часок потанцевать вдвоем? Пусть маленькая, это не важно, лишь
бы не было под тобой жильца, который поднимется и устроит
скандал, если у него чуть-чуть подрожит потолок. Что ж, хорошо,
очень хорошо! Тогда ты можешь дома учиться танцевать.
-- Да, -- сказал я робко, -- тем лучше. Но я думал, что
для этого нужна и музыка.
-- Конечно, нужна. Ну, так музыку ты себе купишь, это
стоит самое большее столько же, сколько курс у учительницы
танцев. На учительнице ты сэкономишь, ею буду я сама. Значит, и
музыка будет всегда к нашим услугам, и вдобавок у нас еще
останется граммофон.
-- Граммофон?
-- Разумеется. Ты купишь небольшую такую машинку и
несколько танцевальных пластинок в придачу...
-- Чудесно, -- воскликнул я, -- и если тебе действительно
удастся научить меня танцевать, граммофон ты получишь в виде
гонорара. Согласна?
Я сказал это очень бойко, но сказал не от чистого сердца.
Я не мог представить себе такую совершенно несимпатичную мне
машину в своем кабинетике, да и танцевать-то мне совсем не
хотелось. При случае, думал я, это можно попробовать, -- хоть и
был убежден, что я слишком стар и неповоротлив и танцевать уж
не научусь. Но так, с места в карьер -- это было для меня
слишком стремительно, и я чувствовал, как во мне восстает все
мое предубеждение старого, избалованного знатока музыки против
граммофона, джаза и современных танцевальных мелодий. И чтобы
теперь в моей комнате, рядом с Новалисом и Жаном Полем, в
келье, где я предавался своим мыслям, в моем убежище звучали
американские шлягеры, а я танцевал под них, -- этого люди никак
не вправе были от меня требовать. Но требовали этого не
какие-то отвлеченные "люди", требовала Гермина, а ей полагалось
приказывать. Я подчинился. Конечно, я подчинился.
На следующий день, во второй его половине, мы встретились
в кафе. Гермина уже сидела там, когда я пришел, и пила чай.
Она, улыбаясь, показала мне газету, где обнаружила мое имя. Это
был один из тех вызывающе реакционерных листков моей родины, в
которых всегда время от времени проходили по кругу
злопыхательские статейки против меня. Во время войны я был ее
противником, после войны призывал к спокойствию, терпенью,
человечности и самокритике, сопротивляясь все более с каждым
днем грубой, глупой и дикой националистической травле. Это был
опять выпад такого рода, плохо написанный, наполовину
сочиненный самим редактором, наполовину состряпанный из
множества подобных выступлений близкой ему прессы. Никто, как
известно, не пишет хуже, чем защитники стареющей идеологии,
никто не проявляет меньше опрятности и добросовестности в своем
ремесле, чем они. Гермина прочла эту статью и узнала из нее,
что Гарри Галлер -- вредитель и безродный проходимец и что,
конечно, дела отечества не могут не обстоять скверно, пока
терпят таких людей и такие мысли и воспитывают молодежь в духе
сентиментальной идеи единого человечества, вместо того чтобы
воспитывать ее в боевом духе мести заклятому врагу.
-- Это ты? -- спросила Гермина, указывая на мое имя. --
Ну, и нажил же ты себе врагов, Гарри. Тебя это злит?
Я прочел несколько строк, все было как обычно, каждое из
этих стереотипных ругательств было мне уже много лет знакомо до
отвращения.
-- Нет, -- сказал я, -- меня это не злит, я давно к этому
привык. Я не раз высказывал мнение, что, вместо того чтобы
убаюкивать себя политиканским вопросом "кто виноват", каждый
народ и даже каждый отдельный человек должен покопаться в себе
самом, понять, насколько он сам, из-за своих собственных
ошибок, упущений, дурных привычек, виновен в войне и прочих
бедах мира, что это единственный путь избежать, может быть,
следующей войны. Этого они мне не прощают, еще бы, ведь сами
они нисколько не виноваты, -- кайзер, генералы, крупные
промышленники, политики, газеты, -- никому не в чем себя
упрекнуть, ни на ком нет ни малейшей вины! Можно подумать, что
в мире все обстоит великолепно, только вот десяток миллионов
убитых лежит в земле. И понимаешь, Гермина, хотя такие пасквили
уже не могут меня разозлить, мне иногда становится от них
грустно. Две трети моих соотечественников читают газеты этого
рода, читают каждое утро и каждый вечер эти слова, людей каждый
день обрабатывают, поучают, подстрекают, делают недовольными и
злыми, а цель и конец всего этого -- снова война, следующая,
надвигающаяся война, которая, наверно, будет еще ужасней, чем
эта. Все это ясно и просто, любой человек мог бы это понять,
мог бы, подумав часок, прийти к тому же выводу. Но никто этого
не хочет, никто не хочет избежать следующей войны, никто не
хочет избавить себя и своих детей от следующей массовой резни,
если это не стоит дешевле. Подумать часок, на какое-то время
погрузиться в себя и задаться вопросом, в какой мере ты сам
участвуешь и виновен в беспорядке и зле, царящих в мире, --
этого, понимаешь, никто не хочет! И значит, так будет
продолжаться, и тысячи людей будут изо дня в день усердно
готовить новую войну. С тех пор как я это знаю, это убивает
меня и приводит в отчаянье, для меня уже не существует ни
"отечества", ни идеалов, это ведь все только декорация для
господ, готовящих следующую бойню. Нет никакого смысла
по-человечески думать, говорить, писать, нет никакого смысла
носиться с хорошими мыслями: на двух-трех человек, которые это
делают, приходятся каждодневно тысячи газет, журналов, речей,
открытых и тайных заседаний, которые стремятся к обратному и
его достигают.
Гермина слушала с участием.
-- Да, -- сказала она теперь, -- тут ты прав. Конечно,
война опять будет, не нужно читать газет, чтобы это знать.
Можно, конечно, грустить по этому поводу, но не стоит. Это все
равно что грустить о том, что, как ни вертись, как ни старайся,
а от смерти не отвертеться. Бороться со смертью, милый Гарри,
-- это всегда прекрасное, благородное, чудесное и достойное
дело, а значит, бороться с войной -- тоже. Но и это всегда --
безнадежное донкихотство.
-- Так оно, может быть, и есть, -- воскликнул я резко, --
но от таких истин, как та, что мы все скоро умрем и, значит,
мол, на все наплевать, вся жизнь делается пошлой и глупой.
По-твоему, значит, нам надо все бросить, отказаться от всякой
духовности, от всяких стремлений, от всякой человечности,
смириться с произволом честолюбия и денег и дожидаться за
кружкой пива следующей мобилизации?
Удивителен был взгляд, который теперь метнула на меня
Гермина, взгляд насмешливо-издевательский, плутоватый,
отзывчиво-товарищеский и одновременно тяжелый, полный знания и
глубочайшей серьезности!
-- Да нет же, -- сказала она совсем по-матерински. -- Твоя
жизнь не станет пошлой и глупой, даже если ты и знаешь, что
твоя борьба успеха не принесет. Гораздо пошлее, Гарри, бороться
за какое-то доброе дело, за какой-то идеал и думать, что ты
обязан достигнуть его. Разве идеалы существуют для того, чтобы
их достигали? Разве мы, люди, живем для того, чтобы отменить
смерть? Нет, мы живем, чтобы бояться ее, а потом снова любить,
и как раз благодаря ей жизнь так чудесно пылает в иные часы. Ты
ребенок, Гарри. Слушайся теперь и ступай со мной, у нас сегодня
много дел. Сегодня я больше не буду думать о войне и газетах. А
ты?
О нет, я тоже готов был не думать о них. Мы пошли вместе
-- это была наша первая совместная прогулка по городу -- в
магазин музыкальных принадлежностей и стали рассматривать там
граммофоны, мы их открывали, закрывали, заводили, и когда один
из них показался нам вполне подходящим, очень славным и
недорогим, я собрался купить его, но Гермина не хотела спешить.
Она удержала меня, и мне пришлось отправиться с ней сначала в
другую лавку, чтобы и там осмотреть и прослушать граммофоны
всех типов и размеров, и лишь после этого она согласилась
вернуться в первую и купить присмотренный там экземпляр.
-- Вот видишь, -- сказал я, -- мы могли сделать это проще.
-- Ты думаешь? А завтра, может быть, мы увидели бы в
другой витрине такую же точно машину, только на двадцать
франков дешевле. И кроме того, делать покупки -- это
удовольствие, а что доставляет удовольствие, тем надо
насладиться сполна. Тебе еще многому нужно учиться.
С помощью посыльного мы доставили наше приобретение ко мне
на квартиру.
Гермина внимательно осмотрела мою гостиную, похвалила
печку и диван, посидела на стульях, потрогала книги, надолго
задержалась перед фотографией моей возлюбленной. Граммофон мы
поставили на комод среди нагроможденных кучами книг. И тут
началось мое ученье. Она поставила фокстрот, показала мне
первые па, взяла мою руку и стала меня водить. Я послушно
топтался с ней, задевая стулья, подчинялся ее приказам, не
понимал ее, наступал ей на ноги и был столь же неуклюж, сколь и
усерден. После второго танца она бросилась на диван и
засмеялась, как ребенок.
-- Боже, до чего ты неповоротлив! Ходи просто, как будто
гуляешь! Напрягаться совсем не нужно. Тебе, кажется, даже жарко
стало? Ладно, передохнем пять минут! Пойми, танцевать, если
умеешь, так же просто, как думать, а научиться танцевать
гораздо легче. Теперь ты будешь терпимее относиться к тому, что
люди не приучаются думать, что они предпочитают называть
господина Галлера изменником родины и спокойно дожидаться
следующей войны.
Через час она ушла, заверив меня, что в следующий раз дело
пойдет уже лучше. Я держался на этот счет другого мнения и был
очень разочарован своей глупостью и неуклюжестью, за этот час
я, казалось, вообще ничему не научился, и мне не верилось, что
в следующий раз дело пойдет лучше. Нет, чтобы танцевать, нужны
способности, которые у меня совершенно отсутствовали:
веселость, невинность, легкомыслие, задор. Что ж, я ведь давно
так и думал.
Но, странная вещь, в следующий раз дело и впрямь пошло
лучше, и мне стало даже интересно, и в конце урока Гермина
заявила, что фокстрот я уже усвоил. Но когда она вывела из
этого заключение, что завтра я должен пойти танцевать с ней в
какой-нибудь ресторан, я перепугался и заартачился. Она холодно
напомнила мне о моем обете послушания и велела мне явиться
завтра на чай в отель "Баланс".
В тот вечер я сидел дома, хотел почитать, но не смог. Я
боялся завтрашнего дня; ужасно было подумать, что я, старый,
робкий, застенчивый нелюдим, не только появлюсь в одном из этих
пошлых современных заведений, где пьют чай и танцуют, но и
выступлю среди чужих людей в роли танцора, ничего еще не умея.
И признаюсь, я смеялся над самим собой и стыдился самого себя,
когда один, в тихом своем кабинете, завел граммофон и тихонько,
на цыпочках, прорепетировал свои фокстротные па.
На следующий день в отеле "Баланс" играл небольшой
оркестр, подавали чай и виски. Я попытался подкупить Гермину,
предложил ей пирожные, попытался угостить ее хорошим вином, но
она осталась непреклонна.
-- Ты пришел сюда не ради удовольствия. Это урок танцев.
Мне пришлось протанцевать с ней раза два-три, и в
промежутке она познакомила меня с саксофонистом, смуглым,
красивым молодым человеком испанского или южноамериканского
происхождения, который, как она сказала, умел играть на всех
инструментах и говорить на всех языках мира. Этот сеньор,
казалось, очень хорошо знал Гермину и находился с ней в самых
дружеских отношеньях, перед ним стояли два разной величины
саксофона, в которые он попеременно трубил, внимательно и
весело изучая своими черными блестящими глазами танцующих. К
