, до сих
пор не реабилитированный государством... Спустя двадцать лет Герцен, из
головы и сердца которого вырвалось то, от чего пошел русский социализм - С
того берега, напишет (споря, а на деле прощаясь с московскими друзьями):
Покажите Петру Яковлевичу (...) он скажет: Да, я его формировал, мой
ставленник. Еще десять лет, и Чернышевский в споре с Герценом и своими
молодыми единомышленниками призовет в союзники автора Апологии
сумасшедшего. А само название этой последней рукописи Чаадаева, ее будто
оправдательные слова, к современникам ли обращены они, или через их голову
к нам?
...От Чаадаева - сквозь весь XIX век одна мысль, одна генерализующая идея:
нет другой возможности для России включиться в человечество, как переначать
для себя все воспитание человеческого рода. Не повторить, а переначать. Для
себя, но всё, не опуская тех чужих страниц, которые не просто поучительны,
но непременны, поскольку ими заложены основы развития: преемственности
через отрицание, через критику самой историей. Чаадаев не видел, как решить
им поставленную задачу. Можно ли выучиться критике историей, если нет
истории? Можно ли начать историю, если нет стимула к критике, навыка к ней?
Заколдованный круг. Круг, однако, разрывался. Сначала странными, лишними
людьми, затем - нравственными разночинцами. От кружка к движению. От
одиночек к среде: протообществу внутри социального и политического
организма, не признававшего иных связей, кроме тех, что исходят от власти и
возвращаются к ней. Бесконечная череда схваток: социума власти с людьми,
людей с историей. Новые и новые разрывы времени. Историческая Россия
двигалась вперед поражениями. Герцен в 1850 году - Моисею Гессу (тогдашнему
стороннику Маркса): В России мы страдаем только от детской неразвитости и
от материальной нужды, но нам принадлежит будущее. И он же: Будущего нет,
оно делается людьми, и, если мы будем продолжать гнить в нашем захолустье,
может из России в самом деле выйти avortement. Тут-то и является наше дело,
наше призвание.
Какое бьющее в глаза несоответствие: нам принадлежит будущее и будущего
нет. Но какая прямота и обнаженность этой антиномии без малейшей попытки
обойти ее. Такой складывалась русская традиция критики историей. И история
же вступала в схватку с традицией, тесня ее не только извне, но и изнутри.
Все чаще - изнутри. От Апологии сумасшедшего к апологии призвания, к
апологии почвы, к апологиям духа, к апологиям дела - и к огосударствлению
почвы и призвания, духа и дела, будущего и прошлого. Схватки разыгрывались
на новых поприщах - и расширение поприща ожесточало схватки, превращая
вчерашних оппонентов в ненавистников-врагов.
...Через весь XIX век к XX. От одиночек к миллионам. От миллионов к
одиночеству. Не странно ли - одинокий Ленин? Уходящий одиноким. Один на
один со своими вопросами, на которые снова нет ответа. Просчитывал шансы
удержания вырвавшейся вперед постреволюционной России: удержания России в
Мире, удержания революции в России, двойного удержания, какому (понимал) не
сбыться, если не произойдет развития на почве цивилизации. И нэпом
возвращался к замыслу двух путей, пытаясь преобразовать его в еще не
опробованную модель революционного реформизма, социалистической
постепеновщины (с двумя ипостасями - российской и западной). И снова
опирался в своем прогнозе на Восток, на Индию, Китай и т.п., чье движение
(был убежден) направилось окончательно по общеевропейскому
капиталистическому масштабу. И, задавая - себе и другим - вопрос,
изменилась ли после Октября общая линия... мировой истории, он не давал на
него прямого ответа, но явно склонялся к отрицательному. Нет, не
изменилась. Общая и мировая - та же. Она просто не может быть иной. Ей не
дано быть иной. Если бы она была или стала иной, и ему надо было быть или
стать иным. А стать иным - поздно. Для него - поздно. А для других, для
