соответственно этому поступал.
В библиотеке, единственном месте, где он часто встречал
этого самого Антона, Кнехт познакомился и с человеком, которого
он сначала из-за его неприметной внешности чуть было не
проглядел, но со временем сошелся с ним короче и полюбил всей
душой, всю жизнь глубоко чтя его, как чтил разве что Магистра
музыки. То был отец Иаков{2_6_06}, пожалуй, самый значительный
из историков-бенедиктинцев, в то время лет шестидесяти от роду,
сухощавый старик с ястребиной головой на длинной жилистой шее и
лицом, если смотреть на него прямо, имевшим что-то
безжизненное, потухшее, особенно потому, что он редко кого
дарил открытым взглядом. Зато его профиль со смелой линией лба,
глубокой впадиной над резко очерченным горбатым носом и
несколько коротковатым, однако чистым и приятным подбородком,
несомненно указывал на яркую II самобытную личность. Пожилой,
тихий человек, который, между прочим, при более близком
знакомстве мог выказывать и незаурядный темперамент, сидел в
небольшом внутреннем помещении библиотеки за столом, вечно
заваленным книгами, рукописями и географическими картами. В
этом монастыре с его бесценными книжными сокровищами отец Иаков
был, по-видимому, единственным серьезно работавшим ученым.
Кстати, именно послушник Антон, безо всякого намерения со своей
стороны, привлек к нему внимание Кнехта. Иозеф давно уже
приметил, что комнатка в глубине библиотеки, где стоял стол
ученого, рассматривалась как некий частный кабинет, и доступ в
него имели лишь очень немногие из посетителей читальни, вступая
туда на цыпочках и только в случае крайней необходимости, хотя
трудившийся там человек вовсе не производил впечатления, будто
его легко отвлечь. Разумеется, Кнехт немедленно и строжайшим
образом стал следовать этим неписаным правилам, и потому
трудолюбивый старик долгое время оставался вне поля его зрения.
Но вот однажды ученый приказал Антону принести какие-то книги,
и когда послушник вышел из рабочего кабинета. Кнехт обратил
внимание, что тот остановился на пороге и долго смотрел на
погрузившегося в свои занятия монаха, с выражением
мечтательного обожания, смешанного с тем почти нежным вниманием
и готовностью помочь, какими порой преисполнены
доброжелательные юноши к недугам и немощам старости. Сначала
Кнехт обрадовался этой картине, кстати сказать, прекрасной
самой по себе, к тому же это явилось лишним доказательством,
что Антон вообще склонен к обожанию старших без какой бы то ни
было влюбленности. Но затем ему пришла па ум ироническая мысль,
в которой он постыдился признаться даже самому себе: до чего же
скудно в этих стенах представлена подлинная наука, если па
единственного, серьезно работающего ученого молодежь взирает с
изумлением, как па диковину и сказочное существо! И все же этот
исполненный нежности взгляд восторжеоного почитания, каким
Антон смотрел на старика, в какой-то мере заставил Кнехта
внимательней взглянуть на ученого, с тою дня он стал чаще
присматриваться к нему и вскоре открыл для себя его римский
профиль, а затем постепенно обнаружил те или иные черты,
указывающие на незаурядный ум и характер отца Иакова. А что это
был историк и один из самых глубоких знатоков прошлого Ордена
бенедиктинцев, стало Кнехту известно до этого.
Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерах
не было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры,
напоминающей манеру доброго дядюшки, от выставляемого напоказ
отличного настроения, что, должно быть, вообще являлось стилем
обхождения с людьми в Мариафельсе. Он пригласил Иозефа после
вечерни навестить его.
-- В моем лице, -- произнес он тихим, почти робким
голосом, но изумительно четко выговаривая слова, -- вы отнюдь
не встретите знатока истории Касталии и еще менее любителя
Игры, но поскольку наши два столь различных Ордена, как я
полагаю, сходятся все ближе, я не хотел бы оказаться в стороне
и потому тоже намерен извлечь кое-какую выгоду из вашего
присутствия здесь.
Он говорил вполне серьезно, но этот тихий голос и старое,
такое умное лицо придавали его сверхвежливым словам ту
изумительную многозначность, в которой сливались серьезность и
ирония, благоговение и тихая насмешка, пафос и игра, как это
можно было бы ощутить, присутствуя при встрече двух святых или
князей церкви и наблюдая их нескончаемые поклоны, церемониал
учтивого долготерпения. Подобное замеченное им у китайцев
сочетание превосходства и насмешки, мудрости и причудливой
церемонности подействовало на Кнехта весьма отрадно; он подумал
о том, что этой манеры (Магистр Томас владел ею мастерски) он
давно уже не наблюдал, и с радостной благодарностью принял
приглашение. Когда в тот же вечер он отправился разыскивать
отдаленные покои отца Иакова, расположенные в конце тихого
флигеля, и остановился в нерешительности, не зная, в какую
дверь постучать, до его слуха неожиданно донеслись звуки
клавира. Он прислушался и узнал: то была соната Перселла,
исполняемая без всяких претензий и без виртуозности, но чисто и
строго; тепло и приветливо звучала просветленная музыка с ее
нежными трезвучиями, напоминая ему о вальдцельских временах,
когда он такие же пьесы разыгрывал со своим другом Ферромонте.
Слушая и наслаждаясь, он стоял и ждал, покуда не окончилась
соната, звучавшая в тихом сумеречном коридоре так одиноко и
отрешенно, так дерзновенно и целомудренно, так по-детски и
вместе с таким неизъяснимым превосходством, как звучит всякая
хорошая музыка среди немоты этого мира. Он постучал.
Послышалось: "Войдите!", и отец Иаков встретил его со скромным
достоинством; на небольшом рояле еще горели две свечи. Да,
ответил отец Иаков на вопрос Кнехта, он каждый вечер играет по
полчаса, а то и по часу, труды свои он заканчивает с
наступлением темноты и перед сном никогда не пишет и не читает.
Они заговорили о музыке, о Перселле, Генделе, о старых
музыкальных традициях бенедиктинцев, об этом вовсе не чуждом
муз Ордене, с историей коего Кнехт выразил готовность
познакомиться ближе. Беседа оживилась, говорили о тысяче
вопросов, познания старика в истории оказались поистине
феноменальными, однако он не отрицал, что история Касталии,
самой касталийской мысли и касталийского Ордена мало его
занимала; он не умолчал также о своем весьма критическом
отношении к этой самой Касталии, Орден которой он склонен
рассматривать как подражание христианским конгрегациям,
кощунственное подражание, ибо касталийский Орден не опирается
ни на религию, ни на бога, ни на церковь. Кнехт с почтительным
вниманием выслушал эти критические замечания, позволив себе
отметить: что касается религии, бога и церкви, то, помимо
бенедиктийского и римско-католического толкования, возможны
ведь и другие, да они и существовали, и никто не станет
отрицать чистоту их помыслов и глубокий след, который они
оставили в духовной жизни.
-- Несомненно, -- согласился отец Иаков. -- Вы, должно
быть, имеете в виду протестантов. Но они не сумели сохранить ни
религии, ни церкви, хотя в свое время проявили незаурядное
мужество и выдвинули из своей среды весьма достойных людей. В
моей жизни были годы, когда я уделял немалое внимание изучению
всякого рода попыток примирения враждующих христианских
вероисповеданий и церквей, особенно меня интересовало время
около тысяча семисотого года, когда жили такие люди, как
философ и математик Лейбниц и этот удивительный фантастический
граф Цинцендорф, не жалевшие сил, чтобы вновь соединить
враждующих братьев. И вообще, восемнадцатое столетие, как бы
нам порой ни казалось, что тогда царил дух поверхностный и
дилетантский, в смысле истории духовной культуры необыкновенно
интересно и многогранно, и именно протестанты этого века не раз
занимали меня. Однажды я обнаружил среди них филолога, педагога
и воспитателя крупного дарования, между прочим, швабского
пиетиста, человека, нравственное влияние которого можно
проследить в течение двух последующих столетий, -- однако мы
отвлеклись, вернемся лучше к вопросу о закономерности и об
исторической миссии орденских организаций.
-- Нет, позвольте, -- воскликнул Кнехт, -- прошу вас хоть
еще немного рассказать мне об этом педагоге, о котором вы
только что упомянули. Мне сдается, что я догадываюсь, о ком
речь.
-- О ком же?
-- Сначала я подумал, что о Франке из Галле{2_4_04}, но
ведь вы сказали, он -- шваб, и тут уж речь могла идти только об
Иоганне Альбрехте Бенгеле{2_3_05}. Раздался смех, лицо ученого
засияло радостью. -- Вы поражаете меня, дорогой! -- воскликнул
он живо. -- И впрямь, я имел в виду Бенгеля{2_3_05}. Но откуда
вы-то знаете о нем? Или в вашей удивительной Провинции
почитается за правило знать столь давние события и забытые
имена? Смею вас уверить, спросите всех святых отцов,
наставников и послушников нашей обители, добавьте к ним еще два
поколения, и никто не назовет вам этого имени.
-- В Касталии его тоже мало кто знает, вероятно, никто,
кроме меня и двух моих друзей. Некоторое время для своих сугубо
частных целей я занимался изучением восемнадцатого столетия и
пиетизма, тогда-то я и натолкнулся на двух швабских богословов,
вызвавших мое великое удивление и даже преклонение, и из них
именно Бенгель{2_3_05} показался мне тогда идеалом педагога и
наставника молодежи. Я так увлекся этим человеком, что даже
попросил переснять из старинной книги его портрет, и он долго
украшал мой письменный стол,
Отец Иаков все еще улыбался.
-- В таком случае наша встреча произошла под
необыкновенным знаком, -- сказал он. -- Поражает уже одно то,
что оба мы натолкнулись на этого всеми забытого человека.
Однако, пожалуй, вызывает еще большее удивление, каким образом
этому швабскому протестанту удалось почти одновременно оказать
свое влияние на бенидиктинского монаха и мастера Игры из
Касталии. Между прочим, я представляю себе вашу Игру как некое
искусство, нуждающееся в богатом воображении, и потому весьма
удивлен, что столь трезво мыслящий человек, как
Бенгель{2_3_05}, мог привлечь ваше внимание.
Теперь и Кнехт рассмеялся.
-- Ну что ж, стоит вам только вспомнить многолетнее
изучение Бенгелем{2_3_05} Откровения Иоанна Богослова и его
систему толкования пророчеств этой книги, как вы согласитесь,
что нашему другу не было чуждо и то, что противоположно
трезвости.
-- Согласен, -- весело подтвердил отец Иаков. -- Ну, а как
же вы объясните подобное противоречие?
-- Если вы позволите мне ответить шуткой, то я сказал бы:
Бенгель, сам того не сознавая, страстно искал и жаждал обрести
одно -- Игру в бисер. Я причисляю его к тайным предтечам и
праотцам нашей Игры.
Отец Иаков, вновь став серьезным, осторожно проговорил:
-- Несколько смело включать именно Бенгеля в родословную
вашей Игры. Чем вы докажете вашу мысль?
-- Я, разумеется, пошутил, но шутка эта такова, что можно
и настоять на ней. Еще в свои молодые годы, еще до того, как он
занялся Библией, Бенгель поведал одному из своих друзей о плане
энциклопедического труда, где псе отрасли знаний, известные в
некоем его время, были соразмерно и наглядно сведены под одним
углом зрения в определенный бы порядок. А это и сеть как раз
то, что делает наша Игра.
-- Но ведь это та самая идея энциклопедии, с которой
носился весь весемнадцатый век! -- воскликнул отец Иаков.
