почти дружеском общении Кнехта со знаменитым отцом Иаковом.
Общение это принесло многие плоды, о которых, несколько
забегая вперед в нашем повествовании, да будет нам дозволено
рассказать уже сейчас, во всяком случае, об одном, пришедшемся
Кнехту более всех по душе. Плод этот созревал медленно, очень
медленно, прорастал так же настороженно и недоверчиво, как
прорастают семена высокогорных деревьев, пересаженные на тучные
поля долины: они унаследовали настороженность и недоверие своих
предков, и медленный рост -- одно из их наследственных свойств.
Так и мудрый старик, привыкший недоверчиво контролировать
малейшую возможность влияния на себя, позволял лишь очень
медленно и в малых дозах укореняться в себе тому, что юный друг
и коллега с противоположного полюса преподносил ему от
касталийского духа. И все же постепенно зароненное зерно
проросло, и из всего хорошего, что Кнехт пережил в обители,
лучшим и самым дорогим для него было это скупое, робки
развивающееся из безнадежных ростков доверие и самораскрытие
новоиспеченный Магистр, с трудом справлялся со своими
осознаваемое им уважение не только к личности своего младшего
почитателя, но и к тому, что было в нем типично касталийской
чеканки. Шаг за шагом младший из них, казалось, только ученик и
слушатель, жаждущий поучиться, подводил отца Иакова, ранее
произносившего слова "касталийский" или "lusor" не иначе как с
иронией, а то и как бранные, -- сперва к терпимому отношению, а
затем и к признанию, уважению и этого образа мыслей, и этого
касталийского Ордена, и этой попытки создания аристократии
духа. В конце концов отец Иаков перестал сетовать на молодость
касталийцев, которые со своими неполными двумя столетиями,
разумеется, отставали в этом смысле от бенедиктинцев с их
полуторатысячелетней историей; перестал он и смотреть на Игру
как на некий эстетический дендизм, перестал считать невозможной
в будущем дружбу и заключение некоторого подобия союза между
неравными по возрасту Орденами. Сам Кнехт еще долгое время и не
подозревал, что Коллегия видела в этом частичном обращении отца
Иакова, на которое Иозеф смотрел как на личную удачу, наивысшее
достижение его мариафельсской миссии. Время от времени он
тщетно ломал себе голову над тем, чего он, собственно, добился
в монастыре, исполнил ли он свое поручение, приносит ли пользу
и не есть ли его приезд сюда, казавшийся вначале неким отличием
и повышением, которому завидовали сверстники, какой-то
бесславной отставкой, неким отгоном в тупик. Ну что же, думал
он, научиться чему-нибудь можно везде, почему же не поучиться и
здесь? Хотя, с касталийской точки зрения, эта обитель, исключая
разве только отца Иакова, была не бог весть каким вертоградом и
образцом ученой премудрости; и не закоснел ли он, Кнехт,
пребывая в такой изоляции среди самодовольных дилетантов, не
начал ли уже отставать в Игре? Побороть подобные настроения
помогало ему полное отсутствие у него всякого карьеризма и в ту
пору уже довольно прочно укоренившийся amor fati. В общем-то
его жизнь здесь, в этом старинном монастыре, жизнь гостя и
скромного преподавателя специальной дисциплины, была, пожалуй,
приятнее, чем последнее время пребывания в Вальдцеле, среди
тамошних честолюбцев, и ежели судьба навсегда забросит его на
этот маленький колониальный пост, он, возможно, и попытается
кое в чем изменить свою здешнюю жизнь, например, попробует
перетащить сюда одного из своих друзей, или же, по крайней
мере, испросит себе хороший ежегодный отпуск в Касталию, а в
остальном будет довольствоваться тем, что есть.
Читатель этих биографических записок скорее всего ожидает
отчета еще об одной стороне монастырской жизни Кнехта -- о
религиозной. Но тут мы отважимся лишь на весьма осторожные
предположения. Судя по более поздним его высказываниям и по
всему его поведению, Кнехт, соприкоснувшись с ежедневной
практикой христианства, возможно и даже вероятно вошел в
Мариафельсе в более близкие отношения с религией. Однако вопрос
о том, стал ли он там христианином, и если да, то в какой мере,
придется оставить открытым -- эта сфера недоступна нашим
исследованиям. Помимо обычного для касталийца уважения ко
всякой религии, в нем самом жило некое благоговение, которое мы
назвали бы благочестивым; еще в школах, особенно занимаясь
церковной музыкой, он почерпнул глубокие сведения о
христианском учении и его классических формах, таинство мессы и
обряд литургии он знал превосходно. Не без почтительного
удивления познакомился он у бенедиктинцев с живой религией,
известной ему до этого лишь теоретически и исторически; он
неоднократно присутствовал на богослужениях, а когда он изучил
несколько трактатов отца Иакова и подвергся воздействию его
бесед, перед ним с полной отчетливостью предстал феномен этого
христианства, которое в течение веков столько раз объявлялось
несовременным и превзойденным, устаревшим, неподвижным, и все
же, вновь припав к своим истокам, обновлялось, оставляя далеко
позади то, что еще вчера мнило себя передовым и победоносным.
Он не возражал и на неоднократные высказывания о том, что сама
касталийская культура -- лишь преходящая, секуляризованная
ветвь европейской христианской культуры, и в свое время она
вновь растворится в этой культуре и перестанет существовать.
Пусть будет все, как утверждает отец Иаков, заявил ему как-то
Кнехт, но ведь его, Кнехта, место, его служение -- в
касталийской иерархии, а не бенедиктинской, там он и должен
показать себя, приложить свои силы, не заботясь о том, имеет ли
иерархия, членом которой он пребывает, право на вечное или
только временное существование; переход в другую веру он может
рассматривать только как недостойное бегство. Так некогда и
досточтимый Иоганн Альбрехт Бенгель{2_3_05} служил лишь малой и
преходящей церкви, не поступаясь при этом своим служением
вечному. Благочестие, иными словами, окрыление верой, служение
и верность вплоть до полагания своей жизни, возможно во всяком
вероисповедании и на каждой ступени, и единственной мерой
искренности и ценности всякого личного благочестия можно
признать лишь это служение и эту верность.
Однажды, это было после того, как Кнехт уже провел среди
patres около двух лет, в монастырь явился некий гость, которого
тщательно держали в отдалении от него, не позволив даже беглого
знакомства. Разгоревшееся от подобной таинственности
любопытство Кнехта заставило его внимательно следить за
приезжим (который, впрочем, несколько дней спустя отбыл) и
строить разнообразные догадки. Духовное облачение гостя
показалось Кнехту маскарадом. С настоятелем и отцом Иаковом
неизвестный имел несколько длительных бесед за закрытыми
дверями; за время его пребывания в монастыре к нему являлись
экстренные курьеры, и он тут же их отправил назад. Кнехт,
наслышанный о политических связях и традициях монастыря,
предположил, что неизвестный является высоким должностным
лицом, прибывшим с тайной миссией, или же путешествующим
инкогнито государем. Подводя итог своим наблюдениям, он
вспомнил, что и до этого в монастырь прибывали посетители,
которые теперь, когда он стал припоминать их, тоже казались ему
таинственными или значительными личностями. При этом он вдруг
подумал о начальнике "полиции", приветливом господине Дюбуа, и
его просьбе -- всегда, и при случае особенно, пристально
следить в монастыре именно за подобными визитами. И хотя Кнехт
и теперь не испытывал ни охоты, ни призвания к такого рода
отчетам, совесть все же напомнила ему, что он давно уже не
писал этому столь благожелательному человеку и, по всей
вероятности, сильно разочаровал его. Он отправил господину
Дюбуа пространное письмо, попытался в нем объяснить свое
молчание и, дабы письмо не прозвучало чересчур голословно,
рассказал кое-что о своих отношениях с отцом Иаковом. Он и не
догадывался, сколь тщательно и кем только не изучалось это его
послание.
МИССИЯ
Первое пребывание Кнехта в монастыре длилось около двух
лет; в то время, о котором сейчас идет речь, ему шел тридцать
седьмой год. В конце этого своего пребывания в обители
Мариафельс, примерно месяца два после того, как он написал
подробное письмо господину Дюбуа, его однажды утром вызвали в
приемную аббата. Решив, что общительный Гервасий желает
побеседовать с ним о китайских премудростях. Кнехт, не мешкая,
отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Гервасий
встретил его с каким-то письмом в руках.
-- Я удостоен чести, глубокочтимый друг, обратиться к вам
с поручением, -- сияя, воскликнул он в своей отечески
благоволительной манере и тут же перешел на иронический,
поддразнивающий тон, возникший как результат еще не вполне
определившихся дружественных отношений между бенедиктииским и
касталийским Орденами и введенный в обиход, собственно, отцом
Иаковом{2_6_06}. -- Однако же ваш Magister Ludi достоин
восхищения. Письма он писать мастер! Мне он, бог весть почему,
написал по-латыни; у вас, касталийцев, ведь никогда не
разберешь, где вы изысканно вежливы, а где насмехаетесь, где
почитаете, а где поучаете. Итак, ко мне сей уважаемый
dorninus{2_5_01} обратился по-латыни, и должен признаться -- на
такой латыни, какой никто не владеет в нашем Ордене, за вычетом
разве что отца Иакова{2_6_06}. Она как будто бы вышла из школы
самого Цицерона, но чуть-чуть приправлена тщательно отмеренной
понюшкой нашей церковной латыни, причем опять же неведомо,
задумана ли приправа эта чистосердечно, как приманка для нашей
поповской братии, или в ироническом смысле, или просто родилась
из неудержимой потребности играть, стилизовать и декорировать.
Ну так вот, Досточтимый пишет мне: в тамошних краях полагают
желательным повидать вас и заключить в свои объятия, а
возможно, и в какой-то мере проверить, не подточило ли столь
длительное пребывание среди нас, варваров, вашу мораль и ваш
стиль. Короче, если я правильно понял и истолковал сей
пространный литературный шедевр, вам предоставлен отпуск, а
меня просят отпустить вас на неограниченный срок в родной вам
Вальдцель, но не насовсем: ваше скорое возвращение к нам,
поскольку мы не без удовольствия взираем на него, вполне
отвечает намерениям и вашего начальства. Прошу извинить меня, я
бессилен должным образом передать все тонкости его письма, да
Магистр Томас вряд ли этого от меня ожидает. Вот это письмецо
мне поручено передать вам, а теперь я вас более не задерживаю и
прошу решить, едете ли вы, и когда именно. Нам будет
недоставать вас, мой дорогой; если вы чересчур задержитесь, мы
не преминем заявить о своих претензиях Верховной Коллегии.
В письме, переданном настоятелем Кнехту, Коллегия кратко
сообщала, что для отдыха и переговоров с руководством ему
предоставлен отпуск и что его в ближайшее время ожидают в
Вальдцеле. С тем, что курс Игры не завершен, он может не
считаться, разве что аббат настоит на этом. Бывший Магистр
музыки передает ему привет.
Прочитав эти последние слова, Иозеф насторожился: с какой
стати отправителю письма. Магистру Игры, поручили передать этот
привет, не очень-то уместный в столь официальном послании.
Должно быть, состоялась конференция всех Коллегий с участием
всех Магистров, даже ушедших на покой. Ну что ж, в конце
концов, какое ему дело до всевозможных конференций? Однако
странное чувство возбудила в нем эта весточка, и как-то
