собственному удивленью, я почувствовал что-то вроде ревности к
этому простодушному, красивому музыканту, не любовной ревности,
-- ведь о любви у нас с Герминой и речи не было, -- а ревности
более духовной, дружеской, ибо он казался мне не столь уж
достойным того интереса, того прямо-таки отличительного
внимания, даже почтительности, которые она к нему проявляла.
Забавные приходится мне заводить здесь знакомства, подумал я
недовольно.
Потом Гермину несколько раз приглашали танцевать, я
оставался один за столиком и слушал музыку, музыку, какой я до
сих пор не выносил. Боже, думал я, теперь, значит, мне надо
освоиться здесь и прижиться в этом всегда так старательно
избегаемом, так глубоко презираемом мною мире гуляк и искателей
удовольствий, в этом заурядном, стандартном мире мраморных
столиков, джазовой музыки, кокоток, коммивояжеров! Я уныло
прихлебывал чай, рассматривая полупочтенную публику. Мой взгляд
останавливался на двух красивых девушках, обе хорошо танцевали,
с восхищеньем и завистью глядел я, как гибко, красиво, весело и
уверенно они двигались.
Тут появилась Гермина, она была недовольна мной. Я здесь
не для того, негодовала она, чтобы строить такую физиономию и
сиднем сидеть за чаем, я обязан сейчас же взбодриться и пойти
танцевать. Что, я ни с кем не знаком? Это совсем не нужно.
Неужели здесь нет девушек, которые мне нравились бы?
Я указал ей на одну из тех, более красивую, которая как
раз стояла неподалеку от нас. Ее прелестная бархатная юбочка,
коротко остриженные густые волосы, полные, как у зрелой
женщины, руки были очаровательны. Гермина настаивала на том,
чтобы я тотчас подошел к ней и пригласил ее танцевать. Я
отчаянно сопротивлялся.
-- Да не могу же я! -- сказал я, чувствуя себя несчастным.
-- Если бы я был красивым молодым парнем, куда ни шло! А этакий
старый, неповоротливый дурак, который и танцевать-то не умеет,
-- да она же меня высмеет!
Гермина посмотрела на меня презрительно.
-- А высмею ли я тебя, тебе, конечно, безразлично. Какой
же ты трус! Каждый, кто приближается к девушке, рискует быть
высмеянным, тут уж ничего не поделаешь. Так что рискни, Гарри,
и в худшем случае тебя высмеют, -- а не то я перестану верить в
твое послушание.
Она не уступала. Я удрученно встал и подошел к этой
красивой девушке, как только опять заиграла музыка.
-- Вообще-то я не свободна, -- сказала она и с
любопытством взглянула на меня своими большими, живыми глазами,
-- но мой партнер, кажется, застрял в баре. Ну, что ж, давайте!
Я обнял ее и сделал первые шаги, еще удивляясь тому, что
она не прогнала меня, но она уже поняла, как обстоит со мной
дело, и стала вести меня. Танцевала она превосходно, я вошел во
вкус и на время забыл все преподанные мне правила танцев, я
просто плыл вместе с ней, чувствовал тугие бедра, чувствовал
быстрые податливые колени моей партнерши, глядел в ее молодое,
сияющее лицо и признался ей, что танцую сегодня впервые в
жизни. Она улыбнулась и ободрила меня, отвечая на мои
восторженные взгляды и лестные слова на диво податливо, -- не
словами, а тихими, обворожительными движеньями, сближавшими нас
тесней и завлекательней. Крепко держа правую руку на ее талии,
я блаженно и рьяно слушался движений ее ног, ее рук, ее плеч, я
ни разу, к своему удивлению, не наступил ей на ноги, и когда
музыка кончилась, мы оба остановились и хлопали в ладоши, пока
опять не заиграли, а потом я еще раз, рьяно, влюбленно и
благоговейно, исполнил этот обряд.
Когда танец кончился, -- а кончился он слишком рано, --
моя бархатная красавица удалилась, и вдруг рядом со мной
оказалась Гермина, которая все время наблюдала за нами.
-- Теперь ты кое-что заметил? -- засмеялась она
одобрительно. -- Ты обнаружил, что женские ножки -- это не
ножки стола? Ну, молодец! Фокс ты, слава Богу, усвоил, завтра
мы приступим к бостону, а через три недели -- бал-маскарад в
залах "Глобуса".
Был перерыв в танцах, мы сидели, и тут подошел этот
красивый молодой саксофонист, господин Пабло, кивнул нам и сел
рядом с Герминой. Он был с ней, казалось, в большой дружбе. Мне
же, признаться, в ту первую встречу этот господин совсем не
понравился. Красив-то он был, ничего не скажешь, хорош и лицом
и сложеньем, но никаких других достоинств я в нем не нашел. Да
и владеть множеством языков было ему легко, поскольку вообще
ничего не говорил, кроме таких слов, как "пожалуйста",
"спасибо", "совершенно верно", "конечно", "алло" и тому
подобных, а эти слова он и правда знал на многих языках. Да, он
ничего не говорил, сеньор Пабло, и, кажется, он не так уж много
и думал, этот красивый кабальеро. Его дело было наяривать в
джазе на саксофоне, и этому занятию он, кажется, предавался с
любовью и страстью, иногда во время игры он вдруг хлопал в
ладоши или позволял себе другие бурные проявления энтузиазма,
например, громко и нараспев выкрикивал междометия вроде
"о-о-о", "ха-ха", "алло!". Вообще же он жил на свете явно лишь
для того, чтобы быть красивым, нравиться женщинам, носить
воротнички и галстуки самой последней моды, а также во
множестве кольца на пальцах. Его вклад в беседу состоял в том,
что он сидел с нами, улыбался нам, поглядывая на свои ручные
часы, и скручивал себе папироски, в чем был очень искусен. Его
темные, красивые креольские глаза, его черные кудри не таили
никакой романтики, никаких проблем, никаких мыслей -- с
близкого расстояния этот экзотический красавец-полубог был
веселым, несколько избалованным мальчишкой, только и всего. Я
стал говорить с ним об его инструменте и о тембре в джазовой
музыке, он должен был понять, что имеет дело со старым
меломаном и знатоком по музыкальной части. Но он не подхватил
этой темы, а когда я, из вежливости к нему или, скорее, к
Гермине, попытался найти какое-то музыкально-теоретическое
оправдание джазу, он отстранился от меня и моих усилий мирной
улыбкой, и, видимо, ему было совершенно неведомо, что до и
кроме джаза существовала еще какая-то другая музыка. Милый он
был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие
пустые глаза; но между ним и мной не было, казалось, ничего
общего: все, что было для него важно и свято, не могло меня
волновать, мы пришли из разных миров, в наших языках не было ни
одного общего слова. (Но позднее Гермина сообщила мне
любопытную вещь. Она сообщила, что после того разговора Пабло
сказал ей насчет меня, чтобы она побережней обходилась с этим
человеком, он ведь, мол, так несчастен. И когда она спросила,
из чего он это заключил, тот сказал: "Бедняга, бедняга.
Посмотри на его глаза! Неспособен смеяться".)
Когда черноглазый откланялся и опять пошла музыка, Гермина
встала.
-- Теперь ты мог бы снова потанцевать со мной, Гарри. Или
тебе больше не хочется?
С ней тоже я танцевал теперь легче, свободней и веселее,
хотя не так беззаботно и самозабвенно, как с той, другой.
Предоставив мне вести, Гермина поддавалась легко и нежно, как
лепесток, и у нее тоже я теперь нашел и почувствовал все эти то
льнущие, то готовые упорхнуть прелести, от нее тоже пахло
женщиной и любовью, ее танец тоже проникновенно и нежно пел
завлекательную песнь пола -- и, однако, на все это я не мог
отвечать свободно и весело, не мог забыться и отдаться
полностью, целиком. Гермина была мне слишком близка, она была
моим товарищем, моей сестрой, была такой же, как я, походила на
меня самого и на друга моей юности Германа, мечтателя, поэта,
пламенного участника моих духовных упражнений и разгулов.
-- Знаю, -- сказала она потом, когда я заговорил об этом,
-- прекрасно знаю. Я тебя еще заставлю влюбиться в меня, но это
не к спеху. Пока мы товарищи, мы люди, которые надеются стать
друзьями, потому что мы узнали друг друга. Теперь мы будем оба
друг у друга учиться и друг с другом играть. Я покажу тебе свой
маленький театр, научу тебя танцевать и быть немножко веселей и
глупей, а ты покажешь мне свои мысли и кое-что из своих знаний.
-- Ах, Гермина, тут нечего и показывать, ты ведь знаешь
больше, чем я. Ты, девочка, удивительный человек! Во всем ты
меня понимаешь и во всем впереди меня. Неужели я для тебя
что-то значу? Неужели я не наскучил тебе?
Она потупила помрачневший взгляд.
-- Мне не нравится, когда ты так говоришь. Вспомни тот
вечер, когда ты, раздавленный отчаяньем, метнулся ко мне из
мучительного своего одиночества и стал моим товарищем! Почему
же, по-твоему, я тогда смогла узнать тебя и понять?
-- Почему, Гермина? Скажи мне!
-- Потому что я такая же, как ты. Потому что я так же
одинока, как ты, и точно так же, как ты, неспособна любить и
принимать всерьез жизнь, людей и себя самое. Ведь всегда
находятся такие люди, которые требуют от жизни самого высшего и
не могут примириться с ее глупостью и грубостью.
-- Ишь ты! -- воскликнул я изумленно. -- Я понимаю тебя,
мой товарищ, никто не поймет тебя так, как я. И все же ты для
меня загадка. Ты же так играючи справляешься с жизнью, у тебя
же есть это чудесное уважение к ее мелочам и радостям, ты так
искусна в жизни. Как ты можешь страдать от нее? Как ты можешь
отчаиваться?
-- Я не отчаиваюсь, Гарри. Но страдать от жизни -- о да, в
этом у меня есть опыт. Ты удивляешься, что я несчастлива, ведь
я же умею танцевать и так хорошо ориентируюсь на поверхности
жизни. А я, друг мой, удивляюсь, что ты так разочарован в
жизни, ведь ты-то разбираешься в самых прекрасных и глубоких
вещах, ведь ты же как дома в царстве Духа, искусства, мысли!
Поэтому мы привлекли друг друга, поэтому мы брат и сестра. Я
научу тебя танцевать, играть, улыбаться и все же не быть
довольным. А от тебя научусь думать и знать и все же не быть
довольной. Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола?
-- Да, мы его дети. Дьявол -- это дух, и мы его несчастные
дети. Мы выпали из природы и висим в пустоте. Но вот что я
вспомнил: в том трактате о Степном волке, о котором я тебе
говорил, сказано что-то насчет того, что это лишь иллюзия
Гарри, если он думает, что у него одна или две души, что он
состоит из одной или двух личностей. Каждый человек состоит из
десятка, из сотни, из тысячи душ.
-- Это мне очень нравится, -- воскликнула Гермина. -- У
тебя, например, очень развито духовное начало, но зато ты очень
отстал во всяких маленьких умениях жить. Мыслителю Гарри сто
лет, а танцору Гарри не минуло еще и дня. Теперь мы просветим
его дальше и всех его маленьких братцев, таких же маленьких,
глупых и невзрослых, как он.
Она, улыбаясь, взглянула на меня. И спросила тихо,
изменившимся голосом:
-- А как тебе понравилась Мария?
-- Мария? Кто это?
-- Это та, с которой ты танцевал. Красивая девушка, очень
красивая девушка. Ты был немножко влюблен в нее, насколько я
могу судить.
-- Разве ты с ней знакома?
-- О да, мы с ней очень близко знакомы. Она тебя очень
интересует?
-- Она мне понравилась, и я был рад, что она была так
снисходительна к тому, как я танцую.
-- И только-то! Ты должен поухаживать за ней, Гарри. Она
очень красива и танцует прекрасно, да ведь и ты уже влюблен в
нее. Я думаю, ты добьешься успеха.
-- Ах, такого честолюбия у меня нет.
-- Привираешь. Я ведь знаю, у тебя где-то осталась
возлюбленная, и ты навещаешь ее раз в полгода, чтобы опять
поссориться с ней. Конечно, это очень мило с твоей стороны,
если ты хочешь хранить верность своей странной приятельнице, но
