это практически и оправдано ли теорией? Ленин (пришедший к себе!)
утверждал: и достижимо, и оправдано. Конечно, не сразу и не прямо совпадет
интеллектуальный импульс с многократно усиленным действием. Совпадение -
финал эпохи. В финале совместятся цивилизация и социализм, но это значит,
что и каждый шаг движения к финалу призван быть этапом совмещения их. Как
моментом сближения, так и конфликтом взаимопонимания! Не эти слова,
конечно, употреблял Ленин. Но логикой собственной гипотезы (и нарушая
заданную себе логику) выстраивал образ альтернативы: невозможности единого
и возможности всеобщего субъекта. И потому бросающаяся в глаза
ортодоксальному марксисту двуликость сознания наинизших низов для него -
симптом приближения к истине. В последнем счете все сойдется. Истина и
миллиарды сомкнутся в Мир Маркса. Именно в него. Только в него.
На исходе XX века как не спросить себя: так ли обстоит дело? Сошлись ли
человеческие миллиарды и истина, сошлись ли в Мир Маркса? И могли ли, могут
ли сойтись? Надо полагать, Ленин не принял бы нашего вопроса ни в 1912
году, ни позднее, до самого конца. Для нас же этот вопрос - из первейших.
Мы не обсуждаем в данный момент, в какой мере и какой платой оправдались
прогнозы и расчеты Ленина. Мы ограничиваем себя (пока) движением его мысли.
Нас занимает близость и расхождение Ленина и Маркса, притом в центральном
пункте, который является решающим и для того, и для другого. Этот пункт -
всемирность в ее соотношении со всеобщностью.
...Проще было бы предположить, что мельница капитализма перемелет и
евразийский массив застывшего времени. Ведь Мир уже стал космополитическим,
утверждалось в Манифесте(2); буржуазия накануне
того, чтобы переделать по своему образу и подобию все, даже самые
варварские нации. И позже, в 1858 году, как раз Россию имел в виду Маркс,
когда говорил о восходящем движении буржуазного общества на неизмеримо
большем пространстве, чем готовый к социализму уголок западноевропейского
континента. Однако между этими двумя суждениями не только годы. Отступал в
прошлое, менялся исподволь и Марксов образ Мира. Уже закончившееся
буржуазное общество, каким видели его авторы Манифеста, вторично пережило
свой шестнадцатый век. Вторично! В этом суть. Капитализм начался заново. И
именно этот, вторично начавшийся капитализм исследует Маркс в Капитале.
Могут ли быть законы его теми же, какими представлялись раньше? И мог ли
остаться без изменений и его генезис: не ретроспективно воссоздаваемая
картина возникновения буржуазного мира в одном из регионов, а генезис -
движение его самого, полного и зрелого (генезис как форма преодоления,
момент самоотрицания)? Полагаю, Маркс отдавал себе отчет в том, что
капитализм не только не изначален как таковой, но что он и не исконен в
качестве всеобщей стадии, предпосылки которой будто неумолимо заложены во
всех человеческих общностях. Лестница, ведущая вверх к нему, достаточно
узка. Широкой делает ее он сам. Его абсолютное движение становления и
только оно создает формы, предшествующие капитализму на всем пространстве
Земли. Но так ли это - даже если в конечном счете? Как позже спрашивал
петербургский корреспондент Маркса и Энгельса Николай Францевич Даниельсон:
А теоретически? Куда мы идем?
Пореформенная Россия обнажала зазоры между мыслью и действием. Капитализм,
раздвигающий свое историческое основание, в принципе нарушил искомую
синхронность коммунистической революции. Сразу становилось все более
иллюзорным. К старым препятствиям прибавились новые - со стороны
восходящего движения. Но и это еще не все. Главное - не противостояние
стадий само по себе, а появление новых могущественных источников
квазицивилизации. Именно капитализм второго шестнадцатого века сумел
вооружить архаические режимы орудиями и средствами, достаточными для
осовременивания, притом в размерах, которые до того требовали глубочайшей
революционной вспашки, всеобъемлющей духовной и политической перестройки.
Квазицивилизация поэтому не только сокращение и даже не только осложнение
пути. Она - другой путь. Альтернатива со знаком минус. Не то, чтобы вещь
без вещных отношений, но и больше, чем ограничение сферы последних.
Подчиняемые старой и обновленной личной зависимости, вводимые в систему
власти, эти отношения приобретают отныне свойства, противостоящие
цивилизации. Теперь она стопорится ими. Ими также. Там, где они возникли,
на своей прародине, вещные отношения принесли личности отчуждение, но они
предусматривали личность, а стало быть, и возможности сопротивления со
стороны личности, возможности объединения сопротивляющихся личностей.
Квазицивилизация вооружалась отчуждением: без личности и против личности.
Что смогла противопоставить этому личность? Экономическая проблема не
просто увенчивалась, надстраивалась коллизиями человека и общества.
Коллизии эти становились базисными там, где процесс встраивания со
спазматической быстротой входил в полосу распада докапиталистических
монолитов, в полосу дезинтеграции, а эта последняя приобретала странное
свойство перехода с неизвестным направлением - к чему и от чего. Именно:
сначала - к чему и затем уже - от чего.
Я не стану настаивать, что обозначенная выше ситуация так именно вставала в
сознании Маркса. Но у нас есть достаточно оснований утверждать, что эти
мысли приходили к Марксу. Приходили с разных сторон и в разном обличье.
Встрече с Россией и с народничеством предшествовали логические трудности
завершения Капитала, а также плюсы и минусы европейского рабочего движения,
уроки Интернационала и немарксистской Коммуны. Но Россией и народничеством
все остальное как бы заострилось и собралось в одну точку. Теперь уже было
бы анахронизмом говорить о господствующих народах. Означало ли это, что в
составе тех, кому предстояло осуществить коммунизм, Маркс нашел бы теперь
место всем без исключения? Такое предположение спорно. Сентиментальность
была чужда Марксу во всем, включая самые его кровные -
интернационалистические - симпатии и чувства. Напротив, стоя на этой почве,
он был особенно требовательным и даже жестким. Поворот к русским - не от
прекраснодушия. И если слова о надвигающейся российской Коммуне - до
известной степени патетика, то патетика, отражающая не только надежды, но и
новый взгляд на Мир.
На что же все-таки надеялся Маркс? На то ли, что русской революции и этим
парням, которые делают ее реальной, удастся прервать (!) восходящее
движение буржуазного общества дома и тем развязать социалистическую
революцию в Европе? Либо он действительно полагал, что, избрав точкой опоры
земледельческую общину (в которой абсолютизм и капиталистическая горячка
сделали проломы, но не больше), русская революция способна внести нечто
совершенно новое в эволюцию Мира - и этим новым будет особое движение (из
разных концов, с разных уровней развития) к заново находимым всеобщим
основам естественноисторического развития? Иным, чем прежде, но также
естественным и даже в еще большей мере естественным. И тогда не
волюнтаристское безумие - прервать восходящее развитие. И тогда не столь
важно, кто начнет. Этот вопрос утрачивает прежнюю однозначность, а вместе с
ней и жесткое условие исходной зрелости. Зрелым явится Мир. Мало того: само
понятие зрелости подлежит обдумыванию заново. Обдумать надо, как
соотносится материальная зрелость с духовной, и что содержится в каждой, и
как они смогут соединиться, дабы разнонаправленный Мир нашел внутри себя
новую связь, новое единство. Не к первозданности, утраченной навсегда, но к
первоосновам, находимым заново: к единому будущему-прошлому. И тогда
впрямь: стоит ли бояться слова архаический?
В любом случае то, что роилось у него в голове и лишь частью отражено в
почти закодированных черновиках так называемого ответа Вере Засулич, может
быть вполне отнесено к числу безумных идей. Их во всяком случае трудно
уложить в русло политической экономии. Да и увлечение историей, голым
фактом - это поиск единственной двери, в которую мог к нему - монисту,
мыслящему и живущему Целым, - войти человек. Русские разночинцы и в этом
отношении представляли для него эвристическую ценность: не привязанные к
твердо закрепленным за ними социальным позициям и местам в жизни, даже к
отечеству, они были просто людьми, действующими в истории - и вопреки ей.
Вопреки - в этом суть и соблазн.
...Кто не помнит своего логического романа, кто не помнит, как в его душу
попала первая мысль сомнения (...) - и как она захватила потом более и
более и дотрагивалась до святейших достояний души? Это-то и есть страшный
суд разума. Казнить верования не так легко, как кажется; трудно
расставаться с мыслями, с которыми мы выросли, сжились, которые нас
лелеяли, утешали, - пожертвовать ими кажется неблагодарностью. Эти слова
принадлежат Герцену, сжигающему корабли после июньской бойни 1848 года,
Герцену, обрекающему себя на эмиграцию для того, чтобы не оборвался его
логический роман, чтобы не скомканным, не отцензурованным извне и изнутри,
а полным, додуманным до вывода дошел до родины. В том-то и дело, чтоб
отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно.
Я привожу эти слова не ради пресловутого подтекста и даже не ради
совпадений, говорящих многое моему поколению. В данном случае меня
привлекает больше всего сам логический роман - его особая историческая
роль. Собственно, не об одном романе следует говорить, а о двух - русском и
европейском. В русском Герцену довелось написать одну из первых глав, по
крайней мере первых на русском языке. Маркс заключал собою целую эпоху
новоевропейской культуры. Нуждался ли он в том, чтобы казнить верования и
мучиться этим? Но что вообще значит в этом смысле нужда? Ничего другого,
кроме как невозможность иначе начать. Лютеровское Здесь я стою и не могу
иначе - звучало в ХVI-м, но в XIX-м было бы едва ли не дурным вкусом.
Акцент на я плохо сообразовывался со строгой понятийной архитектурой зрелой
западной мысли. Между Герценом и Марксом барьеры более существенные.
Различие между ними глубже различия идей. Оно - в личностях и в языке. Думы
Искандера неотторжимы от повести жизни. Индивидуальная мутация или больше?
Тургенев говорил Герцену, что тот гениально коверкает родной язык, имея в
виду свободу, с которой последний обращался с синтаксисом. Мы же чувствуем,
что только после герценовской ломки да еще вулканических писем-тетрадок
Белинского русская речь окончательно перешагнула рубеж, отделяющий образ от
понятия. Мы догадываемся: другим способом им бы не соединиться, и эта
одновременно философская и лингвистическая революция была необходима и
одиночкам и России, позволяя первым увидеть Россию в человечестве, а России
- войти в него, осознав себя и его частью, и преградой к нему. Но прежде
всего - преградой. Через осознание преграды - к вхождению.
Тут не идиллия, а трагедия со многими актами. У 40-х годов XIX века, у
этого замечательного десятилетия, свой исток и долгое петляющее
продолжение. В прологе - 14 декабря, унесшее в небытие целый пласт людей и
сверх того - иллюзию, что Россию можно европеизировать по-европейски.
Именно катастрофой это было, а не просто поражением. Масштаб ее определялся
не числом жертв, не варварством кары, а разрывом времени. В поисках
будущего мысль обращалась к прошлому. Пушкинский Пророк - призыв и
обязательство протагонизма - несколькими страницами отделен от Стансов,
обращенных к Николаю. Идея второго Петра, революционера на троне, появилась
сразу же после катастрофы и окрасила целую эпоху. Наивно было бы относить
примирение с действительностью к числу благих, а на поверку пустых
пожеланий.
Не окажется ли потомок, подобно предку, способным сверху цивилизовать почти
беспредельное пространство, соединяемое воедино лишь властью? Сколь разные
умы имели в виду даже не какую-то строго определенную форму социального и
политического устройства, а скорее цивилизацию - воспитание и процесс - в
том примерно смысле, как понимал ее XVIII век, но без его наивного
