прислать представителя на съезд историков музыки. Только с
правлением аббата Пия, который, правда, уже в пожилом возрасте,
живо заинтересовался Игрой, было положено начало некоему
общению и обмену, и с тех пор установились если не очень живые,
то, во всяком случае, дружественные отношения. Происходил обмен
книгами, представители обеих сторон принимались как желанные
гости. Покровитель Кнехта, Магистр музыки, в свои молодые годы
несколько лет провел в Мариафельсе, переписывая редкие ноты,
играл на знаменитом органе. Иозеф знал об этом и заранее
радовался возможности побывать в таком месте, о котором
Досточтимый рассказывал ему с видимым удовольствием.
Вопреки ожиданиям Кнехта, его встретили весьма учтиво,
даже с почетом, что не могло не смутить его. Все же Касталия
впервые присылала в монастырь, причем без ограничения срока,
учителя Игры и к тому же человека из элиты. Господин Дюбуа
наставлял его, чтобы он, особенно первое время, вел себя не как
Иозеф Кнехт, а только как представитель Касталии и на всякие
любезности и, напротив, некоторый холодок реагировал бы не
более как посланник. Это и помогло Кнехту преодолеть
первоначальную скованность. Он справился и с чувством
отчужденности, робости и легкого волнения, охватившего его в
первые ночи на новом месте, когда сон не шел к нему. Поскольку
же аббат Гервасий встретил его с добродушным и теплым
благоволением. Кнехт быстро освоился с новой обстановкой. Здесь
радовали его новизна сурового ландшафта, могучие горы, отвесные
скалы и зеленевшие между ними сочные луга, где пасся тучный
скот. Он был счастлив видеть мощь и величие старинных зданий
монастыря, на которые многовековая его история наложила свою
печать, понравились ему и уютные, скромные комнаты, отведенные
для него на верхнем этаже гостевого флигеля; он сразу же
пристрастился к долгим прогулкам по благоустроенному
монастырскому двору с двумя церквами, галереями, архивом,
библиотекой, покоями настоятеля, несколькими двориками,
обширными хозяйственными постройками, где содержалось много
упитанного скота, струящимися фонтанчиками, огромными подвалами
для вина и фруктов, двумя трапезными, знаменитым залом
заседаний капитула, ухоженными садами -- все в отличном
порядке, а также мастерскими бельцов: бочарней, сапожной,
портновской, кузницей, и тому подобными, как бы образовавшими
отдельное селение вокруг самого большого двора. Вскоре Кнехта
допустили и в библиотеку, а органист показал ему изумительный
орган, разрешив поиграть на нем; не меньше привлекали его и
заветные ларцы, где, как он знал заранее, его ожидало немалое
количество неопубликованных, а частью вообще еще неизвестных
музыкальных рукописей прошлых эпох.
Казалось, в монастыре никто не ожидает с нетерпением
начала официальной деятельности Кнехта. Прошли дни, прошли и
многие недели, прежде чем монастырское начальство как бы
вспомнило о действительной цели прибытия Кнехта. Правда, с
первых же дней приезда Иозефа некоторые святые отцы, и особенно
сам настоятель, охотно беседовали с ним об Игре, однако о
лекциях и вообще систематических занятиях речь так и не
заходила. Кнехт обратил внимание на незнакомый ему до сих пор
темп жизни, проявлявшийся здесь во всем: в обращении друг с
другом, в манерах, -- на какую-то достойную медлительность,
неиссякаемое и доброжелательное терпение, свойственное всем
здешним святым, отцам, в том числе и тем, которые вовсе не
отличались флегматичностью. Таков был самый дух их Ордена,
тысячелетнее дыхание старинного, привилегированного, сотни раз
испытанного и в счастье, и в бедствиях порядка и общины,
членами которой все они являлись и судьбу которой разделяли,
подобно тому, как каждая пчела разделяет судьбу своего улья,
живет его жизнью, спит его сном, страдает его страданиями,
дрожит его дрожью. По сравнению с касталийским, этот
бенедиктинский стиль жизни на первый взгляд казался менее
одухотворенным, менее подвижным и целенаправленным, менее
активным, зато и более невозмутимым, не подверженным внешним
влияниям, в чем-то старше, испытаннее, словно здесь царили
давно уже вошедшие в плоть и в кровь дух и смысл. Исполненный
любопытства и великого интереса, а также немалого удивления,
Кнехт окунулся в эту монастырскую жизнь, которая почти в таком
же виде, как сейчас, существовала уже тогда, когда касталийцев
еще не было на свете, -- она насчитывала уже более полутора
тысяч лет -- и которая превосходно отвечала созерцательному
характеру его натуры. Он был здесь гостем, его чествовали,
чествовали куда больше, чем ему подобало и чем он мог бы
ожидать, но он хорошо понимал: таковы здешний порядок и обычаи,
все это не имеет никакого отношения ни к нему лично, ни к духу
Касталии, ни к Игре -- просто это проявление царственной
вежливости древней и могучей державы по отношению к более
молодой. К подобному приему он был только отчасти подготовлен
и, по прошествии некоторого времени, несмотря на все
благополучие его жизни в обители, почувствовал себя так
неуверенно, что запросил у Верховной Коллегии более подробные
инструкции о том, как вести себя в дальнейшем. Магистр Игры
лично прислал ему краткое письмо, где значилось: "Не жалей
времени для изучения жизни бенедиктинцев. Используй каждый
день, учись, старайся понравиться, будь полезным, насколько это
возможно там, но не навязывайся, никогда не проявляй большего
нетерпения, большей торопливости, нежели твои хозяева. Даже
если они целый год не изменят своего обращения и будут вести
себя так, словно ты первый день гостишь у них, принимай это как
должное, как будто тебе безразлично, ждать ли еще год или
десять лет. Отнесись к этому как к испытанию в выдержке и
терпении. Не забывай о медитации! Если досуг начнет отягощать
тебя, занимайся несколько часов в день, не более четырех
какой-нибудь работой, например, изучай рукописи, переписывай
их. Но старайся не производить впечатления, будто тебя отрывают
от работы, пусть у тебя всегда будет вдоволь времени для
каждого, кто пожелает с тобой поговорить".
Кнехт внял совету и вскоре почувствовал себя куда вольней.
До этого его грызла забота о данном ему поручении, о курсе
лекций для интересующихся Игрой и любителей ее, что ведь и было
целью его поездки в Мариафельс. Святые же отцы смотрели на него
больше как на посланника дружественной державы, которому надо
угождать. А когда настоятель Гервасий наконец вспомнил в цели
приезда Кнехта и свел его с несколькими братьями, уже знакомыми
с начатками Игры, с которыми Кнехту теперь надлежало продолжить
занятия, то тут его поначалу постигло тяжкое разочарование, ибо
обнаружилось, что культура благороднейшей Игры в этой столь
гостеприимной обители носила чрезвычайно поверхностный, и
дилетантский характер и что, по всей видимости, здесь
довольствовались весьма скромными о ней сведениями. Но в
результате подобного вывода он пришел в к следующему: не
искусство Игры, не обучение ему святых отцов причина отправки
его в Мариафельс. Легкой, чересчур уж легкой была задача
немного обучить элементарным правилам Игры симпатизирующих ей
святых отцов, дабы доставить им удовлетворение скромного
спортивного успеха; с этим справился бы любой другой адепт
Игры, даже далекий от элиты. Не могло, значит, эти уроки быть
цепью его миссии в Мариафельс. И тогда Кнехт начал понимать,
что послали его сюда не столько ради того, чтобы учить, сколько
ради того, чтобы учиться.
Впрочем, как раз тогда, когда ему показалось, что он
проник в замысел своей Коллегии, его авторитет неожиданно
возрос, а тем самым и его уверенность в себе, ведь порой,
несмотря' на все удовольствие, которое он испытывал во время
этой гастроли, он стал смотреть на свое пребывание в монастыре
как на своего рода ссылку. И вот в один прекрасный день в
беседе с настоятелем он совершенно случайно обронил замечание
об "И-цзин"{2_3_09}. Аббат насторожился, задал несколько
вопросов и, увидев, что гость, сверх ожиданий, столь сведущ в
китайской и "Книге перемен", не мог скрыть своей радости.
Гервасий питал пристрастие к "И-цзин", и хотя он и не знал
китайского языка и знакомство его с книгой оракулов и другими
китайскими тайнами носило беспечный и поверхностный характер,
каким, пожалуй, вообще довольствовались тогдашние жители
монастыря почти в каждой науке, -- все же нетрудно было
заметить, что умный и, по сравнении со своим гостем, столь
искушенный в жизни человек действительно имеет некоторое
отношение к самому духу древнекитайской государственной и
житейской мудрости. Между гостем и хозяином состоялась
необычайная беседа, впервые нарушившая строго официальные
отношения между ними и приведшая к тому, что Кнехта попросили
дважды в неделю читать почтенному настоятелю лекции об
"И-цзин".
В то время как отношения Кнехта с аббатом, поднявшись на
новую ступень, стали гораздо живей, как росла и крепла дружба с
органистом и Кнехт все ближе узнавал маленькое религиозное
государство, где теперь жил, начали постепенно сбываться и
предсказания оракула, запрошенного еще до отъезда из Касталии.
Ему, страннику, у коего все достояние было при себе, обещали не
только приют, ной "внимание молодого служки". Поистине то, что
пророчество это сбывалось, странник мог принять как добрый
знак, как знак того, что он и впрямь носит "все достояние при
себе", что и вдали от школы, учителей, товарищей, покровителей
и помощников, вне родной атмосферы Касталии, его никогда не
покидают силы и дух, окрыленный которым он идет навстречу
деятельной и полезной жизни. Обещанный "служка" явился ему в
образе послушника по имени Антон, и хотя этот молодой человек
сам не играл никакой роли в жизни: Кнехта, но причудливо
двойственные настроения, сопутствовавшие первому периоду
пребывания Кнехта в монастыре, придали его появлению характер
некоего указания. Кнехт воспринял его как вестника нового и
более великого, как глашатая грядущих событий. Антон, ожидавший
пострижения, молчаливый, однако темпераментный и талантливый
юноша, в чем можно было убедиться с первого взгляда, довольно
часто попадался на глаза приезжему мастеру Игры, само появление
и искусство которого казались ему столь таинственными.
Небольшая группа остальных послушников, размещенная в
недоступном для гостя флигеле, была Кнехту почти незнакома, их
явно не допускали к нему, участвовать в изучении Игры им не
дозволялось. Антон же несколько раз в неделю помогал в
библиотеке подносить книги; здесь-то Кнехт и встретил его,
как-то заговорил и вскоре стал замечать, что молодой человек с
черными горящими глазами под густыми темными бровями явно
воспылал к нему той мечтательной и самоотверженной, юношеской,
ученической любовью, с какой ему приходилось сталкиваться уже
не раз; в ней он давно уже распознал важный и животворный
элемент всякого ордена, хотя и испытывал каждый раз большое
желание от нее уклониться.
Здесь, в монастыре, он принял твердое решение быть
сдержанным вдвойне: оказывать влияние на юношу, еще проходящего
религиозное обучение, значило бы для него злоупотребить
гостеприимством; к тому же Кнехт хорошо знал, сколь строг обет
целомудрия, даваемый здесь всеми, и из-за этого мальчишеская
влюбленность могла стать еще опасней. Во всяком случае, он
должен был избегать даже малейшей возможности соблазна и
