разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?
Я знаю теперь, что солдаты немецкого вермахта не только убивали, но
и погибали, притом что гибель уносила и в них разум и совесть. Я
знаю, что антигитлеровская коалиция держав в существеннейших
отношениях не совпадала с антифашистской войной простых людей и что
долгу преданный рядовой Василий Теркин был потенциально опаснее
Сталину, чем герой Московской битвы генерал-перебежчик Андрей
Власов. Я знаю, что в единодушной Ялте гнездилась бацилла холодной
войны, а нюрнбергская Немезида оставила неназванной ту скрытую в
человеческих сердцах вину вынужденного соучастия, вину запоздалого
отказа, которая, будучи неискупленной, да и просто непонятой,
сегодня пьет кровь живых во имя мистифицируемых предков. Кто
отважится доказать, что фашизм конца века XX - всего лишь атавизм,
и что в его человекоубийственных поползновениях не скрыта тайная
тоска и отчаяние людей, склонных видеть вокруг себя анонимную
опасность, притом направленную против них лично? Но ведь в сущности
это не так уж ново. Европейскими столетиями исторические часы
отбивали сроки для всех. Укладывайтесь! Поспешайте! XX век довел до
края и исподволь взорвал эту ситуацию. На наших глазах исторические
часы не вовсе остановились, но - застряли на без пяти минут
двенадцать. Уже несколько человеческих генераций вступили в жизнь
под знаком замирающего времени. А тот непридуманный раскол Земли на
два вожделеющих ее мира превратился - в свою очередь - в дуумвират
заиндевевшего времени, который на техническом арго Лос-Аламоса и
Арзамаса-16, вашингтонского Белого дома и московского Кремля стал
именоваться гарантированным взаимным уничтожением. Сегодня со всех
амвонов и кафедр слышится отходная холодной войне. Не торопимся ли?
Я не ставлю под сомнение договоры и джентльменские обеты. Даже
кровожадным трудно переспорить ныне бюджет и экологию. Меня волнует
другое. Справится ли психика человека, приученного к ОТОДВИНУТОЙ
СМЕРТИ и к замерзшему времени, с внезапным переходом к просто
жизни, изо всех пор которой так легко вынырнуть первозданным
страстям и страхам, некогда разогнавшим людей по лону Земли,
наделив их самосохранным различием языков и разрешительным
убийством любого из чужих? Каков же выход? Завести заново
исторические часы? Или отказаться раз и навсегда от вселенских
сроков? Либо что-то иное, соединяющее человеческое вместе и не
менее, если не более человеческое врозь, способами, еще не
освоенными, еще не имеющими даже имени собственного? Одно ясно:
откладывать нельзя - если не ответ, то вопрос. Он-то стучится в
каждую дверь... В начале 1990-х мы приоткрыли щелку ему, если
позволительно называть щелкою последствия разрушений и
перестановок, которые изменили облик Восточной Европы и российской
Евразии, поставив при этом Мир перед отчасти скрытой, отчасти еще
не вполне осознанной опасностью захлопнуться в одномерности
безальтернативного существования или, точнее, прозябания. Кто
усомнится ныне, что Джордж Оруэлл в своем романе-притче лишь слегка
ошибся в датах? Да разве он ушел начисто, этот Мир Новояза,
разгороженный по клеткам надзираемой разъединенности и намертво
связанный в сценарии планетарного столкновения, двухполюсность
которого не больше, чем тщательно вымеренная симуляция. Это -
Вчера, которое еще в силах заглотнуть Завтра. Был ли автор 1984
безнадежным пессимистом? На этот вопрос я затруднился бы ответить
однозначно, тем более что дистанция, отделяющая меня от этого
человека, велика, но не безмерна. Он старший, я младший
представитель поколения, которое своими жертвами шагнуло разом в
бессмертие и в бессилие. В сердце Оруэлла жила любовь к Испании, из
его сознания не уходил ее благородный и печальный урок
страны-жертвы фашизма. И, увы, также жертвы антифашизма. Я не хочу
в этом, пожалуй, самом трудном пункте, допустить хотя бы малейший
привкус двусмыслия. Если вдуматься, не давая себе снисхождения, то
неотвратимо приходишь к выводу: у самых воинственных станов была не
только понятная общность людей, видящих друг друга в прорезь
прицела. Их также соединяла - соединяла ненавистью - общая
человеческая беда. В 1930-е это было прежде всего отчаяние,
охватившее миллионы людей, которых социальный катаклизм лишил не
только достатка, но и жизненной ниши. Человек оказался без защиты -
не только внешней, но и внутренней. Быть может, даже более всего
без внутренней. Тоталитарный фашизм предложил выход: вернуть
человеку Я, отнятое у одиночки, радикальным упразднением Я как
суверенного основания человеческой жизни. Плагиат очевиден. Еще
эллинский полис, по острому наблюдению Якова Голосовкера, терял
силу, гармонизирующую личность и множественность, склоняясь к
господству голого числа. Не множественность, вслушивающаяся в
разноголосие мыслей и сердечных помыслов, а множество, легко
сколачиваемое в легионы, способные придать пространственность
абсолюту равенства. А что абсолютнее в равенстве, чем отнятие жизни
у другого?! Мир XX века оснастил эту коллизию организацией и
техникой поголовного убийства. Гитлеровский Endlцsung был бы
неосуществим без присовокупления Циклона Б к генотипу эсэсовца, но
никакие розыски самоновейших причин и следствий не могут разъяснить
нам, почему банальным фюрерам-одиночкам удается подтолкнуть целые
народы к краю коллективного самоубийства. Горько признать: не сам
по себе фашизм взял верх, а антифашизм потерпел тогда поражение.
Славные умы, разрозненные оттенками ищущей мысли, художнический
гений, вплотную прикоснувшийся к магме и шлакам человекотрясения,
не сумели вовремя прийти на выручку обезличиваемой человеческой
множественности... Антифашисты 1930-х еще не научились говорить на
равных с обманутым, дурным человеком. Они и сами дали себя обмануть
Сталину, и было бы тревожным упрощением не видеть в заблудившихся
словах преддверие Аушвица и Катыни, руины Ковентри и Минска,
испепеленное варшавское гетто... Сегодня мы склоняем голову перед
всеми павшими. Мы зачисляем в свою родословную духовные опыты всех.
Мы делаем это из чувства ответственного наследия, взыскательного и
независимого. Мы не отрекаемся от страстного призыва нашей
молодости: Фашизм не пройдет! Мы лишь добавляем к нему: фашизм не
пройдет внутри каждого из нас!
1994 Злоключения памяти
[Доработанный текст выступления на форуме европейских интеллектуалов
(Краков, 7-8 июня) Бесполезная память (Pamiec Daremna).]
1.
Нас в нынешнем Мире как будто не удивишь спотыканиями мысли, натолкнувшейся
на трудность в осознании того, что нелепо и вместе с тем захватывает, что
вопиет и в немоте, в ней даже сильнее всего.
Но бесполезная память - зачем эта идиома? На что выводит она, откуда
помогает выкарабкаться? Загадка и даже интрига.
Без пользы - стало быть, во вред? Я бы воздержался от однозначного решения.
Ведь забывание - не просто увертка, но и самосохранный рефлекс человека,
силящегося отодвинуть от себя не только страшное из им пережитого, но и то
близлежащее и более далекое, что пугает непонятностью. А навстречу
инстинкту - охота на память, методическое убивание ее - впрямую и окольно,
прочерком и исподволь навязываемым подтекстом. Вот уже по меньшей мере два
вида бесполезной памяти, в реальном же обиходе они не только в большем
числе, но и в прихотливой смеси, где не просто взаимная перемена мест, но и
обмен ролями.
У бесполезной памяти СВОЙ СУБЪЕКТ. Непредусмотренный заранее, претендентов
не сосчитать. И - нескончаемая схватка за превращение каждодневного
запоминания - в деятельное, направленное (активностью ограниченное!) в о с
п о м и н а н и е. Я помню (что-то), стало быть, я не помню (другого,
несовпадающего, лишнего).
Может показаться, что в моих рассуждениях противоречие. Поставил под
сомнение термин бесполезная память, а пришел к тому, что принимаю ее -
неким подобием эфира, пространством, внутри которого потенциально
разместилась вся память (и все беспамятство!), но также вижу ее
пульсирующей субъективной средой, которая то замирает, то извергает себя
наружу, входя в человеческое событийное существование, переначинаясь и
переиначиваясь в нем.
Однако действительная проблема все-таки не в определениях. Она в том,
поддаются ли какому-то предваряющему прогнозу и воздействию пробуждения
бесполезной памяти? Если б не это, была бы нужда в дискуссии, датируемой
годом 1994-м?
2.
Вы скажете: а не слишком ли много усложнений для объявленной темы? Что
делать, когда подступают к горлу напасти и тревоги, в которые память
впряжена и едва ли не коренником. Разве не бесполезная память питает
сегодня войны родословных? Разве не она вызвала к жизни и вывела на
авансцену нынешнего политического и иного действия СУВЕРЕННОГО УБИЙЦУ
ПОНЕВОЛЕ? Фигуру жуткую, но при определенных локальных обстоятельствах
неизбежную. Безумную и притом нередко благородную.
Я спрашиваю: чем мы можем ответить на этот вызов памяти-подстрекательницы?
Как остановить ее и вразумить?
Признаюсь, когда я ехал сюда, то не собирался говорить об этом, и не
потому, что уже много раз и теми же словами спрашивал и взывал. Да не я
один. Но не скрою: меня поразило здесь, сколь уязвлено сознание европейских
интеллектуалов событиями в Югославии. Естественно, что человеку,
приехавшему из Москвы, события те - близкородственны с домашними - по
смежности почерков, из-за ощущения беспросвета, беспредела, отчаянной
беспомощности.
Мы вроде уже привыкли (в бывшем СССР), что люди убивают друг друга: за
вычетом непосредственных причин просто потому, что другие - чужие. Слушая
тут страстную речь Адама Михника, я подумал, с такою ли силой беспокоит его
однотипный разлом Грузии, как боснийская, сараевская трагедия? Это, само
собой, не упрек, а прелюдия к короткому разговору с целью уяснить некоторые
странности российского отношения к происходящему в Югославии и вокруг нее.
Я отвлекаюсь при этом от геополитики, забываю на минуту о демагогах,
игнорирую панславистские атавизмы, говорю даже не о министрах, не о
чрезвычайных послах. Я имею в виду московского, российского интеллигента.
Его отношение к югославским событиям также двусмысленно. А почему? Он вроде
бы обеспокоен. Он хотел бы, разумеется, чтобы вместо междуусобия наступило
примирение, по возможности долгое и прочное. Он разделяет тревогу Европы,
помнит о пороховом погребе и более всего берет в расчет судьбу европейской
интеграции, которая - образец в поучение иным. Но как согласовать то,
другое, третье? Опять же - не в смысле консилиумом выписанного рецепта, а
если угодно, в философско-исторической плоскости, имея в виду МЕТОДОЛОГИЮ
МЕЖЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ПРИМИРЕНИЯ? Существует ли такая? Если да, почему не
работает в данном случае (и во множестве других данных)?
От того или иного подхода (предответа, скажем так) зависит - кому
сочувствовать, чью сторону брать? Можно бы - ничью, моя, мол, хата с краю,
но как-то не по-человечески это. Если вглядеться - тупик, притом
неосознаваемый и не очень обременяющий совесть тех, у кого духовность не
сходит с уст. Я не считаю себя ни безвинным, ни тем паче обитателем
Дельфийского храма и настаиваю лишь, что нет места более или менее
удовлетворяющему взгляду на вещи, пока всерьез не войдет в ум и сердце, что
