-- Именно она, -- ответил Кнехт. -- Но Бенгель стремился
не только, так сказать, к синоптической рядоположености всех
областей знания и исследований, но и к сопряжению их внутренней
сущности, к некоему органическому порядку. Он был на пути к
поискам общего знаменателя, а это одна из основных мыслей Игры.
Скажу более: окажись у Бенгеля под рукой что-нибудь похожее на
систему нашей Игры, он, возможно, и избежал бы своей крупнейшей
ошибки с пересчетом пророческих чисел и возвещением
Антихристова пришествия и тысячелетнего царства. Бенгель ведь
так и не сумел вполне обрести желанное общее направление для
приложения своих многочисленных дарований. Вот почему его
математический талант в сочетании с его прозорливостью как
филолога и породил то смешение точности и фантастики, каким
является его "Система времен", которой он посвятил не один год
своей жизни.
-- Хорошо, что вы не историк, -- заметил Иаков, -- у вас
поистине большая склонность к фантазиям. Однако я понял, что вы
имеете в виду; педант я только в своей узкой специальности,
Беседа оказалась плодотворной, стала неким узнаванием друг
друга, рождением чего-то похожего на дружбу.
Ученому-бенедиктинцу представлялось не случайным или, по
крайней мере, исключительным случаем то обстоятельство, что оба
они -- он в своем бенедиктинском мире, а молодой человек в
своем касталийском -- сделали эту находку, открыв бедного
монастырского учителя из Вюртемберга, одновременно
мягкосердечного и необыкновенно стойкого, мечтательного и
трезво мыслящего человека; что-то, должно быть, связывало их
обоих, раз на них подействовал один и тот же неприметный
магнит. И действительно, с того вечера, начавшегося сонатой
Перселла, это "что-то", эта связь сделалась явью. Отец Иаков
наслаждался общением с таким развитым и в то же время таким
открытым для всего нового юным умом, подобная радость не часто
выпадала на его долю; а Кнехт смотрел на беседы с историком, на
учение, у него начавшееся, как на новую ступень к
"пробуждению", каковым он считал всю свою жизнь. Одним словом,
благодаря отцу Иакову он приобщился к исторической науке,
познал закономерности и противоречия изучения истории и
исторических трудов, а в последующие годы, сверх того, научился
смотреть на современность и на собственную жизнь как на
историческую реальность.
Беседы их порой разрастались до подлинных диспутов, атак и
самооправданий; притом нападающей стороной поначалу чаще бывал
отец Иаков. Чем больше ему раскрывалось умонастроение юного
друга, тем больше он сожалел о том, что столь многообещающий
молодой человек не прошел школы религиозного воспитания, а
получил лишь мнимое воспитание в атмосфере
интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в
образе мыслей Кнехта, он приписывал именно этим "новшествам"
касталийского духа, его полному отрыву от действительности, его
склонности к игре в абстракцию. А в тех случаях, когда он с
удивлением обнаруживал у Кнехта взгляды и суждения, близкие к
своим, он праздновал победу здорового начала в душе юного друга
над касталийским воспитанием. Иозеф весьма спокойно воспринимал
критику касталийских порядков, а в случаях, когда отец Иаков,
увлеченный своим темпераментом, заходил чересчур далеко, он
хладнокровно отражал его нападки. Кстати, среди уничижительных
выпадов старого ученого против Касталии бывали и такие, с
которыми Иозефу приходилось отчасти соглашаться, и в одном
случае он за время пребывания в Мариафельсе полностью переменил
свое мнение. Речь идет об отношении касталийской мысли к
всемирной истории, о том, что отец Иаков называл "полным
отсутствием исторического чувства". Обычно он говорил: "Вы,
математики и lusores, выдумали себе на потребу какую-то
дистиллированную историю, состоящую только из истории
искусства; ваша история бескровна, лишена всякой реальности: вы
превосходно разбираетесь в этапах упадка латинского синтаксиса
во втором или в третьем веках нашей эры и никакого понятия не
имеете об Александре, Цезаре или Иисусе Христе. Вы обращаетесь
со всемирной историей, как математики с математикой, в которой
существуют только теоремы и формулы, но нет никакой реальной
действительности, нет добра и зла, нет времени, нет ни
прошлого, ни будущего, а есть только вечное, плоское
математическое настоящее".
-- Но скажите, как же заниматься исторической наукой, не
стремясь внести в историю какой-то порядок, систему? -- спросил
Кнехт.
-- Разумеется, необходимо вносить в историю порядок, --
разражался в ответ отец Иаков, -- всякая наука -- это прежде
всего систематизация, упорядочение и в то же время упрощение,
некоторое переваривание для духа того, что непереваримо. Мы
полагаем, что нам удалось вскрыть в истории некоторые
закономерности, и мы пытаемся при раскопках исторической правды
опираться на них. Анатом, вскрывающий тело, не обнаруживает в
нем ничего для себя неожиданного, а видит под эпидермой органы,
мышцы, связки, кости, вполне подтверждающие ту схему, которая
ему заранее известна. Но если анатом видит уже только свою
схему и из-за этого пренебрегает единственной в своем роде
индивидуальной реальностью, то тогда он касталиец, lusor, он
прилагает математические мерки к самому не подходящему для
этого объекту. Пусть тот, кто занимается историей, наделен
самой трогательной детской верой в систематизирующую силу
нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки
этому, долг его -- уважать непостижимую правду, реальность,
неповторимость происходящего. Нет, дорогой мой, историческая
наука -- это не забава и не безответственная игра. Историческое
исследование предполагает в нас понимание того, что мы
стремимся к чему-то невозможному, и все же необходимому и
чрезвычайно важному. Историческое исследование означает:
погрузиться в хаос и все же сохранить в себе веру в порядок и
смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, быть может,
даже трагическая.
Среди высказываний отца Иакова, о которых Кнехт сообщил
тогда же в письмах своим друзьям, приведем еще одно характерное
замечание.
-- Для молодежи великие мужи не что иное, как изюминки в
пироге всемирной истории. Да, они безусловно входят в ее
субстанцию, но не так-то уж легко и просто, как это кажется,
отделить истинно великих от мнимо великих. Мнимо великим
придает величие сам исторический момент, его угадывание и
использование. Историков и биографов, не говоря уже о
журналистах, которым подобное угадывание и использование
исторического момента, иначе говоря, сам мимолетный успех уже
представляется признаком величия, -- хоть пруд пруди. Любимые
фигуры подобных историков: капрал, за день ставший диктатором,
или куртизанка, которой на время удалось стать владычицей
настроений императора. Возвышенно мыслящие юноши, напротив,
преклоняются перед трагическими неудачниками, мучениками, теми,
кто опоздал всего на несколько минут или чересчур уж поспешил.
Что до меня, являющегося прежде всего историком нашего Ордена
бенедиктинцев, то в мировой истории я никогда не считал самыми
притягательными, поражающими и достойными изучения отдельные
личности и перевороты, успешные или неудавшиеся; нет, моя
любовь и ненасытное любопытство направлены на явления,
аналогичные нашей конгрегации, на те очень долговечные
организации, которые пытаются отбирать людей с душой и разумом,
воспитывать их и преображать не с помощью евгеники, а с помощью
воспитания, создавать из них аристократов по духу, а не по
крови, одинаково способных как служить, так и повелевать. В
истории Греции, например, меня пленили не созвездия героев и не
назойливые крики на агоре, а опыты пифагорейцев и платоновой
академии. У китайцев меня прежде всего заинтересовала
длительность существования системы Конфуция, в истории Европы
-- христианская церковь и служащие ей и входящие в нее
орденские организации, именно они представляются мне
историческими объектами первой величины. То, что авантюристу
может улыбнуться счастье и он завоюет или создаст целую
империю, которая будет существовать двадцать, пятьдесят, а то и
сто лет; то, что доброжелательный мечтатель с короной на голове
постарается проводить честную политику или предпримет попытку
претворить в жизнь какую-нибудь культуртрегерскую мечту; то,
что в исключительных условиях народ (или другая общность людей)
способен совершить и претерпетъ невиданное, -- все это для меня
не так интересно, как вновь и вновь предпринимаемые опыты
создания институтов, подобных нашему Ордену, из которых иные
продержались тысячу и даже две тысячи лет. О святой церкви я не
говорю, она для нас, верующих, вне всякой дискуссии. Но то, что
конгрегации бенедиктинцев, доминиканцев, а позднее и иезуитов
существуют несколько столетий и после многовековой своей
истории, наперекор всему, что происходило вокруг -- всяким
искажениям, приспособлениям и насилию, чинимому над ними, --
сохранили свое лицо и голос, свой облик, свою неповторимую
душу, -- вот в чем для меня самый удивительный и достойный
преклонения исторический феномен.
Даже когда в гневе своем отец Иаков бывал несправедлив,
Иозсф не мог не поражаться ему. При всем том он в то время и не
подозревал, кто таков на самом дела отец Иаков, видя в нем
только солидного, даже гениального ученого, а не историческую
личность, которая сама сознательно творила историю, ведущего
политика своей конгрегации, знатока политической истории и
политических вопросов современности, -- недаром же к нему со
всех сторон спешили за советами, разъяснениями, просьбами о
посредничестве. Около двух лет, до первого своего отпуска.
Кнехт общался со святым отцом только как с ученым, зная лишь
одну, обращенную к нему сторону его жизни, трудов, славы и
влияния. Этот муж умел молчать, молчать даже с друзьями, а его
братья-монахи тоже это умели, и даже лучше, чем Кнехт мог
предположить.
По истечении двух лет Кнехт настолько освоился с жизнью в
монастыре, насколько это доступно было гостю и вообще чужому
человеку. Время от времени он помогал органисту руководить
мотетным хором -- этой тоненькой нитью древнейшей традиции. Он
сделал несколько находок в потном архиве монастыря, выслал
копии старинных пьес в Вальдцель и с особым удовольствием в
Монпор. Он собрал небольшую группу начинающих любителей Игры, в
которую, как один из ревностных учеников, вошел и вышеназванный
Антон. Впрочем, аббата Гервасия он так и не научил китайскому,
однако преподал ему обращение со стеблями тысячелистника и
лучший метод медитации над речениями книги оракулов. Аббат
постепенно привык к Иозефу и давно оставил попытки пристрастить
гостя к винопитию. Сообщения, которые он посылал в Вальдцель в
ответ на полугодовые официальные запросы Магистра Игры
(довольны ли в Мариафельсе Кнехтом), содержали только похвалу.
В Касталии же, куда более внимательно, нежели эти отчеты,
изучали темы лекций и списки баллов, выставленных Кнехтом
участникам курсов Игры. Изучив же, находили, что общий уровень
весьма скромен, по были довольны уже тем, как молодой учитель
приспособился к подобному уровню и к нравам и духу обители.
Наибольшее же удовлетворение, и весьма неожиданное,
касталийское руководство испытало, и словом не намекнув об этом
своему представителю, при известии о частом, доверительном и
