о революцию без термидора, которая логикой (и безумием) своей
неостановимости влеклась к людским перетасовкам - взамен перехода в норму,
- и к циклическим выносам вовне задавленного внутреннего раскола.
И теперь от нас и от наших выучеников, но также и от оппонентов,
противников - вопрос на острие ножа: может ли компромиссом стать Мир - в
целом и как ЦЕЛОЕ?
Мир, все территориальные составляющие которого - его суверенные проекции,
богатством своего внутреннего содержания превосходящие целое, не разрушая
его. В этом неразрушающем превосходстве - суть и тягота. Тот пункт, где
мысли наречено запнуться, но и где особенно задерживаться не приходится.
Поелику выбор не между идеаль-ными моделями, а между живыми социумами,
какие не распределишь по ступенькам однозначной ценностной иерархии.
Критерий трудно дается, даже когда держишь в руках Всеобщую декларацию прав
человека. Возьмешь ли сторону китайского лидера в раздоре событий на
площади Тяньаньмень, помня не только требования студентов, но и кошмары
ночных расстрелов? Встанешь ли безоговорочно на защиту тех инакомыслящих,
не упуская из виду бытие миллиарда с лишним человеческих душ и место, какое
XXI век бесспорно отведет Китаю?
Конвергенция - ответ ближайший из дальних. Из безумных - самый доступный.
Искомый обратный ход: от гарантированного взаимного уничтожения, от
великого страха и нестойкого равновесия - к доверию, какое, сдается, не
обрести иначе, как поступаясь теми несовпадениями, которые питают
подозрительность, достигающую степеней ненависти.
Исполнимо? Открытый вопрос. Открытый - даже когда речь идет лишь о двух
мирах, каждый из которых рассматривал (прошедшее время не слишком ли
оптимистично?) весь Мир как свое поприще, и если не на единоличное владение
притязал, то непременно - по образу и подобию своему.
Это последнее - главная закавыка. Вроде уже навсегда позади тамерланова
метода и в отставке колониализм. И раздвоение рода людского по признакам
господствующей собственности и устройства власти (пределов ее, без которых
права человека - нуль!), это деление надвое не исчезло, скорее наоборот...
Но могло бы стать спором, если бы заранее не исключался спор, жизнь как
спор. Убивающий атом лишь поставил точку.
10.
Будем мужественны. Признаем: сосуществование двух (и только двух!) миров
уже низложено - без манифестации отмены.
Стало быть, выход - либо генеральный отказ (от себя? от Истории?), либо
односторонняя капитуляция? Нереалистично. Да и выход ли? Вернее -
оруэлловское предсказание в терминах и процедурах невымышленной ХОЛОДНОЙ
ВОЙНЫ. Соответствует ли действительности само выражение это? Холодная
звучит издевкой, когда льется кровь и множатся анонимные жертвы ядерных
репетиций. Но и война в классическом смысле - досадная и небезопасная
неточность. Ближе к истине - УНИВЕРСУМ САМОУНИЧТОЖЕНИЯ. Тогда что же такое
холодное преддверие его, как не абсурд, не желающий и не способный выявить
себя в таком качестве?
Скажешь ли, не будучи высмеянным или препровожденным в желтый дом, - вперед
к абсурду! Но согласишься ли, обозрев трудность, аккумулирующую в себя все,
передать ее в руки калифов на час? Тогда спасение, залог его - в
демократии?! И даже не во всеобщем соответствии ее однозначному регламенту,
а только в ее предварительности - устранении вопиющих авторитарных препон
ей? В шансе на селекцию здравых и дерзких, какие не убоятся риска доверия?
Да, так. Пожалуй, так.
И вроде бы немногое надо, чтобы восторжествовало Гегелево все
действительное разумно.
Немногое, но как неподъемно оно.
Мы у себя дома митингуем и законодательствуем, открывая новые имена и
познавая старые и вовсе новые тупики. Полыхает Нагорный Карабах. Круто
переломилась судьба Восточной Европы. А на далекой оконечности Африки
Генеральный секретарь ООН привел к присяге первого президента Намибии.
Многое из искомого стало ближе, а многое - отдалилось.
Баланс не поддается обсчету. Ибо это и гигантское силовое поле, и хрупкая
человеческая плоть. Польский теолог сказал, памятуя о нацистских
крематориях для живых: не шесть миллионов загубленных, а шесть миллионов
раз - по одному человеку. В пересчете на планету - возвести в степень.
Живущих и призванных БЫТЬ, каждый раз ПО ОДНОМУ.
Это, если совсем коротко, суть МИРА МИРОВ.
Шагая из глубин тысячелетия и вплоть до середины XX века так или иначе
гибель уравновешивалась рождениями - людей, цивилизаций. Затем - навсегда
нарушенное равновесие, БАНКРОТСТВО ИЗБИРАТЕЛЬНОЙ ГИБЕЛИ. И отсюда
проистекающий диктат, беспощаднее выбора. Либо Мир - в останках
человечества, либо всеобщность развития без любого за счет...
И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -
Раздвижной и прижизненный дом.
Человек одного поколения с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, я вряд ли успею
вселиться в этот дом, предсказанный другим замученным гением. Но знаю, кто
закладывал фундамент этого дома и какое место в космополитическом братстве
строителей занимает сутулый человек с всепонимающими глазами. Наш домашний
Невпопад, приговоренный к одиночеству. Не к одинокости (ее не было
никогда), а к одиночеству: мысли и поступка, столь радикально отклоняющих
позволительный конформизм, сколь и примиряющих с человеческой слабостью.
Мы потеряли Андрея Дмитриевича Сахарова. Как известно, он был
последовательным сторонником конвергенции. Стало быть, я оппонирую ему? Это
не вполне так. Ибо Андрей Дмитриевич создал собственную версию сближения и
породнения людей, притом версию, находившуюся в непрестанном развитии.
Но важно не только это и даже, полагаю, не столько это. Всего важнее - он
сам. Человек Сахаров.
Для меня он один - уже воплощенный МИР МИРОВ.
30 января 1993 Вчера или также Завтра?
[Выступление в Театре Талия (Гамбург) на международной акции
антифашистов в день 60-летия прихода Гитлера к власти.]
Уважаемые коллеги, друзья! Дамы и господа! Я позволю себе задать
Вам тот же вопрос, что задаю и себе. Для чего, собственно, мы
собрались? Для чего и ради чего? Не правда ли, странный вопрос.
Разве не достаточно полномочий памяти, возвращающей к тем 11 часам
30 января, отдаленного от нас уже более чем полувеком, к этому
легитимному эпизоду в жизни одной конституционной страны, к тому
событию в мировой истории, которое повергло в пучину страданий,
смерти и попранного достоинства десятки миллионов человек? Разве
одно прикосновение к названной дате не обязывает нас, оторвавшись
от злобы дня, вернуться к ней же, к этой злобной злобе дня
сегодняшнего, чтобы разглядеть в ней нечто, превышающее реестр
разъединенных кровопролитий, от истинного значения которых мы
стыдливо увертываемся посредством эвфемизма горячих точек? Все
будто вновь на круги своя. Власть тьмы, гимны и клики, топот ног,
стоны падающих. Вздыбленный этнос. Войны родословных, сотрясающие
Землю. Однако лишь незрячему дано не заметить, насколько изменился
Мир. Не станем приговаривать - к лучшему или к худшему. Нет ничего
нарочитого и предосудительного ни в утверждении, что худшее и
поныне однояйцевый близнец прогресса, ни в допущении, что именно
то, что сегодня более всего мрачит взор, таит в себе самый
существенный задаток перемен, выводящих нас не только за пределы
досрочно окончившегося века, но и за рубежи по меньшей мере двух
уже исполненных тысячелетий. В качестве человека, у которого
достает трезвости, чтобы измерить отпущенные ему сроки, я все же
рискну поделиться с вами некоторыми соображениями, сжатый смысл
которых может быть выражен словами: Третьего тысячелетия не будет.
Не будет в метафорическом и, тем самым, в доскональном смысле. Это
не заклинание и даже не прогноз. Скорее - реакция на расхожие
высказывания, авторы которых доверяются внешней схожести
происходящего с тем, что уже случалось и в конечном счете как-то
устраивалось, возобновляя человеческое существование на новом
витке. Почему же не повториться этому в 1990-х? А что помехою -
переизбыток ли достатка при кричаще неравном доступе к нему? Либо -
заново перекрывающее все межчеловеческие перегородки деление на
свое и чужое, при том, что самая чуждость не требует ни
разъяснений, ни доказательств, заявляясь в качестве всеобщей
отправной точки? Или, наконец, помехою - экспансия прошлого,
которое отказывается служить обыкновенным прологом, настаивая на
входе в будущее таким, каково оно есть - необратимым и
неисправимым. Не здесь ли источник последней земной схватки - в
разъединении человека и Времени? И не окажутся ли люди погребенными
под рассыпающейся храминой ВСЕМИРНОЙ ПОСТУПАТЕЛЬНОСТИ? А может,
именно ей - и только ей - пришел конец? Конец истории, но не
человеку. Род Homo, наверно, сохранится, совершив непомерное усилие
возврата в эволюцию. Жизнетворящее разнообразие малых человеческих
миров придаст нестесненную связность большому Миру, заново
космическому в земных границах. Идея же человечества, кумир
ЕДИНСТВЕННОГО ЕДИНСТВА, который веками вдохновлял людей, требуя от
них жертв без числа, этот кумир будет даже не сокрушен, но
похоронен с почестями. Идея человечества станет вновь навещать наши
сны, уступив (навсегда!) дневную явь аритмии повседневных
существований, где человек только и способен быть сувереном самого
себя. Я понимаю, что это звучит декларативно. И, конечно же, не
этими словами доступно остановить бритоголового осквернителя
еврейских могил, либо импровизированных лидеров, разжигающих
страсти организованных скопищ зыком: Вон иностранцев!, или тех
владельцев множительных аппаратов, которые еще в 1990-м году
внушали делегатам партийного ареопага в советской столице: Нам
нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Встает вопрос - а допустимо ли
вообще в этих, как и во множестве других случаев, полагаться на
образумление Словом? Мы подошли здесь к роковому пункту. Ибо за
вычетом слов существует лишь сила. Сила, воплощенная в законе. И
сила, превышающая закон. Тогда, в 1933-м году, достало ли бы одного
лишь закона, чтобы воспрепятствовать нацистской диктатуре? А если
нет, ежели его не хватило бы, даже если б его служители не были
скованы бессилием классового эгоизма и геронтологическими страхами,
то можно ли, оглядываясь назад, представить себе коалицию Фемиды и
ревнителей будущего, притом (не забудем) радикально расходящихся в
представлениях об этом будущем?.. Школьные малолетки
провинциального города, я и мои сверстники ждали тогда со дня на
день сводок о баррикадных битвах на немецкой земле. Сегодня,
признаться, я немногим мудрее того четырнадцатилетнего мальчика с
пионерским галстуком и значком международного слета в Галле,
которым я особенно гордился, хотя и не был там. Я и сейчас не мыслю
справедливости, в истоках которой не было бы самоотреченного
подвига равенства. Я и сейчас воспринимаю свободу как радостную
возможность облегчить участь того, кто рядом и совсем далеко. Но я
и узнал немало того, что наливает ноги свинцом, а на место прежних
упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного
прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как
иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их
близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,
