других пространственных размерах.
7.
Перелистнем несколько веков. Мы на перепутье Рима - от города к державе.
Пунические войны, многолетние, изнурительные, с драматическими финалами и
сокрушительным исходом. Впрочем, поначалу всего лишь эпизод, которому быть
забытым, если б не пережившие его Канны да застрявший афоризм: Карфаген
должен быть разрушен!. По крайней мере для меня это событие было таким,
пока я не увидел его в ином свете на страницах, вероятно, лучшего
произведения Г.К.Честертона, названного им Вечный человек. Писатель
начинает как будто с парадокса, ставя под сомнение мстительность
Катона-старшего; напоминает - прежде, чем Карфаген превратился в ничто, был
разрушен Рим, разрушен и восстал из мертвых. Убежденный противник
торгашеского бездушия и черствой высоколобости, человек рубежа XIX и XX
веков, Честертон не скрывает своего отвращения к финикийской фактории,
притязавшей на роль властелина Средиземноморья. Но, - замечает он, -
великий человек может появиться везде, даже в правящем классе. Таков был
Ганнибал, военачальник, не уступавший Наполеону. Через безлюдные перевалы
Альп он шел на Юг - на город, который его страшные боги повелели разрушить.
Две римские армии утонули в болотах, от омута Канн веяло безысходностью. А
пестрая армия Карфагена была подобна парадному шествию народов: слоны
сотрясали землю, словно горы сошли с мест; гремели грубыми доспехами
великаны галлы; сверкали золотом смуглые испанцы, скакали темнокожие
нубийцы на диких лошадях пустыни. (...) Римские авгуры и летописцы,
сообщавшие, что в эти дни родился ребенок с головой слона и звезды сыпались
с неба, как камни, гораздо лучше поняли суть дела, чем наши историки,
рассуждающие о стратегии и столкновении интересов. (...) Не поражение в
битвах и не поражение в торговле внушало римлянам мысли о знамениях,
извращавших самое природу. Это Молох смотрел с горы, Ваал топтал
виноградники каменными ногами, голос Танит-Неведомой шептал о любви,
которая гнуснее ненависти. (...) Все простое, все домашнее и человеческое
губила равнодушная мощь, которая много хуже того, что зовут жестокостью.
Боги очага падали во тьму под копытами, и демоны врывались сквозь
развалины, трубя в трубу трамонтаны.
Правители Карфагена, как и положено практичным людям, видели, что Рим лишен
надежды выжить, а кто же будет бороться, если нет надежды? Пришло время
подумать о более важных вещах. Война стоила денег и, вероятно, в глубине
души дельцы чувствовали, что воевать все-таки дурно, точнее - очень уж
дорого (...) И из уверенности деловых обществ, что глупость - практична, а
гениальность глупа, они обрекли на голод и гибель великого воина, которого
им напрасно подарили боги (...) Под самыми воротами Золотого города
Ганнибал дал последний бой, проиграл его, и Карфаген пал, как никто еще не
падал со времен Сатаны (...) А те, кто раскопал эту землю через много
веков, нашли сотни крохотных скелетов - священные остатки худшей из
религий.
Обширность выдержек - дань виртуозности текста. Но на какие мысли
наталкивает он человека, больно ощущающего тяготы и неустроенности
истекающего века?
Когда я впервые читал Честертона, неожиданной ассоциацией всплыл в сознании
раритет 1940-го - карманный Атлас мира, изданный по четким правилам
советской картографии, а в нем Европа со всеми входящими в нее странами,
великими и крохотными, но без Польши, на месте которой окрашенная в
соответствующий коричневый цвет Обл(асть) гос(ударственных) интересов
Германии.
Навсегда? Так полагали, само собой, в Бертехсгадене. А в Кремле? Но я все
же не об этом. Не об оскорбительной поспешности, с которой закрепляли
убийство нации и государства, и даже не о Немезиде, произведшей расчет с
нацистскими насильниками. Меня занимает Мир. Мир - искомость в соотнесении
и единоборстве с Миром-вожделением.
До Рима были державы колоссальной протяженности, но с племенной основой,
конгломераты, надстроенные над этносами. Была эллинская экспансия,
обсеменившая Средиземноморье (и земли вдали его) своими колониями,
полисами-повторами. Крестьянскому войску македонян, ведомому полководцем,
не менее гениальным, чем Ганнибал, удалось войти в сокровенные глубины Азии
и соединить существовавшее рядом, но в разъединенности бытийных укладов;
однако со смертью Александра начался неумолимый распад. Рим подвел черту.
Он не только назвал себя Миром, но и вплотную придвинулся к тому, чтобы
стать им. Точнее: в СТАНОВЛЕНИИ МИРОМ он пережил себя и покончил с собою.
Не оттого ли, что сам образ (Мир!), сама цель (владычество без предела!)
были подсказаны ему самым коварным и опасным его противником? И не потому
ли также, что, возвысившись поражением, из которого произросла победа, Рим
не сумел одарить своим опытом других, несхожих? Он растратил его, этот
опыт, и не только непомерностью завоеваний готовил собственное падение, но
и исподволь нарастающим (а затем с невероятной быстротой охватившим все и
вся) вырождением человека-воина и политика, тщившегося увековечить себя в
качестве победителя без поражений.
Покоренные ответили Голгофой. Их опыт возобновления жизни смертью превзошел
эллинство и Рим, ибо изначально предполагал равенство врозь взятых голгоф
будничного страдания и повседневного постижения человеком его призванности.
Но ведь и этот опыт не остался без суживающих, иссушающих его догматов? Да,
разумеется. Он также не устоял перед соблазнами Результата. Но все-таки им
разорвался порочный круг. Он сделал всякую победу проблематичной, а
поражение оселком вочеловечения.
8.
Будет ли преувеличением, если скажу, что и об истории в собст-венном смысле
мы вправе говорить именно с этого рубежа? Ведь история - это не все на
свете, начиная от Большого взрыва. Я говорю об истории в единственном
числе, о ВСЕМИРНОЙ истории, которая уже в исходном пункте содержала заявку
на включение в себя живых и мертвых - без изъятия.
И, стало быть, без разбора? Мучительный пункт. Для веры и для безверия. Для
поколений, уже отметившихся в летописи человеческой, но еще не сошедших со
сцены, и для тех, кто на входе, однако не обрел пока своего лица, застрявши
в критической, взрывной стадии преемства-отрицания, наследования в
инакости.
Самая утонченная историософия не может обойтись без любимцев и отлучников,
в число коих попадают не только гремящие персонажи, но и целые эпохи,
общественные устройства, течения мысли. За примерами далеко ль ходить - наш
отечественный застой брежневских времен. Дурной сплошняк, да? А между тем
тогда именно достигли ядерного паритета со Штатами и подписали памятные
ограничительные и послабляющие соглашения (Хельсинки!). Тогда впервые
оппозиция ума и совести заставила считаться с собой и, хотя признание
заявило себя карами, лагерем, высылкой, это было ПРИЗНАНИЕ, которое
неутомимо подтачивало фантом единства, а сколь многое из самого
привычно-страшного им доселе держалось. Добавьте из-под спуда наружу
рвущуюся приватизацию власти (ключ к реформам!). Добавьте Прагу и
Афганистан - маразм бессмыслия вкупе с беспомощностью. И это еще не все,
что, не совпадая и суммируясь, подвело к капитальной перемене. Мир, входя
внутрь Союза, взламывает его обособленно-блоковое существование. Но и Мир в
его конвульсивных попытках собрать единство из разрозненных изменений
предощущает невозможность добиться этого без внутреннего ОБМИРЕНИЯ эпигонов
и преемников коммунистической революции.
Мне вправе заметить, что я вступаю на зыбкую почву. Нет еще достаточных
доказательств того, что перестройка своими позывами и тем более своей
самодельной архитектоникой дотягивает до Мира (устроенного и меняющегося).
И также сомнительно, что Мир в его непредсказуемой целостности столь тесно
зависит от происходящего в пространстве Евразии (пожалуй, впервые
осознающей - тупиками и свежей кровью, что она не менее Азия, чем Европа,
да и Европа ли?).
Нет достаточных доказательств. Соглашусь и добавлю: их и не может быть.
Потому что не опознан еще ПРЕДМЕТ ПЕРЕМЕН, а потому и СУБЪЕКТ их. Однако не
вернее ли обратное: неопознанность предмета производна от того, что еще не
обнаружил себя (пребывает в потемках Слова и в блужданиях поступка)
субъект? Домашний без спору, но и мировой также, если только не поддаваться
магии непререкаемости Штатов в качестве эталона вселенского благополучия и
устойчивости.
Парадокс Девяностых, в которые вступаем: вчерашний день норовит, минуя
сегодня, перекантоваться в завтра. И тут не обойдешься ссылками на
перепутанность проблем (экономика ли диктует? политика ли верховодит?) и
кричащее несоответствие властвующих персонажей остроте и масштабу нынешнего
междувременья. А оно в самом деле между-времени? Либо и Время под
сомнением, то самое историческое время, пульсирующее - от прыжков к ступору
и обратно, которое люди расходовали не задумываясь, и оно теперь уже в
невосполнимых источниках?
Время вышло из своего сустава, может быть, на этот раз окончательно. То,
что мучило Гамлета своею тайной, как и непререкаемостью своих велений, оно
уже тогда, в шекспировском Глобусе, вступило в нерасторжимую связь с
человечеством. И если Дания - худшая из арестантских, то являлся сам собой
вопрос, дано ли найти место на Земле для лучшей? Или сами поиски, самая
мысль об этом загодя обречены?
Ответ последовал из века XX. Из конца нашего столетия, уже оставившего
позади и отечество трудящихся всех стран, и гитлеровское жизненное
пространство и, кажется, близкого к тому, чтобы изгнать из лексикона слово
сверхдержавы. Но значит ли это (плюс многое другое в этом ряду), что время
истории и впрямь на исходе? И недостижимость единственного единства, чье
имя - человечество, со столь страшной силой выперла наружу, что не замечать
ее было бы по меньшей мере легкомыслием?
Впрочем, сама по себе недостижимость - полбеды и даже вовсе не беда. Ибо
частичность, неполнота воплощения замысла, свалившего за века множество
межевых знаков, являла и источник его беспримерной энергии и возрождаемости
из пепла очередных катастроф. Но, видно, исчерпан и ресурс
неосуществимости.
Это как-то неуклюже выговаривается, но при тщательном рассмотрении едва ли
не все из современных напастей окажутся в свете этой сомнительной (в себе
сомневающейся) метафизики менее темными и более разговорчивыми.
Наш сюжет как раз из таковых.
9.
Итак, конвергенция или Мир миров? Учебниковая история воспроизводит (и то в
лучшем случае) маршрут-стрелу - планетарное шествие человеческого Я. А не-Я
состоит у нее в зигзагах, экзотических руинах, в играх нечистых сил, то и
дело возносящих вверх всякого рода супостатов.
Если бы так членилось - на высшее, безукоризненно восходящее и на то, что
циклической неизбывностью тянет к возврату и в пропасть! На самом же деле
далеко не так. Смешанней. Чересполоснее. С компромиссами, входящими в
основной состав истории.
Не соглашение, тем более не сделка они - те, что в основной состав. (Гнилой
компромисс - словосочетание-выкидыш.) На деле же - если уступка, то уступка
избыточностью исторических поворотов, рождение новой нормы. По отношению к
классическим революциям - ТЕРМИДОР в широком смысле. Замещением людей -
освоение добытого. Не Кромвель учинил промышленный переворот, не Робеспьеру
принадлежит Французский гражданский кодекс 1804, но быть ли последействию
без тех эпох, когда люди (вспомним Чаадаева) становились скитальцами в
мире, физически и духовно?
Компромисс - нация. Компромисс - государство и общество (государство
общества). Компромисс - овеществленный и политизированный разум. Компромисс
- цивилизация Я, обладающая достаточным рвением, чтобы распространиться на
всю планету, но наталкивающаяся на неустранимое препятствие - Земля
заселена и ИНЫМИ. Пассивно и яростно сопротивляющимися, опираясь при этом
не только на традицию, на самобытность, но и одомашнивая чужие новшества.
Первый патент на соавторство модерну - у России власти раньше, чем в этом
качестве выступил ее радикальный антагонист. И Россия же первая расшиблась
