знаете ни в его скотстве, ни в его богоподобии. Вы знаете
только касталийца, особый вид, искусственно выведенный опытный
экземпляр".
Для Кнехта это был, разумеется, счастливый случай:
совместные занятия давали ему самые широкие возможности
привлечь отца Иакова на сторону Касталии и убедить его в
ценности союзничества. Более того, создалась обстановка,
настолько соответствовавшая самым заветным его желаниям, что
очень скоро в нем заговорила совесть. Ему стало казаться
постыдным и недостойным, что этот столь уважаемый человек
сидит, доверившись ему, сидит тут рядом, гуляет взад и вперед
по галерее, ничего и не подозревая о том, что сделался объектом
и целью тайных политических планов и действий. Кнехт уже не мог
более мириться с подобным положением и только было принялся
придумывать форму, в которую он облечет свое признание, как
старик, к его величайшему удивлению, опередил его.
-- Дорогой друг, -- сказал он однажды, как бы невзначай,
-- поистине мы с вами придумали себе в высшей степени приятный
и, я надеюсь, плодотворный вид общения. Оба рода деятельности,
которые на протяжении всей моей жизни были самыми любимыми для
меня -- учиться и учить, -- превосходно сочетаются в наших
совместных занятиях, и для меня они оказались совсем кстати,
ибо я начинаю стареть и не мог бы придумать себе более
целительной и бодрящей терапии, нежели наши занятия. Итак, что
касается меня, то я при этом обмене, во всяком случае, остаюсь
в выигрыше. Но я вовсе не уверен, что и вы, мой друг, вернее,
те, кто послал вас сюда и на службе у кого вы состоите,
извлекут из происходящего те выгоды, какие они, быть может,
надеются извлечь. Мне хотелось бы предупредить возможное
разочарование, к тому же я не хочу, чтобы между нами возникли
какие-нибудь неясности, а потому позвольте мне, старому
практику, задать один вопрос: сколь меня ни радует ваше
пребывание в нашей любезной обители, оно, конечно, не раз
приводило меня в недоумение. До недавнего времени, короче, до
вашего отпуска, я полагал, что цель и смысл вашего присутствия
здесь для вас самих по меньшей мере не вполне ясны. Справедливы
ли мои наблюдения? Кнехт подтвердил, и отец Иаков продолжал: --
Отлично. Но после вашего возвращения из отпуска произошли
перемены. Вас более не мучают ни мысли, ни заботы о цели вашего
приезда сюда, вы ее уже знаете. Так это? Отлично.
Следовательно, я на верном пути. По всей вероятности, и мои
догадки о цели вашего пребывания здесь также верны. Вы
выполняете дипломатическое поручение, и касается оно не
монастыря и не нашего настоятеля, оно касается меня... Теперь
вы видите, что от вашей тайны уже мало что осталось. Дабы
полностью прояснить положение, я советую вам сообщить мне до
конца все остальное. Итак, каково ваше поручение?
Кнехт вскочил и в замешательстве, в смущении, почти в
отчаянии стоял перед стариком. Затем он воскликнул:
-- Вы правы! Впрочем, облегчив мое положение, вы в то же
время пристыдили меня, опередив в моих намерениях. С некоторых
пор я ломаю себе голову над тем, каким образом сообщить нашим
отношениям ту ясность, которой вы только что столь быстро
добились. К счастью, моя просьба о помощи и ваше согласие
ввести меня в вашу науку последовали до моего отпуска, а то
ведь и впрямь могло показаться, что это всего лишь
дипломатическая уловка с моей стороны и наши совместные занятия
-- только предлог. Старик дружески успокоил его: -- Моей
единственной целью было помочь нам обоим выйти из
затруднительного положения. Чистота ваших намерений не
нуждается в доказательствах. Если я опередил вас и не сделал
ничего такого, что не было бы желательным и для вас, то, стало
быть, все в порядке.
О характере данного Кнехту поручения, которое теперь тут
же было раскрыто, отец Иаков заметил: -- Ваши касталийские
господа являют собой хотя и не слишком гениальных, однако же
вполне сносных дипломатов, и притом удача на их стороне. О
вашем поручении я должен не спеша поразмыслить, и мой выбор
будет отчасти зависеть от того, в какой мере вам удастся ввести
меня в миркасталийских установлений и идей, да еще сделать их
для меня приемлемыми. Спешить мы не будем.
Видя, что Кнехт все еще не вполне пришел в себя, он С
резким смешком прибавил:
-- Если угодно, можете усмотреть в моем поведении и особый
род урока. Мы с вами два дипломата, а каждая встреча таковых
есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в
этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим, инициатива
ускользала из моих рук, вы знали больше, чем я. Теперь
положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным, а стало
быть, верным.
Если Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца
Иакова для целей касталийской Коллегии, то все же существенно
важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со
своей стороны, явиться для этого ученого и влиятельного
человека умелым проводником в касталийский мир. Кнехт был во
многих отношениях предметом зависти для многих своих друзей и
учеников, как постоянно незаурядные люди вызывают зависть не
только своим внутренним величием, но а своей мнимой
удачливостью, своей по видимости счастливой судьбой. Меньший
видит в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к
вершинам всякому наблюдателю в самом деле представляется
необыкновенно блистательным, быстрым и как будто бы
незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да,
счастье улыбалось ему! Не будем пытаться объяснять это
"счастье" с точки зрения рацио или морали, как каузальное
следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые
добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни с
этикой, оно в самой сущности своей -- нечто магическое,
принадлежащее архаическим, юношеским ступеням человечества.
Наивный счастливец, одаренный феями, баловень богов -- не
предмет для рационального рассмотрения, в том числе и
биографического, он -- своего рода символ и находится за
пределами личного и исторического. И все же встречаются
выдающиеся люди, из жизни которых никак не вычеркнешь
"счастья", пусть все оно заключается лишь в том, что они и
посильная им задача встречаются исторически и биографически,
что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно к
таким, пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его,
во всяком случае, на определенном отрезке, производит
впечатление, будто все им желаемое снизошло на него словно
манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать этот аспект,
хотя мы могли бы вполне рационально объяснить его лишь через
посредство такого биографического метода, который чужд нам и
вообще нежелателен и недозволен в Касталии, то есть разрешая
себе бесконечные экскурсы о самом что ни на есть личном и
приватном -- о здоровье и недугах, о колебаниях и волнах в
жизнеощущении и самоутверждении.
"Мы убеждены, что подобный, для нас немыслимый вид
биографии привел бы вйс к усмотрению полнейшего равновесия
между счастьем и страданиями Иозефз Кнехта весе же исказил бы и
его облик, и его жизнь.
Довольно отклонений. Мы говорили о том, что Кнехт служил
предметом зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших
о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало у людей
меньшего масштаба такой зависти, как его отношения со старым
бенедиктинским ученым, где он был одновременно и учеником и
учителем, и берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где
счастливо сочетались дружба и интимное рабочее содружество. Да
и самого Кнехта ни одно его завоевание со времени Старшего
Брата в Бамбуковой роще не наполняло большим счастьем, ни одно
не порождало такого ощущения отличия и вместо стыда, награды и
призыва к новым делам. Едва ли не всеми его близкими учениками
засвидетельствовано, с какой радостью, сколь часто и охотно он
рассказывал впоследствии об отце Иакове. У него Кнехт научился
тому, что в тогдашней Касталии он вряд ли смог бы почерпнуть.
Он приобрел не только некоторое представление о методах и
средствах исторического познания и исследования и первый свой
опыт применении их, но и гораздо большее: он понял и пережил
историю не как o6лaсть знании, а как реальность, как жизнь, что
с необходимостью повлекло за собой пресуществление и его
собственного личного бытия в субстанцию истории. У
обыкновенного ученого он этому не смог бы научиться. Отец
Иаков, в придачу к своей солидной учености, был не только
мудрым созерцателем, но и деятельным созидателей; он
использовал место, на которое его поставила судьба, не для
того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но
отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце
бедам и чаяниям своей эпохи, он сам был участник событий своего
времени, он нес свою долю вины и ответственности за них; он не
только трудился над обозрением, упорядочением, осмыслением
давно минувшего и имел дело не только с идеями, но и
преодолевал строптивое сопротивление материи и людей. Отца
Иакова вместе с его соратником и соперником, недавно умершим
иезуитом, не без причины считали теми, кто заложил основы
дипломатической и моральной мощи, высокого политического
авторитета, которые вновь обрела после периода бездействия и
великой скудости Римская церковь.
Если во время бесед учителя с учеником редко когда
заходила речь о политической современности -- тому
препятствовали не только умение отца Иакова молчать и
воздерживаться от замечаний, но в не меньшей мере страх более
молодого собеседника перед вовлечением в сферу дипломатии и
политики, -- то все же политический вес и деятельность
бенедиктинца настолько сказывались в его экскурсах во всемирную
историю, что каждая его мысль, каждый взгляд, проницающий
переплетение мировых сил, выдавал практического политика,
однако не честолюбивого интригана от политики, не правителя и
не вождя, равным образом и не властолюбца, но советчика и
примирителя, государственного мужа, чья активность и стремление
вперед смягчались мудростью и глубоким проникновением в
несовершенство и многосложность человеческой природы, которому
его великая слава, его опытность, его знание людей и
обстоятельств и, не в последнюю очередь, его бескорыстие и
личная безупречность давали немаловажную власть. Обо всем этом
Кнехт, прибыв впервые в Мариафельс, не имел никакого
представления, он не знал даже имени святого отца. Большинство
касталийцев пребывали в такой политической невинности и
слепоте, как разве что некоторые представители ученого сословия
более ранних эпох; активных политических прав и обязанностей
они не имели, газеты редко кто читал, и если такова была
позиция итаковы привычки среднего касталийца, то еще больший
страх перед актуальностью, политикой, газетой испытывали адепты
Игры, любившие смотреть на себя как на подлинную элиту, сливки
Педагогической провинции и очень пекшиеся о том, чтобы
окружавшая их весьма разреженная и прозрачная атмосфера
интеллектуально-артистического существования ничем не была бы
омрачена. Ведь при своем первом появлении в обители Кнехт не
имел дипломатического поручения, он прибыл туда как учитель
Игры и не обладал другими политическими сведениями, кроме тех,
что сообщил ему господин Дюбуа за две-три недели,
